Серебро под патиной

— Он? Сам? Да быть того не может!       Паймон, конечно, Люмин верила. Она просто посмеивалась над ней, по-доброму, с лёгкой радостью за то, как некоторые события всё-таки произошли, свершились, и записаны оказались на счёт даже не Путешественницы, о которой разная молва ходила, а кое-кого другого.       Люмин кивнула, краснея до корней волос. — И как? — Он чуть не умер от смущения, — пропищала она в ответ, задыхаясь от собственного голоса. Говорить о подобном было смешно, но ещё смешнее было ощущать, как щëки сами разъезжаются в стороны, стоит заговорить о кое-ком. И между этих щёк её аккуратные маленькие губы кривятся в счастливую дугу — глянув в зеркало, Люмин подумала, что похожа на умалишённую, но улыбка проходить не собиралась, как будто оставшись на лице вышита крестиком. — Хорошо, что взаимно, — задумчиво покрутилась в воздухе Паймон. — Кстати, — наконец, перестала улыбаться Люмин, — теперь я уже не так уверена. Бельё он сам отнёс, если помнишь, но с тех пор избегает. — Пожалей его. Представь, как ему сложно. — Если честно, ощущение такое странное. Как будто мне приснилось. — У этого есть название, ты говорила. — «Дереализация», да… — Настолько всё плохо? По-моему, подвижки — это хорошо. — Хорошо, когда знаешь однозначно. А мне всё равно кажется, будто… Будто я его вынудила, понимаешь? Как будто он под гипнозом был, хочешь смейся, хочешь нет. Ну или не понимал, что делает. — Подумаешь, поцелуй. Тебе точно не о чем переживать.       Люмин задумалась, продолжая прясть. У неё неприятно щёлкали суставы, но работу она не бросала — вцепилась в неё, словно есть от неё для рассудка польза и отвлечение — мнимое, ну и пусть. — Такое ощущение, что он не вернётся. Замкнулся в себе, и всё. Испугался, что мне не понравилось — даже если мы потом тряпки собирали по кустам и деревьям. Просто… ничего. Он вообще ничего не сказал. Как будто ничего и не было. — Ты ждала признания? — ехидно поинтересовалась Паймон. — Дождёшься от него, как же, — фыркнула Люмин, — ну, не признания, но хотя бы чего-нибудь… Попытку обсудить, что между нами. Ты понимаешь. — Ему это не нужно. Знаешь, когда он тебя вынес тогда…       Люмин поëжилась. Шрамов не осталось — но ей почему-то хотелось, чтоб хоть какой-то был и напоминал, что произошедшее ей не грезилось. Удивительные, дивные целительные потоки заставили шею срастись без единого намёка на прошлое. По грустной иронии, магия адептов — чья угодно, только не его. — Ай, не важно. — Что? — тихо прошептала Люмин, понимая, что наедине Сяо разделил с Паймон что-то, о чём она могла только догадываться. — Считай, что тогда он и признался. А если бы ты спросила, он бы не стал отнекиваться и притворяться, мол, всего лишь обязанность. — Я плохо помню, — честно призналась Люмин. — Помню воду. Помню, что… Он вроде сказал, что меня знобило, но мне было так жарко… — Так ты в обморок упала, и всё. А он сначала сказал, что маску нельзя, а потом — бах! — и прям там, куда я прилетела, тебя и кладёт… И сбегает моментально!       Люмин только вздохнула. — Да уж. Ждать, что он после такого расскажет о чувствах… — Да признайся первая, и всё. Не отвергнет. Он тобой дорожит, как сокровищем. — Вроде сблизились, а вроде как будто отдалились… — Такая уж проблема, — скатала в клубок пряжу Паймон. — И вообще, почему ты так нервничаешь? Как в первый раз.       Люмин покраснела в цвет сумерского персика. — Не в первый. Просто… ну… Он особенный? Он… Тьфу, — она выругалась, разозлившись, что сложно сложить слова, — вот уж действительно как в первый! Ощущения те же. Никогда так не маялась, и тут… Проклятье!..       Сердце сжалось, вспомнив, каким Сяо выглядел напуганным её спонтанной близостью — как будто внешне став ещё младше, чем и так не особо-то взрослая оболочка.       Люмин ощутила к себе глубочайшее отвращение, в момент прочувствовав на вкус тот день, полный дождя, как будто оскорбила его высокое уважение своей тягой к нему, как… Как к фонтану эмоций? Возможно. Как к источнику удовольствия, как минимум. Как к множителю забытых, но приятных чувств — она уже отчаялась получить связь духовную, но, едва заполучив, моментом подвязала к ней телесную, и Сяо словно не имел больше выбора, кроме как согласиться на неё. Будто бы отказ означает отказ и от связи духовной, ему нужной не меньше, а может быть, даже больше и сильнее, чем Люмин.       Она закрыла рукой лицо, проклиная себя за треклятый дождь, за дурацкий чай, за улыбки эти и насмешки над его робостью. — Что ж я наделала… — Э-хе, — ухмыльнулась Паймон, — как же он тебе важен. Не убивайся так. Всё же хорошо. — Он такой глупый, а я с ним так поступаю. — Любишь за глупость, — пожала плечами Паймон, и у Люмин как в голове щёлкнуло. — Чем не повод? — Ну и что делать? — Люмин откинула в истерике пряжу и кинулась на кровать. — Представь, я в самом деле чувствую… То самое. Крылья, понимаешь? Как будто… Как будто, если захочу, то мир перестроится по одному желанию. И всему причина… — Так награди его, — засмеялась Паймон, — а не злись, что боится. Поверь, он ждёт не меньше тебя.

***

— Интересно, и как ты решаешь, зову я тебя или нет? — пробормотала Люмин, не осмеливаясь произнести вслух имя. — Вот если я сейчас…       Она подумала, что не сейчас — достала зеркальце и внимательно в него посмотрелась — вот, теперь сейчас. Потом вздохнула и рассмеялась над собой — вот трусиха. И чего бояться? Всё уже случилось. Давай, зови, если хочешь. — Ну а вдруг ты занят? — возмутилась она по-прежнему сама себе под нос. — И уже ненавидишь за то, как дёргаю. Или волнуешься, что зову по делу, а там… Ха, нет. Не буду звать. Даже если очень хочу. Но… просто, чтобы ты знал…       Она перестала говорить, подумав, что уши есть даже у земли. — Жаль, что мыслями не пообщаться. Но, в общем, я так радуюсь, когда вижу… Ты всегда… такой быстрый. Даже не успеваю разглядеть — так, мельком. Блестишь немножко шёлком. Немножко тёмный на зелёной траве… Но мне хватает одним глазком посмотреть. Правда-правда.       Дальше Люмин только глухо вздохнула и подобрала под себя ноги. Она сидела на камне, который сперва хотела раздробить, но потом передумала, вернее, отвлеклась. — Эх, если б можно было, я б пожадничала. — Насчёт?       Она застыла, не в силах обернуться. Потом, опомнившись, вскочила — и стушевалась.       Ничего не выражающее лицо. Скрещённые на груди руки. Серьёзный взгляд. Равнодушный голос — и ни одной подсказки к тому, что на душе — словно он такой же, как и всегда. Неправильно. Так не должно быть. — Подслушал? — хмуро отвернулась она. — Да. — Много? — Достаточно.       Звучит как будто агрессивным, но на самом деле равнодушным. Люмин в лицо не смотрит и даже не догадывается, что удержаться равнодушным Сяо может только внешне — внутри штормит похлеще самых сильных бурь. Она откашливается, вернув самообладание — и корит себя за то, как привыкла так делать. Со стороны и не скажешь, что очарована. Что ждёт, когда с ним заговорит — о смысле жизни или о самых глупых на свете вещах. Что он привлекает взгляд сам собой, своими повадками, и она чувствует себя чуточку проще, чем есть — законы в голове упрощаются, сложное уступает чему-то основному, базовому, и оно толкает её смотреть, не отвлекаясь — зрачок сам ширится от его тонких губ и сквозь просвет в волосах видной челюсти — она ведь уже их трогала и касалась собой. — Так в чём жадность?       Ответь ему спокойно — не поверит. Ответь с чувством — решит, что не наигралась. Ловушка. Иллюзия выбора. — Путешественница…       Режет слух. Отвратительно режет слух — уж кто-кто, а он имеет право называть по-другому, но вместо этого…       Люмин мгновенно начинает злиться и теряет робость. — У меня есть имя, Алатус, — возмущается она, совершенно не заметив, проигнорировав, как вспыхивает его лицо, по закону подлости отвернувшись именно тогда, когда кровь густо красит щёки цветом какого-то приятного стыда и тайного удовольствия. Совсем как второй поцелуй — уже состоявшийся, но игнорируемый. — Прости, — порыв толкает его приблизиться катастрофически близко.       Спиной она собирает касание его брюк, а потом чувствует дрожащее, пробуждающее влечение дыхание по плечам — такое откровенно стыдное после дождливого момента полного единения душ. Но вместо того, чтоб обезличить, Сяо называет её иначе. — Прости, милая.       Шею густо проливает мурашками. — Не хочешь — не отвечай. Не знаю, о какой ты жадности, но… Можно… Мы можем… Снова…       Зрачок вновь ширится, стоит ей обернуться — склонившись, смотрит, не мигая. Ниже глаз. Сердце поджигает рёбра. Дыхания перестаёт хватать. Люмин лизнëт губы, отчаянно желая, чтобы их сейчас лизнул он, но он как будто не ведётся. Притворяется, что не понимает? Ждёт разрешения? Ждёт, наверное, её — и справедливо ждёт, ведь уже дважды касался сам.       Сейчас он на вкус точно без дождливого стыда. Она его сейчас распробует. По-настоящему.       Люмин сдаётся, толкнув на себя. Робкий, отвечает так несмело, что кровь греется сама, но вынуждает отпустить, когда он тихо всхлипывает от настойчивости. — Что мешает? — Я думал, это можно лишь однажды, — лёгкий шок бьёт её божественным током по плечам. — Поцелуй, он… Он ведь уже был.       Люмин жмурится как кошка от восхищения, от лести там, где он не собирался льстить, догадываясь, о чëм он говорит. — Ты прав, «однажды» уже было, — хватает она за челюсть, от одного вида которой кровь бежит быстрее. — Но после «однажды» очень много «ещё».       Принять, что отдав первый поцелуй ради любви, он получит бесконечно для удовольствия, Сяо если и может, то с очередным стыдом. — Хочешь? — Люмин не собирается выпускать, и его заполняет тайное желание увидеть её хищность. И подсознательное, и осознанное. — Да… — Тогда проси, — шепчет она.       Дразнится. Явно дразнит — слоги слов похожи на выдох, и он накаляет губы до горячей сухости. — Ещё.       Умоляюще. С таким поражением, что ей снова его жалко.       Желание стегает её кнутом по лицу. «Липко» будет недостаточной наградой. Стон впервые разрешает язык — а её язык разрешает язык ему. Люмин не позволяет себе быть насильной, даже уверенная, что ему понравится — она выбирает ласку, которая тоже сменяется лаской, а та следующей. Он дышит низко и хрипло, спиной примятый к камню, но продолжает молить — у неё нежные, обходительные губы, лучше любого сна. Не приторные, терпкие. В них тоже есть стонущий звук. Им хочется ответить совсем ненавязчиво, расслабленно — чтобы тянули пряжу желания медленно и аккуратно. Не рвали. Не путали. — Милая, — пробивается из брони отчуждения мягкий, ласкающий голос.       Люмин принимает его шёпот, больше похожий на молитву. — Ещё?       Не дожидаясь мольбы, она целует ещё.       Страх принуждения, наконец, отпускает её. Всё же есть телесная связь, не чуждая ему.       Она возьмёт от этой связи всё.       Покажи зверю, что такое ласка, и он от неё не откажется.