Серебро под патиной

      Видеть сокрытое — одно из самых желаемых умений во все времена. Жадных ведут богатства, тщеславных — козни, одержимых — прикрытое одеждой. Бессмысленный мусор для существа, веками созерцающего, как тайное становится явным. Тайны по большому счëту бесполезны — во всяком случае, ему от них ни холодно, ни жарко. Их невозможно применить, использовать. Их можно только хранить или сделать достоянием толпы. Сяо привык обходиться только полезными вещами, за исключением пары безделушек, наделённых сакральным смыслом — напоминаниями, обещаниями и прочим бредом, которому смертные навыдумывали сентиментальных названий. Нет, хранить их — это вещь, несомненно, важная — ему хочется знать, что он не отвернут от человеческой стороны насовсем, но это всё равно не то, ради чего стоит подвинуть с места тяжёлый камень своих принципов: тайны всё ещё бесполезны.       Хотя кое-кто даже не стремится двигать… Даже заставлять не хочет — просто самовольно сядет сверху, свесит ноги и будет ими в воздухе раздражающе болтать. Покажется, однако, всяко интереснее камня.       Сяо щурится — и не спится же ей в такую рань. «Шурх-шурх», — целует ей лодыжки трава, заплетается поверх ботинок и рвётся с надрывным треском. Он слышит, как её золотые каблуки проваливаются в топкий торф… в миле внизу. Трава почти стенает, рассыпается, вырванная с корнем, оставляет мельчайшие капельки зелёного сока. Если б он видел, где сейчас Люмин идёт, он бы с точностью сказал, сколько их — пересчитал бы все до одной от мысков до золотистого края её чулка, нагло отражающего весь тусклый ночной свет.       Язык нервно облизывает губы — с лёгким скрипом тонкую травинку зажимают зубы. Сок осоки сладкий. Если пробовать много, кажется пресным. Если совсем чуть-чуть…       Сяо шумно втягивает носом воздух — концентрация безвозвратно потеряна. О зелёных пятнах на чулках он больше не думает, но слегка корит воображение за случайно всплывшую и слишком красивую картинку — маленькие мурашки на коже каждый раз, когда ей приходится что-то с себя снять. Мëрзнет? Или волнуется? Ей не о чем беспокоиться рядом — желания смертных к нему неприменимы, а желания к такой невинной наготе тем более абсурдны. Именно что невинной — тянет вдвое сильнее, как если бы на ней вообще не осталось ничего.       Женщины хитрые, думается ему. Самые красивые места оставляют полуприкрытыми — ради такого вот показать невзначай. Вдвойне хитрые, когда пользуются этим. Люмин хитра втройне — он много раз замечал, как подобные детали она использует, чтоб оценить намерения других. Тем, кто затребует большего, непременно отказывает. Зато тем, кто умеет ценить только те части, что ей вздумалось обнажить…       Он усмехается, позволив себе подумать, сколько раз Люмин сделала так для него. Даже если ему нравится, он ни за что не выдаст. Пусть пробует дальше.       Люмин догадывается, точнее, достоверно знает, кого встретит здесь — склон Уван необычайно тих, только высокая трава шуршит, доставая местами до груди. Глухо, предрассветная темень темнее ночи, и звëзд не видно — но ей совершенно не страшно. Совсем скоро облака прибьёт к земле низко-низко, их где-то дырявые края на контрасте с чернильно-синим посветлеют, а потом осветятся мягким жёлтым, когда займётся, наконец, солнце. Она про себя упрашивает его подождать — Сяо наверняка с рассветом уйдёт, а пока… Напоминанием о нём, почти что дорогой к нему остаётся примятая трава.       Люмин идёт, перебирая ногами, оглядываясь, оборачиваясь на срезанные неспелые колосья — где он сделал один замах, а где два. Где в развороте дал полукруг, а где крутанул копьё в полный оборот, оставив после себя ровно выстриженную дугу срезанных травяных стеблей. Ей кажется, она помнит его движения наизусть и даже может представить, как он двигался и куда наступал. Обычно проверить она не может — его шаги настолько лёгкие, что не мнут землю. Но здесь торф, а не земля — и улыбку сдержать не выходит. Воображение, хоть и бурное, весьма правдивое — угадало с каждым шагом. Теперь дорисовывает звон…       Как жаль, что он не даёт потрогать — никогда, как ни проси. Нет, и всё тут. А звенит у него много что, но всё равно ходить он умеет настолько тихо, что бряцанье амулетов — той груды вещиц, которые он по привычке носит, хоть и зовёт бесполезными, — почти не слышно. И всё-таки…       Она вспоминает, как дремала на нём, полураздетая — и как он прятал лицо рукавом. То ли её, то ли его собственное. Её же рука могла коснуться всего — и вместо побрякушек, прежде желанных и так заманчиво блестящих, легла сразу на шею, ещё и нагло обернулась поверх плеча. По-человечески тёплое, но кое-что особенное.       Сяо занервничал, чувствуя её руки смущающе лишними, но стерпел щекотку, пока вторая её ладонь нашла, куда ляжет, неловко поводив по рёбрам вверх. Почти признался, что щекотно — Люмин сама всё поняла по раздражённому выдоху и поспешно решила застыть на месте, но тут его ладонь, прежде примёрзшая где-то на спине, двинулась ниже, и Люмин с удивлением засвистела носом. Чужие руки заскользили, зашевелились, укладывая на себя удобно и без суеты, почти по-хозяйски накрывая сверху собственной одеждой, обняли, увлекли ближе.       Осознание, что она ему небезразлична, стоило ей всех красок в лице, на какие оно было способно. Ночь хотелось благодарить за одеяло из тьмы, но Сяо слишком хорошо видел в темноте — как и видел то, насколько она смущена.       В её отношении подобное казалось ему странным — она ведь сама добивалась расположения других. Что здесь смущающего? Получила, что хотела, и даже без излишне наглых пожеланий с его стороны. Люди ведь другие — им хочется большего. Как раз этих вот спрятанных тайн. Кто-то хочет редких секретов, чтоб ощутить расположение. Кого-то она подкупает монетой… Кого-то, излишне тщеславного, лестью. Кривая усмешка напоминает о многих, кто захотел посмотреть, что прячет платье — и она показала: легко и свободно. Нет, ему это всё бесполезно — Сяо вообще ничего не хотел. Вернее, хотел, но не ждал.       Ну красная, и что? Что здесь такого? Спросить он не решился. Вдруг ответит, что правда ничего — даже не голосом, а так, буркнет в грудь, и он успокоит себя, что в самом деле так и есть. Было бы что-то — скажет.       А если нет?       Если её тайна — это не говорить?       Если её тайна — дать понять, что не всё так однозначно? Пожалуй, эта сумасшедшая чудачка, во всем оставляющая как минимум два смысла, вполне могла бы так сделать. И зная её, вернее, достаточно за ней понаблюдав, Сяо был уверен, что останется в дураках, если купится. А что она на самом деле себе думала… Да кто её знает, может, она умеет краснеть по щелчку пальцев? Может, вообще все люди так умеют. Откуда ему знать?       В любом случае, с его стороны это был знак удивительной прямоты — вообще не бывало случая, чтоб кто-то касался так близко, долго и без стеснений. Притом не за общественно допустимые места, а вот так — тело к телу…       Что ж, это было тогда, а не сейчас. Сейчас она упрямо лезет вверх по склону, потому что точно знает, где его можно найти. Подкрадывается со спины ближе — наивно думает, что он не слышит, когда как его слух различает лёгкий шорох её волос, скатившихся из-за уха в лицо, на щеку. Звук гладящих прядь пальцев… — Сяо, — тихонько зовёт она, наклоняясь и заглядывая в лицо, — Сяо?       Он слышит в голосе спрятанный звон. Даже перелив — она катает на языке имя с такой лаской, как будто сама его придумала и нарекла. Ей же в этот миг хочется тихонько посмеиваться: имя-то какое скромное. Тихое, маленькое — ненароком уронишь в траву и не заметишь. Сяо не торопится открывать глаза — хочет услышать ещё пару раз или хотя бы один. Она зовёт так редко, что почти никогда. Гордячка, от помощи что ни раз, то обязательно откажется… Но стоит праздно встретиться в горах, как засыпет одним этим словом — как будто извиняясь, что не звала. — Сяо, — наклоняется она ещё ближе, и ощутимого расстояния с ладошку уже достаточно, чтобы смутиться сильнее и прекратить тайно дразнить. — Не лучшее время для прогулок, — раздражённо вздыхает он, не открывая глаз: пусть сначала отстранится, иначе будет слишком близко.       Люмин отступает на шажок, продолжая сверху вниз смотреть с лёгкой ехидцей на его чуть напряжённую прямую осанку, скрещенные ноги и спокойное лицо. Медитировал, кажется? Значит, не помешала и в самом деле можно пристать. — Я вообще-то в деревню шла, — лукаво блестя глазами, смотрит, совсем не пряча радости, — решила завернуть, раз ты здесь.       Он фыркает — хочется спросить, как она поняла, но это как будто какой-то очень-очень неприличный вопрос. О том, что вообще-то треск травы шëл от деревни, а не к ней, он тоже вслух не скажет. Пока что. — Ты тут чем-то занят? Призраков гоняешь? Местные про них постоянно судачат. — Раз судачат, не боишься? — спрашивает он, скосив глаза на её ехидство. — С чего бы? Сюда вообще-то на свидания ходят, — смеётся она, с уверенностью зная, что этим смутит. — Сюда? Безмерная глупость подвергать своих близких опасности в таком месте, — чеканит он, не смотря на неё. — Нашли бы себе другое место для развлечений. — Ты не понимаешь, — хихикает она. — Такие — самые подходящие. — И почему? — чуть закатывает Сяо глаза, чувствуя себя заинтересованным играть в её игры. — Потому что необычные… Секретные. И в мрачные места никто не ходит, так что… Тут можно побыть вдвоём.       Она не говорит, в каком смысле, но смутно намекает на то, как получаются тайны. — Всё ещё неразумно. — Из-за демонов? — хихикает Люмин. — Так ты всех разогнал, чего бояться? — Если у тебя здесь с кем-то свидание, я сейчас уйду, — внешне равнодушный, поддевает он с лёгкой волной желания услышать от неё какую-нибудь колкость, которая будет звучать совсем не холодно. — Вообще-то ни с кем. Но если хочешь, приглашу тебя, — шутливо кланяется она, — и уходить не придётся. — Оставь это людям, — отворачивается он с незаметной усмешкой.       Очевидно, что в шутке только доля шутки. — На самом деле… Можно, я просто тут посижу? Если не мешаю.       Люмин садится рядом в траву на согласный кивок — быстро приливает к шее кровь, потому как глаза, отвлëкшись, жадно скользят по каплям трявяного сока на ногах. Рука в собственном хаотичном порыве срывает ещё одну травинку рядом, которую язык пробует на вкус. Ее колено проминает топкую трясину, шуршит по лодыжке трава… Слышно, как она мягко и ровно дышит. Слышно, как вена на шее бьётся чуть учащённо.       Нюх у него не такой уж хороший — Сяо до сих пор не знает, чем она пахнет, а вдыхать плечи под краем волос — вещь слишком интимная. Чтоб её вдохнуть, нужно позволить себе большее, но это ни адепту не дозволено, ни даже просто другу. Для этого нужно делить с ней тайну встречи в другом смысле — а доступ к её сокрытому есть не у всех. У тех, кому она сама предложит, есть… Только вот он не согласится.       Тем не менее, почти что тишина, прерываемая её стуком сердца, лёгкая и приятная. Самую малость липкая, как патока — немного правильных слов, и стук станет чаще. Попробовать?.. — Что люди делают на них? На свиданиях. — Становятся ближе, — задумчиво, но спокойно отвечает Люмин. — Пытаются узнать друг друга лучше. У всех по-разному.       Кажется, не поняла, зачем спросил. Или поняла слишком хорошо, и теперь сложно продолжить. — Тебе на них всё равно недосуг ходить, — тянет она с лёгкой напускной грустью голос, истолковав молчание по-своему. — Так бы, может, правда пригласила.       Он встряхивает косматой головой и щурится на неё сквозь пряди. До чего же глупая женщина. — Уверена? — шепчет он прямо под мочку уха, за одну секунду оказавшись ближе близкого. — Раз так… Считай это… первым.       Она вздрагивает, думая, что он жульничает, слишком легко играя на чувствах там, где притворяется, будто несведущ. Кажется, перенял провокации от неё? Подыграть, притворившись робкой, или на пару мгновений отказаться от притворства?       Решение Люмин принимает молниеносно — всё из-за пальцев его тёплой перчатки, невольно опустившейся сверху и шарящей по платью. Рука обхватывает, и ей самой хочется двигаться — быстро, пока себя не отговорила.       Сяо слышит треск швов её одежды, гладкое шуршание шёлковых панталон и комками под ладонью собирающейся юбки… Всего одним движением она перебрасывает сверху ногу, подчиняясь голосу в голове, горячо шепчущему, как вернуть себе власть. Он чуть пугается, подаётся назад, красным лицом выдавая, кажется, всё — как и жгучее одобрение, так и собственное желание соблюсти границы, чтобы потом никому не пришлось жалеть. Пока что тиски бёдер это только тиски бёдер. — Понимаешь, почему сюда ходят? — пристально щурясь, спрашивает она. — Я не такой, — сипло оправдывается он, чувствуя, что должен оправдаться. Что в самом деле не ждёт от неё возможности обзавестись тайной на двоих. Там что-то про то, какая осока на вкус разная: со стебля пить её сок или прямо с бедра. Даже если очень хочется, не надо. — Понимаешь, значит, — тянет она, разочарованно отворачиваясь. — А говоришь, ничего не знаешь про людей.       Желаемые прежде, но такие неожиданные от него сейчас — объятия, робкой рукой по спине и вниз. А потом — нет, вовсе не поцелуй, но мягкое прижатие губ к шее. Сяо вдыхает, прикрыв глаза, потом покорно позволяет нажать себе на плечи и опуститься в траву, утянув лечь за собой, на себе. Люмин могла бы двинуться предсказуемо — так, как он уже знает по прошлым объятиям, но вместо этого скользит рукой по шее вверх, по челюсти, по уху и в волосы, и густой поток мурашек проливает уже его — по-настоящему, а не в воображении.       Чуть похабная картинка золотого чулка теряет смысл — у Люмин почти раскалённое дыхание, колышащее рассветный воздух. Сяо дышит её телом, пряча лицо на шее — не целуя, но касаясь, чтоб было глуше вдыхать. Она чувствует, как тихий свист его глубоких вдохов и тяжелых выдохов упирается в кожу и рассеивается потоком, быстро отдающим тепло. Не видит, но чувствует, как его красивый тонкий нос жмётся ближе к напряжённой мышце под челюстью, и как подрагивающие ресницы, моргая, задевают мурашку за мурашкой. Как его собственная челюсть, на вид такая острая, чувствуется у ключиц прохладной и безумно гладкой: никакой колючей щетины, только резкий, очерченный край подбородка, перепад высокой скулы, придающие касанию не только ласку, но и давление, постепенно, с движением вверх прижимаются к горлу. Наконец, надышавшись, он целует — всего одним касанием, только дотрагиваясь, но не отстраняясь. Мягкие, слегка липкие от сухости губы, пересохшие от дыхания, и собирающий с шеи соль язык.       Люмин чувствует, как внутри поднимается волна безумного протеста — соверши они сейчас ещё что-нибудь, потом непременно пожалеют оба. Слишком быстро. Слишком горячо для его уже ставшей привычной осторожности. Не стоит принуждать, даже если в воздухе остро пахнет страстью, рушашей, кажется, любые приличия. Она садится, напугав холодностью, и уже чувствует, как ему хочется её с себя сбросить и уйти подальше без лишних слов и объяснений. — Я всё сохраню в тайне, — шёпотом обещает она, желая скорее успокоить, чем к чему-то побудить.       Он кивает и выдыхает, успокоившись, закрывшись по привычке рукой. Она не торопится слезать, и ему горько от того, как она, кажется, заставляет окончательно примириться со своими желаниями. Потеря самоконтроля близка. Лучше этого мрачного склона не придумаешь — он уже представлял когда-то, как в подобном тёмном местечке разденет её без всякого на то сопротивления, а потом будет вертеть в ладонях, как вздумается. Только вертеть, но чистых намерений в этом тоже мало. И в свидетелях только местные духи — а ещё те, что вечно гудят в голове. Она ведь сидит, как совершенная дурочка — для неё подобный контакт тел смехотворно привычен. Даже не делает выводов, что такой контакт может значить для него, когда века никаких касаний, никогда, чтобы в один момент ощутить, как бывает тонка обычно грубая одежда.       Сяо забывает, как буквально только что смеялся в душе над ней и её странным влечением, к необъяснимой ему жажде его увидеть — теперь его заполняет нежелание идти на поводу у вроде бы безобидного, но более чем демонического обольщения. Зло шипеть на неё, однако, не хочется — даже если давно перешла черту. Тело сложно заставить повиноваться, но он садится, заставляя скатиться с себя, попятиться. — Ты что творишь? Совсем страх потеряла?       Люмин смотрит, как среди ночной тьмы и падающей на глаза чёлки горит жёлтым. Прорези зрачков узки, как травинки. Когда они ширятся, в них можно увидеть себя — если бы был свет. — И что ты мне сделаешь? — Да даже если ничего, — он хочет схватить за шею, но выбирает локти, — я не позволял тебе… этого. — То есть, шею лизнула я себе сама? — выжидающе заглядывает она снизу вверх: метит сразу к желаемому, скрытому, минуя промежуточные вопросы. — Хочешь… увязнуть со мной? — игнорирует он упрёк. — Карма похожа на болото. Сама видела. — Да даже если хочу, — фыркает она, — отговоришь. Не решишься… — Сначала думай, потом действуй, — вскользь предупреждает он, заводя ей за спину локти и перехватывая поперёк от сопротивления, — разве неразумная тактика? Лучше не делать ничего, что плохо кончится.       Она кусает губу, не желая говорить, что её собственная тактика с ним не работает. Чужие руки пусть возьмут, а потом их можно сбросить. Эти же боятся брать даже то, что в ладонь вкладываешь сама. — А если плохо не кончится? — Долго препираться будем? — вздыхает он, выровняв мироощущения до стабильных, без рыщущего голода до её реакций. — Прекращай. — Да ты трусишь, — продолжает Люмин бравировать, — давай уже. Сдавайся. Или прекрати глазами пожирать издалека.       Сяо чувствует, как она умышленно начинает давить на эго — и позволяет злости густо скатиться с него в траву, а не отравлять голову. — Спокойнее, — холодно скалится он, — не наговори лишнего. Я всего лишь не хочу, чтоб ты потом жалела… И сам не хочу ненароком…       Ей становится смешно — и его хватка слабеет от нежелания совершить что-то злое. Она уверена, что он ослабеет совсем, если всё-таки… Так нелепо, сидеть и спорить полушепотом, дыша губы в губы — даже дураку очевидно, чем всё закончится. Но ладно, пусть. Не хочет — не надо.       Люмин отводит взгляд, соглашаясь, что черта слишком близка. Запястья свободны, руки с талии плавно снимают свой вес. Легчайший толчок в грудь — как будто «иди», но ей не хочется идти. Вместо этого она сама толкает его под себя, стиснув ногами. — Что опять? — ровно вздыхает он, поспешно убирая руки от бёдер, уже изрядно устав спорить, что стоит совершать, а что нет.       Люмин смотрит как-то иначе — без попыток в игры. Строго, но непроницаемо. Зная себя, предчувствуя, предполагая, что контроль отходит и выскальзывает из пальцев, оставляет ощущение неопределённости, он испуганно, поспешно жаждет заглянуть за край, желая увидеть, какая она сейчас. Спокойная дюна? Наоборот, пыльная взвесь? Её костлявые пальцы накрывают лоб, и сфокусироваться на внутреннем не выходит. Проклятая междумирная ведьма. Такой простой жест, но действенный, как ничто другое. — Оставь меня, — просит он почти жалобно, не услышав ответа.       Люмин впитывает его мольбу с закрытыми глазами. Раз уж зашли так далеко, отступить сейчас — оставить послевкусие из стыда. Надо поступить по-другому. Золотое правило её романов завещает не уходить так просто, не оставлять расстроенным. Чтобы привязать к себе, приманкой обязательно должна быть капля тепла, чтоб красила скуку до новой встречи. Хочется тайны на двоих — любой, что способна сделать ближе. Не обязательно, чтоб физически. Можно и по-другому: так даже ярче и надёжнее. Пальцы искрят золотом — он первый, к кому влечёт не ради выгод и благ. Сопротивление в нём выдаёт стержень куда крепче, чем у других. Заманчивый трофей.       Только вот навязать тепло тоже кажется неправильным. — Извини.       Она осекается, опирается на ладонь, стараясь подняться, удивлённо замирает — поверх платья, накрывающего неприлично близкий контур тел, снова опускается перчатка, уже сброшенная с ладони. Ресницы удивлённо раскрываются. Без возражений и упрёков, не задерживаясь и не плутая в складках, его ладонь медленно движется вдоль бедра. Кожа не чувствует касаний — их нет. Только тонкий свист шёлка и гладкое холодное прикосновение ткани.       Сяо всё же стыдится того, что делает — понимает, как это выглядит для неё, чем грозит обернуться. Морщится, не желая выглядеть таким, смущается и её смущения — она, кажется, напряглась в ожидании, но не отшатнулась, не слезла, по-прежнему держит ногами, бездвижно застыла, как статуя. Не напуганная до конца, но изумлённая — что ж, он сам от себя не ожидал, что тронет её как-то так. И запах её сумасшедший — с первым вдохом в голове заныло — каждый из голодных призраков потребовал вдохнуть ещё, и он подчинился — но исключительно потому что хотел вдохнуть сам, и на язык попробовать захотел уже с третьим.       Жажда извиниться — хоть как-то, пока не упал в глазах совсем: тело никак не забудет все прошлые разы, случившиеся, надо признать, по вине двоих.       Люмин чувствует, как ладонь тянет сзади ткань панталон. Кружево края почти воздушно щекочет кожу. Лёгкое натяжение, и резинка чуть впивается обратно в бедро, потревоженная им. Касаний ладонью всё ещё нет. Сяо жмурится, избегая смотреть, как шарит под давно волнующей воображение юбкой. Наконец, пальцы находят, что искали, цепляют и аккуратно освобождают от ткани. Выскальзывая, ладонь разжимается — маленький шарик репейника.       Люмин нервно закусывает губу, бегая глазами от ладони к лицу. Сяо смотрит чуть виновато, но не так уж несмело — она отвечает тем же. Вроде как почти обвинила в большем, а вроде как и ждала, за что можно было бы обвинить. Её ладонь медленно накрывает сверху, катая колючку центром. Он сглатывает, ошарашенный, чуть сжимает в ответ пальцы, откидывается в траву, взглядом упираясь куда-то в предрассветные облака, понимая, что наслаждается этим ощущением. Мягкие иголки Люмин несильно прокатывает по коже, его слабеющее запястье жмёт. Слегка больно — самую малость, и нежная горячая ладонь сверху как будто бьёт лёгким током, заставляя пальцы еле заметно сокращаться.       Цепочка взглядов: друг на друга, на ладони, на бёдра поверх бёдер уже совсем однозначно, а не двусмысленно, на небо, вниз, к её глазам, и снова на пальцы. Люмин хмурится изучающе, но в ней снова загорается сомнительный огонёк исследования чужих границ — насколько ей удалось их изломать и шаткими выстроить обратно.       Сяо щурится уже ироничнее и злее — навыдумывал себе, что ей страшно. По виду — ни капельки. Как всегда уверенная, убеждённая, что ни шаг в его сторону, хоть такой неоднозначный — ему обязательно понравится. И ведь нравится же — сложно поспорить и с телом, и с душой, и с воплями падших. Кровь медленно греется: то от колючки, то от нежной ладони сверху, точно так же как и он терпящей боль по собственному желанию, то от одобрения тех, кто подстегивает совершать большее. — Хочешь знать, чем пахнешь? — хрипло спрашивает он.       Люмин, помедлив, кивает, и её светлые волосы, падающие на грудь, в сумраке колышутся из стороны в сторону лёгкими кудрями. Зубы закусывают полуулыбку — то ли прячут, то ли делают ещё слаще.       Сяо чуть отворачивается в траву, вспоминая. — Скребки… для шкур. Бамбуковая кашица. Мука. Гребень, — он жмурится, память очерёдности запахов всплывает у него не ароматами, а звуками получения этих запахов, — из сосны. И ещё… То, чем ты умываешься, цветы, настой от них — не знаю, как они зовутся, жёлтые такие… Ещё есть мëд и… ландыш, точно. Ландыш… Свечной нагар и то, что ты перед сном пила — зелёный чай со смородиновым листом.       Люмин жадно собирает каждое слово, предназначенное ей. Изумляет, подсознательно заставляет бёдра раскрыться, придвинуться ближе — сердце проваливается в живот на каждый его вдох, с которым хрипит горло — Сяо по очереди описывает всё, чем она накануне занималась в деревне. Слишком подробно. Излишне… реалистично. Где-то на задворках загорается страх тайного наблюдения — откуда он может знать? Она не замечает его пристальных глаз? Он где-то прячется в тенях? Следит за ней? Выслеживает?       Становится по-настоящему боязно.       Она пытается вырвать кисть, но его рефлексы моментально сжимают пальцы вокруг запястья. Сяо то ли садится сам, то ли тянет еë на себя. Тела, так или иначе, сталкиваются, снова возвращаются к шёпоту из губ в губы. — Хватит притворяться. Говори, зачем пришла. Ради… этого? Развлекаешься так? — А ты? — вскидывается Люмин гневно. — Нравится пялиться? Отвратительно… — Я не смотрел, — растеряв злость, виновато сникает он. — Я… слушал.       Зрачки ширятся, пусть и ожидаемо. Боязнь проходит, разломанная откровением — Люмин снова пробирается ближе, за подбородок берёт, освободив из хватки руку, но он упрямо не хочет смотреть в глаза. — Ты… Пахнешь свежей осокой, которую топтала по дороге сюда. И кровью — порезавшись об неё, ты разозлилась, облизнула палец. Тем же пальцем ты час назад отперла щеколду на двери дома, в котором попросилась остаться на ночь… В котором и хлеб с мёдом пекла, и что-то по хозяйству, как всегда… Я слышал, как дверь скрипнула, когда ты вышла. Слышал, как ты перебегала от дома к дому, надеясь, что тебя никто не увидит. Слышал, как стучит обувь по камням склона. Как распуганные тобой мыши побежали забиваться в щели. Шагая выше, ты задела ландыши на мелком плато — они смялись… И каждую каплю рухнувшей с них в землю росы я услышал мелкой дробью… И вдох твой, запыхавшийся — там, где раньше шёл я. Где ты руками водила по полевой траве… Попробуй только соврать, что шла в деревню, а не из. Я всё слышал. Адептов не обмануть.       Люмин густо покраснела, пойманная на горячем. Кровь к щекам хлынула, затопила и голову — отчаянно захотелось насовершать чего угодно, наговорить многого, лишь бы замолчал и перестал обнажать то, что, как ей казалось, удалось спрятать. — Репейник ты схватила, перелезая через ограду, здесь, совсем недалеко от руин. Мгновением позже ты прошла вдоль склона, набирая на себя запах пихты. Он немного грубее сосны, из которой твоя расчёска… А про расчёску… Я слышу, как скользят между зубьев волосы, даже когда ты в миле от меня.       Она, кажется, приняла поражение, и он смягчился, сказав нечто совсем иное. — Одного только не слышу. Ты… Никогда не позовёшь. Никогда не скажешь вслух — уж это я точно услышу везде, где бы ни был, но нет же… Зато вместо этого придёшь, нелепо попытаешься солгать, что не ради меня. И если я тебе в самом деле… нравлюсь, если ты зачем-то приходишь, то почему только дразнишь из раза в раз? Зачем, — он обводит глазами сгорбленные плечи и мнущую краешек юбки руку, — всё это? Я сам себя дразню, невольно подслушивая, как в полях травы бьют тебя по ногам. Ничего поделать не могу. Вслушиваюсь в каждый звук, но чтобы имя — никогда. Даже шёпотом — нет. Как тут согласиться с тем, что ты хочешь стать ближе? — Прости. — Зато наедине… — вздыхает он, испытывая вину, что слишком сильно нажал, — ладно. Не важно. Сам… виноват. — Да ни в чем ты не виноват, дурак, — Люмин злится, что вот-вот расплачется. — Вот услышишь ты, что мне не всё равно, только не так, а по-настоящему, и что тогда? Испугаешься и убежишь… Или вообще не поверишь. Нет уж. Буду делать, как делала. И вообще, не нравилось бы — скинул бы давно. Верхом на тебе сидеть тоже, знаешь ли, на дружбу не похоже.       Он покраснел куда сильнее, и её пальцы вплелись в сжатый кулак, руку скинули на колено, бёдра заерзали, напоминая, что она всё ещё сверху. — Хочешь по-честному? Хорошо… Теперь я узнаю, чем пахнешь ты.       Глаза судорожно прячутся под веками. Сердце начинает колотиться, глуша, наконец, все посторонние звуки. Люмин близко наклоняется: ниже, ниже, успокаивая движением руки от локтя вверх. Гладкая татуированная кожа поверх напряжённой, очевидно, из-за страха мышцы. Грудь скатывается по груди, ладони рефлекторно обхватывают, оборачиваются сверху. Лёгкая щекотка от движения волос — она осторожно сбрасывает его волосы с шеи, скользит пальцами за край воротника и пройм, подворачивая, упираясь пальцами в худые ключицы, наблюдает, как мучительно и терпеливо Сяо ждёт чуть ли не конца.       Нос касается шеи, медленно поднимается вверх. Сяо слышит, как медленно и глубоко она вдыхает — точно так же, как он. Она не назовёт запахов со вчерашней ночи, но то, чем он пахнет здесь и сейчас — запросто. — Яблоки… Зелёные, кислые. Что-то аптечное — мята и полевые травы. Лемонграсс…       Дальше она не говорит, просто дышит медленно и глубоко. Жадности во вдохе не меньше, чем у него. Проситься отпустить больше не хочется. Руки сами собой гладят её хрупкое тело — она держит свой вес на локтях, но сдаётся, ложится сверху. Через пару долгих мгновений, за которые грудь почти успевает насладиться ей, Сяо скатывает её в траву, перевернув под себя, затем выпускает. — Наигралась? Хватит.       Она молчит, слегка раздосадованная сопротивлением, слегка злая, что не вдохнула до конца голого плеча, не добралась до него. Смягчившись, любуясь её нарушенным актом жадности, уже без всякого стеснения поглаживая через ткань обёрнутые сверху бёдра, Сяо целует ей ладонь, в которую вминал колючку, и на её ширящиеся то ли предвкушением, то ли пониманием глаза, отдаёт полуулыбку. Помешал, прервал — от догадки, что она сейчас коснётся губами. — Ты же уйдёшь. Убежишь в свой космос, про который рассказываешь сказки — как только узнаешь, как. А меня оставишь вспоминать, как рядом была, что есть человек и жажда человека. Хочешь этого? И так покоя не даёшь. Только забуду, как появляешься. Только уверюсь, что всё глупые шутки, как вот… Не надо. Не ломай меня. Пожалуйста. А если сломаешь… Ты хоть обо мне вспомнишь, там, куда так хочешь?       Она не может кивнуть, хотя знает достоверно, что не просто вспомнит — что любую его вещь заберёт себе на память, как оберег. — Молчишь? Не ответишь сейчас, я снова спрошу… когда опять придёшь. Так что или ответь, или не приходи вовсе.       Она усмехается, но чувствует, наконец, тепло. Пора признаться — но остаться себе верной, не переходя на откровения: Люмин вспоминает, что адептов не обманешь. — Не вспомню, — хитро блестят улыбкой её зубы. Впрочем, и без интонации, и без чутья на ложь понятно, что лжёт.