Серебро под патиной

      Тепло чужих разумов издалека походило на жар. На горячую кастрюлю, источающую в воздух незаметное, но осязаемое марево — вблизи от её чугунных стенок пальцы цепляли это тепло, причём касаться самой кастрюли было необязательно. Это было странное сравнение — одушевленные предметы Сяо сознательно заменял на вещи или камни, чтобы относиться к ним проще… Что может быть проще кухонной утвари? Тем более, такой…       Вряд ли кто-то управлялся с кастрюлей лучше. Вряд ли кто-то источал тепло ярче… Точно так же, как раскалённых чугунных стенок, её нельзя было беззаботно коснуться… И всё же, Люмин оказалась совсем не заложницей неприглядного образа. С ней он почувствовал, что чужие разумы окружены как будто плёнкой… Подобно мыльному пузырю, она чертит границы личного… и захлестывает другие пузыри, если им суждено коснуться. Примитив, нелепая форма, выбранная им по схожести, рождённой из ощущения то ли собственной замкнутости, то ли неясности других, всё равно не устраивала его. Она не объясняла расхождения людей, ведь мыльные пузыри слеплялись воедино. Она не ощущалась такой же отвратительно душной, как те самые мыльные пузыри, внутри которых по нерасторопности можно оказаться, если зазеваться и позволить этим чудакам в бездновских балахонах дочитать свои нелепые заклинания.       Нет, разум был бестелесной сферой… Он не имел границ, но и не сливался с соседними, однако, стремился захлестывать других, чтоб увеличиваться, но выпускать обратно, не теряя ни в энергии, ни в массе. Люмин, пообщавшись с другими, очевидно, насытившись их… пределом, их ограниченностью, их неспособностью рассказать большее, отступала, и сфера еë разума не уменьшалась обратно, отделившись от той, что показалась интересной… Сяо понял, только разглядев в ней богиню — по какому-то глупому решению оценив в таком ключе только богов. О том, что подобным образом общаются и люди, он даже не думал.       Сперва это чувство выглядело облегчением: он ничего не представляет из себя, следовательно, может не опасаться ни её интереса, ни… наверное, невозможности ответить на интерес чем-то действительно для неё важным. Тревога схлынула, когда её силы не тронули гавань — наоборот, её меч был первее даже копыт, рогов и крыльев адептов, и Сяо решил, что она в самом деле не представляет угрозы… Но на личную её нужду он не мог ответить даже отдалённо. Читать судьбу… или же знать, через сколько лун ей всё же повезёт увидеться с братом, он не умел. Он даже местные легенды считал чем-то, что она пропустит, просвистит мимо в желании угнаться за чем-то большим, чем сказки о духах или блестящие радужными хвостами рыб чудеса адептов, которым не претили смертные. В чëм-то он был прав. В чëм-то ошибался.       Он уже не думал, что она обольстила — сам согласился, что рядом бывать лучше, чем не бывать вовсе, и иногда её тихое, но требовательное «Сяо» звало к себе, не терпя возражений. Чаще всего она в такие моменты пряталась: за стеной, могилой, деревом или чем угодно ещё, и следующим вопросом вместо приветствия спрашивала: «Кто это?». Сяо присаживался рядом, так же вминался в стену или позволял даже примять себя, касался ветвей куста, чтоб не шевелил и не выдавал укрытия, утаскивал ладонью поперёк тела за могилу, чтоб не высовывалась слишком сильно, и отвечал на вопросы: что за диковинные духи или звери. Иногда опасные. Иногда безобидные — и в таком случае вместо копья в пальцах оказывалось… еë плечо, так удобно прислонившейся к телу, и дальше была весьма правдивая байка, ведь адепты не врут. Иногда он легонько толкал в спину: «Не бойся, погладь», — и её пальцы спустя мгновение неверия тонули в загривке быка или даже тигрёнка.       Ей не было страшно. А ему в кои-то веки не было страшно самому показаться зверем. Она бы не обошлась с ним плохо.       Так ведь казалось — даже когда она звала к себе, не сидеть по эту сторону костра, а пересесть туда, на ту. Её плечо было хрупким, жар от щёк — к собственному сознанию звонкий, кружка не торопилась пустеть. Она не могла отлипнуть, отпустить, а он даже вкус вина позабыл, когда осознал, как неподобающе близка с ней связь. Как ветер от пальцев холодит её кожу, а губы не хочется выпустить. Она не противится — всё, что произойдёт до утра, как будто 6ы дозволение, но ему мешает разница, взявшаяся как раз от рассудка.       Наиграется, выпустит — и лучше бы разумам в самом деле походить на мыльные пузыри, тогда бы не пришлось расставаться. — То, что между нами, — сядет он, коленом промяв рядом землю, — что-то значит?       Она улыбнётся, довольная услышанным зовом — он никогда не нарушает слов. — Хочешь, чтоб значило?       Кивнуть трудно.       «Слишком скромный, — хитро приценивается глаз. — Очаровательно». — Иди сюда, — приглашающе зовёт ладонь, — услышишь что-нибудь новое.       Дальше улыбка — Сяо трактует её как тепло, она же улыбается тому, как легко купить кого-то, столь открытого к новому. Наобещай, что не тронешь, и даже волшебства не понадобится, чтоб завладеть преданной душой.       Раз уж взялась играть, надо бы и припугнуть — тем, что ждёт дальше. Тем, что будет звучать как правда… А там посмотрим, испугается или нет. — Да иди уже, не укушу, — смеётся она уже по-настоящему и хватает за челюсть, словно уже получила дозволение на всё.       Он не льнет к ладони, оглаживающей что щеку, что мягкую впадину под скулой, плавно, к уху, но и сбросить руку совсем не хочет. — У тебя таких много, — пресно отвечает он, кажется, сам себе. — И что? Думаешь, богам — только гордое одиночество? — Тейват — один из тысяч, если не больше. — Всё ещё не вижу сложностей, — улыбается она мягче и честнее, не так призывно. — Скитаться по мирам может и неблагодарное занятие, а запоминать лица я и вовсе разучилась… Но знаешь, мы все хотим, чтобы…       Она придвинулась, даже толкнула на себя, и нежный захват руки где-то над горлом резко законтрастировал с цепким, по кругу стягивающим на груди ткань туники. Он видел, что глаза мелькнули в глубине льдом, но то ли оправдал, то ли согласился и на лëд…       Люмин не стала церемониться. Поцелуй хотелось разорвать только в первый миг. Потом пришло смирение. Потом — согласие, что её нежные ласкающие губы на вкус честные. Не горчат, не политы слезой. Что их осторожность вместе с крайней наглостью и властью переходят в бездумно блуждающую страсть. Что его собственный разум всё ещё чист, чтобы отстраниться и не совершать ничего навязанного.       Его поцелуи отрывчаты и неспешны. — М-м? — треугольные зрачки совершенно недвижны.       Люмин обижается, наверное. Оскорбляется, что простого порыва недостаточно… Так и должно быть. Очарованных сложно любить. Стойкими сама природа диктует восхищаться. — Да мы так же просты, как и вы. Нам тоже нужно, чтоб на закате с нами кто-то звонко пел, разливал по кружкам мëд. Чтоб согревал ночами и утешал от той беспричинной печали, которой страдаем мы все. Мы одиноки больше других, и… — Так всё равно не стать избранником богов.       Люмин усмехнулась его холодности и выпустила. Обида сделала её честной. Его — рассудительнее и к ней, наверное, строже, словно ловишь в толпе воровку за ладонь. Она вертит рукой, рыпается… Сяо с наслаждением чувствует, как худы и аккуратны её слабые пальцы в попытке освободиться. Он бережно перехватывает их и заваливает её на плед, тесно сплетаясь ближе с телом, тонко пахнущим лёгкой восточной взвесью масел и пряных трав. — Ты хоть знаешь, кем рвëшься быть? — тихонько смеётся Люмин, когда страх отливает, оставляя за собой только милую невинную ласку. Сяо тянет в себя запах волос и остаётся бездвижен на груди. — Игрушка я и так. — О, нет, это не игры. Это простым людом можно позабавиться, одурачить, простить и исчезнуть. Ревнуй сколько влезет, но любовников мы не водим по другим мирам. Вверить себя богу — позабыть про самого себя. Мы все так или иначе забавляемся своими чемпионами… Редко кто из них не фанатик, в бреду оставивший разум там, где закончилась его прошлая жизнь. Им нечего терять, или же они не сознают, от чего отказываются. Мы их не ценим. Мы жертвуем ими там, где предписано проливать кровь. — Я не безумен, — тихо отзывается он. — Сама видишь. — И что? Ты согласен вот так вот вверить себя ни к чему не привязанной женщине, пусть и с божественным началом… ради чего? Неужели тебе здесь нечего терять? — Я обрету больше, чем потеряю.       Люмин молчит, тревожно обдумывая, принять ли жертву. — Раз уж… не хочешь видеть меня кем-то… поблизости, так и скажи, я готов услышать. Я и не ждал, что… — он запинается, чувствуя себя смущённым говорить о теле, даже если буквально лежит и дышит его кожей, — что и так окажусь настолько тебе близок. И всё-таки, это не предел. Там больше: о тебе, обо мне… Смейся, но птица помнит свою клетку — однажды я уже служил женщине. Ты знаешь, она читала сны. Она могла предсказать по ним будущее. Читала тайное, проявляла сокрытое — тогда же я узнал, что в самом деле готов служить и дольше. Что рука, направляющая сны, теряет причудливую грубость до женской… Я видел, как мëрзну среди льдов. Как пальцы не могут разогнуться, обернув копьё. Холодно, и зыбь, позëмкой остужающая ноги, морозит слëзы из глаз, поднимаясь вверх. Холод звёзд не греет — только они выше этого странного ледяного плена. Я думаю каждый раз… о тебе. Ты бы не стала разжигать костра, чтоб согреть. Твой свет холоден и далëк. Наверное, я и не жду. Может, даже не хочу — какая-то часть меня отчаянно рвётся именно к холоду, к отчуждению, к смерти с женским лицом… Смерть должна быть мне противна, но нет. Я выбрал быть её рукой.       Она не стала отвечать. Он подумал, её переполняют пусть сомнительные, но чувства вины — как результат обличения правды, но Люмин думала, что для него была бы совсем другой звездой. Пусть другие Сошедшие смеются, когда те из них, что не удержались наверху, со звоном стекла разбиваются о землю. Ей захотелось рухнуть, не смотря вниз. Он бы поймал — жизни бы не пожалел поймать, даже если, сгорая, звёздное пламя тащит в пустоту.       Заплакать не вышло, но стиснуть тоже не удалось. Сяо упёрся лбом ей в ключицу, но вырез её платья только бережно прикрыл.       Ладони сомкнулись за спиной, вновь прижали к себе: гладить не стали, но замерли осторожно и твëрдо. Дыхание остановилось — ещё никогда прежде он не чувствовал таких нежных объятий.       Дальше ни слова. Клятва бы всё испортила. Вместо неё трещал, облизывая холодную синь, огонь, что она развела, прежде чем позвать.