Серебро под патиной

      После каждого из семи гнетущая тишина. Где-то вовсе про услугу за услугу забыли — а талант Люмин напоминать о себе на фоне общего восторга вышел незамеченным.       Влияние Итэра чувствовалось. С мыслями о нём она засыпала. С мыслями о нём просыпалась — то от очередного кошмара, то от сна, в котором всё было слишком хорошо. Люмин помнила предательство, но всё ещё не могла выделить его как нечто… основное в их нелёгких отношениях. Быть сестрой солнцу сложно. Самой быть солнцем и пытаться затмить собой чужой свет — ещё сложнее.       То ли дудка сломалась, то ли плясать под неё другие расхотели. Новых сведений не было. Орден Бездны молчал. Дайнслейф сбежал как будто, получив свою жалкую оплату — и их контракт как будто угас. Рассеялся в пыли, оставшейся от государства без богов. Что же до других контрактов… Некоторые были весьма неопределённы, а потому крепки. Надёжны — ведь не содержали в себе условий выполнения, так называемых описаний конца. Чтобы уточнить, каких, даже Янь Фэй не была нужна.       Более того, самого существования Янь Фэй было достаточно, чтобы доказать, насколько далеко — и близко — адепты могут быть к людям. Иронично, но побывать в ней Люмин вообще-то не отказывала — Сяо сам так решил. Пугался этого, страшился — и всё равно ловил себя на мысли, что лучшей цели, чтоб прикоснуться, никогда не будет. Ещё до того, как вообще впервые прижался к ней измотанным, но удивлённым, как руки нежны, а плечо тепло.       Даже не из-за запретов — наоборот, они делали Люмин только чище. Там, где примешивалось всякое иное мнение, исходящее ли от смертных или же небожителей, хоть от самих архонтов, да хоть от цыплят только из яйца или от камней, помнящих цикличность войн, он сам вообще не мог её никак окрасить.       Люмин была серой. Откровенно серой — и не слепила глаза из вечного сострадающего света, и не оборачивалась тьмой, льющей по лицу из полных Бездны глаз. И именно эта серость позволила ему подумать о ней, как о существе… реальном, обоснованном для рамок любого мира более правильно, чем кого бы то ни было ещё. Она вписалась бы куда угодно — стала бы любой буквой в книге. Иллюстрацией к чему угодно. К чему угодно ответом и загадкой.       Он сам считал себя серым. Удивительно равномерная пропорция из тьмы и неиссякаемого желания развиться в существо, бесконечно от неё далёкое, совершили вроде как невозможное. И что в ней, что в нём такая серость диктовала отказаться от категоричности. Делить мир на чёрное и белое неправильно в корне. Серость… собиралась в нём. Серость приписывалась ей.       Серость была сексуальна. Она обольщала куда больше, чем доброта или откровенное презрение, на которые Сяо нарывался по очереди. Она исходила из них. Метания с равным колебанием — невозможным по своей природе — принесли баланс. И вывод у него сложился в итоге один: бери или беги. Сбежать можно было всегда. Для того, чтоб брать, лучше женщины не существовало. Серость других привлекательной не выглядела даже отдалённо.       Главное подходить по цвету. Остальные сложности можно проигнорировать, если желание обоюдно. Ни социальное положение, ни нормы общения, ни разница в сознании, ни приписанная мирозданием роль — ничего из этого не важно. Важны только звуки, которые должны выдать идеальное положение руки.       Если не думать, как хлюпают, вроде даже нет никаких эмоций. Только серость.       О, Архонты, нет. Только не с ней. — Сними их. Бесят.       Он послушно стаскивает с лодыжки клочок белья, прежде не удосужившись нормально снять, с первого раза. Ей, наверное, надо помочь везде, не только со смятыми панталонами — уязвимая, Люмин готова злиться даже от собственной кожи. Контраст с тем, какая внутри нежная.       Рука тоже нежная — во всяком случае, Сяо старается. Когти скребут ей лопатки, пока гладкая рука вбивается в тело, умышленно фиксируя его ниже. Люмин сопротивляется — бёдра, наоборот, гнутся выше, тем не менее, мешая ладони двигаться по-хозяйски смело и отчасти грубо. Сама виновата: отрастила задницу, залюбуешься. Затрогаешься. Сопит от злости, и Сяо фыркает, с интересом наблюдая, как именно ей нравится забирать в себя пальцы.       Пищит как мышь от смены угла. Снаружи по кругу и легонько щипнув — начинает литься. Тем лучше — насухо было больно даже ему. Не то чтобы неожиданно — скорее, заслуженный дискомфорт, чему-то да учит. Сделай сначала так, чтоб женщина захотела. Хочешь ты сам или нет, значения не имеет.       Жаловаться, что натёр — её любимое. Она не любит долго. Лучше быстро, но безупречно. Если не открывает рта, чтоб поиздеваться — всё идёт как нужно. Не дай ей опомниться, и тогда ощутишь, как за два толчка становится скользко, а из приказного её тон сменяется на плачущий.       Главное не начать спрашивать вот это вот: — Не больно? — Нет.       Бешенство как рукой снимает — иронично для руки внутри. Её корёжит от неудачной попытки разозлиться — вопрос такой невинный, как будто за ним не последует всё остальное, чего ей вообще-то ужасно хочется. Делить с ним постель — удовольствие, надо полагать, жестокое. Он нежный — ей вроде как в шутку не нравится, потому что напоказ такое не выдают. Он грубый — она начинает противиться. Страсти поровну. Глубины вообще-то достаточно, но попросить, как в похабных романах, «ещё» обязана. Со смешком. С его стороны с шипением — «заткнись». — Тогда сейчас будет.       Она взвизгивает, но пальцы выскальзывают наружу так приятно, что хочется забрать свой крик обратно и потом разочек покричать снова.       Сяо закатывает глаза, посмеиваясь. Руки она любит до обидного больше любых продолжений. Ладно, пусть.       Он густо плюёт вниз. Слюна тягуче переливается по ягодице и неохотно катится. Похожа на мыльную пену. Пальцы возвращаются нежными, не злыми — направляют её бег вниз. Дело чести размазать внутри. Вернее, намекнуть — Люмин сделает это сама, стоит только ощутить, как дразняще подщипывает кожу почти невесомое давление пальцев. Не пальцев даже, а самых кончиков.       Звук слишком похабен. — Скажи… — М-м? — Твой… лучший раз. Каким он был?       Люмин усмехается, предвкушая веселье. Видимо, решил, что обладает властью, раз может прижимать к себе за задницу к коленям и дразнить слишком быстрой разрядкой. — Ну… Я в себя неделю приходила. Не думала, что меня хватит на оргию. — Оргию? — он поперхнулся, прекратив движения. — Трое? — Пятеро.       Дальше был смех и совершенно злой толчок в плечо. — Поверил? Ну и дурак. — Заткнись. Нашла, чем шутить. — Да хоть десять, какая разница? — Люмин перевернулась на спину, с огромным удовольствием собирая трепетную щекотку по груди.       Такой красный и взволнованный, как будто в самом деле правда. — Ну а первый? — Первый был… скучным, если честно, — зевнула она, сменив игривость на умиление, — а все остальные я и не помню. И не очень-то люблю вспоминать. Если думаешь, как быть непревзойдённым… Просто дай, что прошу. Или не давай вовсе. — Так просто?       Сяо улыбнулся, приподнимая её за плечи. Мягкие, любящие губы. Можно немного забыть про обиду. — Конечно просто, а ты думал? Угадывай, чего я хочу, раньше, чем я это выдам. — Звучит невозможно. — У тебя получается.       Тепло. От смеха прямо в смех. От груди в грудь. От носа, решившего потереться о нос. — А серьёзно? — Шевелись давай, хватит петушиться. — Как прикажешь. — Прикажу, — она задумалась, смеясь, — как всегда. Покажи, как любишь. — Любить, знаешь ли, по-разному можно, — припал он к плечу, наклонившись, чтоб закинуть на себя. — Я вот люблю, когда ты… М-н-х…       Больше похоже на издевательство. Первое движение на его вкус медленное и плавное, но она всё ломает. Никаких полумер. Красное, в синяки старательно отбитое им бедро тесно жмётся к ногам. Привыкать нужно скорее ему, чем ей — ещё не успел вытерпеть, как одна за другой мокрые, ребристые стенки её нежного начала забирают, тянут в себя дюйм за дюймом, как приходится шипеть от резкого, бьющего темнотой в глаза удовольствия. Удариться о её мягкие ягодицы чудесно. Втереться телом, набрать на себя льющую из неё влажность, закинуть ногу на плечо, толкнуть в кровать сильнее, а внутри — глубже… Люмин всхлипывает — слегка больно, от сокращения тесно. Следующий толчок ещё грубее, но стонет она с горячим восхищением, пока может. Нежные, холёные губы глушат — ей хочется их кусать. Слишком ласковые и необъяснимо мягкие для такого-то. Сяо, с улыбкой читая её желания, отстраняется раньше, чем зубы вонзятся в язык. Тоже хочется поиздеваться. — Лучше, чем пятеро? — Ты не успокоишься, да? — закатив глаза, оторвала от себя за волосы. — Я пошутила. — Да кто тебя знает, — фыркнул он. — Тебя послушать, на каждом посидела. — На «каждой» не хочешь? — Дура.       Смеялась она, конечно, чудесно. Как злодейка на грани помешательства. Как добрая фея. Как повизгивающая свинья. Как захлебнувшаяся лаем собака. Потом, конечно, пыталась почти серьёзным голосом уверять, что зря он так — девочки в любви очень внимательные и романтичные, но Сяо ей припомнил, что он вообще-то не девочка, и смеяться она перестала. Но улыбалась и дальше: искряще, чудесно, рождая чувства, горячие, как пламя в ладони. — Я люблю тебя, ты знаешь? — Лучше не говори так часто, — хихикнула она, — оставь для особенных моментов. — Сейчас как раз такой, — без иронии хмыкнул он, — считаешь по-другому? — Да с тобой все такие, — закатила она глаза, — теперь от каждого в лужу растекаться? — Ворчишь как старая бабка, — строго мигнул взгляд. — Это я-то старая бабка? Молчи уже. Такой же, как Чжун Ли, только не кряхтишь по понедельникам. — У меня каждый день понедельник, — страдальчески протянул он, подыгрывая ей. — Тогда у меня пятница. — Всё равно будний. — Суббота вообще-то тоже рабочий. — Ты это мне сейчас говорить будешь? — А что? — Не в том ты положении, милая, — шепнул он в ухо и обдал горячим дыханием. — Прекрати трепаться. — А что мне за это будет? — То, что любишь. Глаза закрой.       Целоваться так — неописуемо.       Простынь помнит жар. Окно — проступающую на спине испарину. Стены — руки.       У тел нет памяти. Потому и стремятся оказываться сплетёнными чаще — любовниками лучше быть, чем помнить. Люмин лениво кого-то вспоминать из прошлого. Толку, если делишь кровать с тем, кто любую пытку готов стерпеть ради твоего удовольствия, но и твоё удовольствие немыслимым образом превращает в пытку. — Не издевайся, — хмуро просит она. — Ложись, если устал.       Сяо охотно оказывается снизу. Вроде как можно ничего не делать, но дёрнуть к себе за плечи и продолжать слушать её сиплые попытки подышать…       Для неё всё очевидно: не язык, так шея. Зубы тянут кожу над татуированным плечом, потом и за само плечо. Он шипит, выпуская, получает пальцы на горле. — Я сверху, — грозно смотрит она, в самом деле сверху вниз, — а ты вообще-то отдыхаешь, м-м?       Ладони в примирительном жесте поднимаются вверх. Скорее просит пощады, дурак. Люмин, улыбнувшись, обхватывает, сплетает руки. Его запястья кажутся хлипкими, когда раскрытыми заваливаются на подушку. Дальше ощущение подлинной ласки всего тела сразу. Ногти больших пальцев по кругу щекотят ладони, отвлекаясь только на согревающие обхваты запястий и замки из рук. Поцелуй медленный, с вожделением, с наградой за любые страдания. Руки заняты, чтоб сбросить с лица липкие волосы, но это не важно. — Сладкие, — мурчит она в губы в промежутке на вдох, — такие… сладкие.       Он не отвечает, когда слишком нравится — расслаблен и тих. Раньше пытался, но получил только неодобрение. «Дай тобой насладиться», — вот и всё, что сказала. Больше всего на пытку похоже именно это. Мучительно хорошо. Даже застонать не смеет, лишь бы не сбить её с желания овладеть им.       Медленный, каждую трещинку на губах знающий язык. Гладкий, мокрый — с него капает абсолютно хищно — ничто не докажет ему лучше, что ей действительно сладко. Воображение? Вкус слюны адепта? Есть и то, и другое. Она вымещает на нём откровенное желание нырнуть до дна. В вылизывании есть нечто звериное. В общении губ с губами — извращённо-покровительственное. Ласково, тянуще в себя, она буквально ест его, забирая выдох, снизу соблазнительно скользко, почти незаметно виляя бедром.       В ответ он дразнит её языком, легонько мешая ласкам. Она бы решила, что дразнит — он-то даже не в состоянии подумать, что распаляет её сильнее, и даже её возросшая тесность Сяо ничего очевидного не скажет — просто лижет её по бесконтрольному приказу тела. За неповиновение ждёт, как всегда, зубы, но она мягко тянет в себя язык. Скользкие, липкие нити слюны, одна к одной — приходится буквально наматывать их друг на друга. Это единственный шанс подышать. — Сладкий… — шепчет она, — какой же ты сладкий.       В нём есть силы на тёплую усмешку. Что это? От горла до груди очень горячо. Что заставляет её испытать вкус? Что заставляет его поверить, что это не иллюзия от слишком яркого, бескомпромиссного влечения? Своё влечение? Любовь?       Ей не нужны напоминания, что раз уселась сверху, будь добра двигаться. Спина распрямляется. Угол тел меняется на идеальный. Руки приходится подтянуть к себе, не расцепляя на весу замка. Дальше только движения, которые серыми назвать язык не повернётся. Они уже цветные — в цвет желаний друг к другу.