Паяльник

После вчерашнего — особенно сиротливо. И даже Рик, радостно купающийся в снегу, не вызывает участливого порыва. Пёс бежит к хозяйской руке под ласковое касание, но находит на автомате протянутый кусочек корма. Олег думает, что после такого наверняка должна наступить трансформация. Коррозия, которой подверглись его мозг и сердце, омоется новой кровью, и он вновь почувствует вкус к жизни. Первый этап — очищение. Он выпотрошил содержимое шкафов и сгрёб поближе к окошку. В голубом отблеске замёрзшего солнца нажитый скарб кажется ворохом бумаг и грудой бездушной пластмассы. Волков перебирает билеты с оторванными краями, пожелтевшие письма и потрёпанные открытки, какие-то игрушки и флэшки, о существовании которых он уже и забыл. Фотографии. Давно забытое подняло в воздух пыль, она меланхолично искрилась на свету. А ещё — сильнейшие воспоминания об увлечённом потоке разделённой души. Тогда, полгода назад, реальность казалось ему непрекращающимся коловращением: из поцелуев под моросящий дождь, опьянённых взглядов и какого-то ревущего стремления. И во всём этом головокружительном сплетении он знал, что продолжается в тёплых ладонях, вьющихся волосах и щекочущих плечо ресницах. На каждый вопрос «Ты тоже так думаешь?» звучал радостный ответный клич: «Ты читаешь мои мысли!». Теперь, глядя на смеющиеся лица на глянцевой поверхности, Олег убеждённо складывает прошлое в чёрный полиэтиленовый мешок. Это всё жалость впечатлений, себя, когда было хорошо и понятно. Квартира выдраена добела и претерпевает псевдофэншуйские перестановки. Просто так, чтобы было по-другому. По-новому. Поезд медленно прибывает на станцию, кто-то машет Олегу из жёлтого окошка. Ну, привет. Пока неповоротливая гусеница вагонов тянется под виадуком, Волков, опершись на колонну, пережидает, всматриваясь в чугунную лестницу, мелькающую в просветах. Всплыл вчерашний странный новенький. Что-то тогда надломилось в пареньке. Олег застал буффонаду из карикатурных жестов и возгласов, но фабула ускользнула от него из-за его же вмешательства. Осталось лишь послевкусие неловкости и чужих на мокром месте глаз. Олег придерживает пса за ошейник, тот так и норовит удрать за огромной лязгающей штуковиной, удаляющейся в зимний закат. Что ж, в конце концов, он не единственный, кто обнаружил себя на распутье жизненных дорог, и от этого почему-то как будто бы спокойнее. Вадим встречает незваных гостей в очках, Волков видит его таким впервые — это что-то за пределами его осознания. Приятель открывает дверь и разглядывает их с Риком так, словно прячет позади любовницу. Или любовника? Когда-то давно и навечно спалённые солнцем волосы спутались и слежались на затылке. Спал или просто лежал. — Можно зайти? — спрашивает Олег. Рик мигом протиснулся между вадимовых ног и, с предвкушением пыхтя, унёсся исследовать позабытую квартирку. — А твой, — Вадим весело треплет собаку за ухом, — даже не спрашивает. И ты не спрашивай — проходи, раз пришёл! — Дремал что ли? — Читал, — зевает Вадим. — Ага, вижу, что нормально погрузился. — Скорее, нормально так загрузился. Глаза Вадима потемнели, от весёлости осталась только игриво-хищная улыбка. Олег, сколько бы ни знал Вадима, никогда не мог разобрать в нём истинность. С него можно было отдирать лист за листом, как капусту, но никогда не приблизиться к тому, что пряталось в сердцевине. Волков не стал продолжать расспросы о книге, там могли быть гуси Сельмы Лагерлёф равно как анархо-коммунистические излияния Петра Кропоткина. Хуй с ними, с вадиковскими проектами. Хотя один проект Олег готов был поддержать даже с некоторым подобием энтузиазма. — Я тут тебе вещдоки принёс, — он многозначно показывает на чёрный мешок у себя за спиной. Из приоткрытой форточки струился январский воздух, тяжёлый от естественного холода и неестественных примесей сырой штукатурки и свежей коричной выпечки. Фотокарточки подрагивали в потоках воздушных масс. Олег разложил их на паркете — шеренгами, точно на игрушечном плацу, — свидетельства ускользающей юности. Там были и он сам, и Шура, и даже… — И не жалко тебе расставаться? — Вадим расправляет закрутившийся прямоугольничек, на котором Олег, совсем крошечный, тянется своей детской лапкой к тем, кто подарил ему жизнь. — Так нельзя. — Их уже нет, это только картинки. Я же не выбрасываю, а истории отдаю, — мямлит Олег, а у самого перчит в горле. — Вот и вклеивай в своё досье! А те, живые, всегда со мной, — Волков тычет дрожащим пальцем в висок, — вот тут! — Торгаш ты, Волчонок — они тебя потом, когда облысеешь и зубы все повыпадают, одни только пожалеют, — а ты их на секундное спокойствие обмениваешь. На, забери и спрячь подальше. Олег забирает их и стыдливо прячет в карман джинсов. И, правда, с них всё началось и ими же всё и должно закончиться. Наверное, он просто не хотел, чтобы родители, глядя на его угрюмую жизнь, где-то там, в вышине, призрачно разочаровывались вместе с ним. А Вадим вклеивает оставшихся. Ювелирно макает кисточкой в клей и мажет ворсинками по обратной стороне фотографий. Зачем они ему нужны на самом деле? Странная привычка в накопительстве, думает Олег, когда впервые замечает за стеклянной дверцей стеллажа теснящиеся советские альбомы, едва не лопающиеся от съеденных карточек. — Нравится, а? — Вадим звучал гортанно над ухом Олега, открыл шкафчик, вытащил тяжеленные манускрипты и любовно провёл ладонью по бархатистой поверхности картона. Что-то тогда пугает Волкова до степени скованности. Оба глядят в чужие, незнакомые лица; от старого клея тянет земляной затхлостью. Стоит только рецепторам уловить привкус плесени, как на затылке фантомным теплом ощущается предчувствие. — Это все — твои? — спросил тогда Олег, будто бы ожидая подтверждение замогильных выдумок. — Нет, откуда у меня столько, — ответил Вадим, имея ввиду родственников и знакомых. — Эти — общие, — клыки Вадима блестели острием ножа. — Ну и к чему они тебе вообще? — вопросил Волков, словно они — реальные сущности, самолично запертые Вадиком во вневременные кубы. — Для всемирного архива. Почему Общечеловеческий архив принужден был расположиться в узенькой квартирке над городской пекарней, вопрос, конечно, дискуссионный, но то, как живо Вадим захлопнул гроссбух и спрятал его от олеговых глаз, натолкнуло тогда на чудаковатую мысль: «Когда мы все вымрем, Вадим (неизвестно каким образом, но) гарантированно останется, и только у него сохранятся единственные свидетельства существования Человеческой расы». Олег этому, как ни странно, верит, а потому не жалеет отданных другу квадратиков. Под вишнёвую наливочку и хрипящий бог-весть-откуда-взявшийся патефон они смотрят старые кассеты. Сидят на холодном полу, прислонившись спинами к колючему диванчику, вяло попивают из рюмок-лафитников и заедают солёными рыбками-крекерами. Рик блаженно растянулся в ногах хозяина, пёс лапой потрагивает кромку миски, прицениваясь к заветному печенью. Олегу нравится приторное сочетание барщины с пролетарской простотой. В каком-то отрешённом винно-водочном дзене он рассеянно следит из-под тяжёлых век за чьей-то свадьбой в телевизоре. Сородичи окружили пару вокруг стола, прямо как апостолы. Звенят бокалы, чьи-то смешки и склизким эхом разносится чавканье майонезных салатов. Вадим хлопает Олега по бедру и указующим перстом ведёт Волкова к светлой цели в мерцающем экране. — Видишь, как надо, чтобы не страдать? Девушка с высоко собранной причёской, покрытой фатином, почти не улыбается, её эмоции скорее заучены и ожидаемым окружающими сценарием прилеплены к юному лицу слоем вечернего макияжа. Глаза, вот, у неё грустные. Она иногда случайно взмахивает ресницами в сторону камеры, и Олег чувствует в незнакомке протест. — А я и не страдаю, — Олег говорит с трудом, его клонит в сон, он расслабленно откидывает голову на сидение старенькой потёртой софы и понимает, что рука, сжимающая его ногу, приятно греет. Она приятно огромна и теснит его туда, вниз, сквозь три этажа, к сырости земли с её апатичной гармонией. — Это я заметил, — хохочет друг. — Ты же такой отличный парняга! Тебе надо свои гены дальше передавать. Ага, вот точно так же сгребу их, генов этих, в мешок и пойду раздавать в подземку метро, тоже — глобальной истории ради. Волков мучительно трёт уставшие глазницы и издаёт обесценивающий смешок. Мол, жил такой, горел влюблённостью, да выгорел, а вы возьмите от него кусочек и несите в массы, светите. Молодожёны вскрывают бутылку шампанского, золотистая пена бьёт куда-то за пределы телевизионной коробки. Жених лучится невообразимой гордостью и беспечностью, его рот широко раскрывается в неудержимом счастье. Под всеобщее улюлюканье двое целуются и — гаснет экран. Волков останется при своём генотипе, как ни крути. Пресловутая природа наделила его особой склонностью, поэтому и счастье его должно быть тихим, непередаваемым. Ему не хочется спорить или доказывать, он только спрашивает, чтобы узнать генеральную линию: — Кому? — Какой-нибудь, такой, — Вадим крутит пальцами невидимый шар над головой, точно избранницей Олега должен стать круглый плазмоид. — Я на «какую-нибудь» не согласен. — Знаешь-ка что. Миски с крекерами сдвигаются в сторону, и довольная собака прожорливо вгрызается в беззащитных рыбёх. Вадим привстаёт на коленях, выражая полную серьёзность к задуманному плану, облокачивается на диван и наклоняется, нависает всей своей глобальностью над Олегом, словно атлант, спустившийся со склона самых высоких гор только для того, чтобы оберегать от давящей суетности бытия земного одно единственное существо. — Давай заключим сделку, — Олегу протягивают для совершения вторую большую руку. — Если не найдёшь никого до тридцати — присовокупляйся ко мне. Враз наступившая тишина заполнила пространство комнаты, вытеснив собою прежде доносившиеся шум уличной циркуляции, скрежет ползущего по позвонкам подъезда лифта и сопение довольной собаки — всё, чтобы в одиноком шорохе патефонной иглы по заглохшей пластинке дать услышать намерение. Олег чётко расслышал предвещающую альтернативу, в которой он отдаётся на волю могучим рукам и становится жестяной бусинкой, перекатывающейся в игрушечном лабиринтике. Вряд ли «присовокупляйся» сулит хоть какую-то надёжность. Они будут молча завтракать, совместно скуривать лёгкие на обед, продираться вместо ужинов друг в друга сквозь мясо и жилы, так и не подобравшись к главному блюду — сердцу. Олега не устроит полусдержанное-полубрезгливое ко всякого рода проявлениям сердечности похлопывание по плечу взамен заботливой ласки; его вообще не устроит любое «полу-», он хочет расшириться до границ обозримого мира, дабы объять весь спектр человеческих чувств. Или сузиться настолько, чтобы застрять в чьей-то груди. С Вадиком он, в конце концов, и сам будет заключён в альбом с фотографиями. — Только если дождёшься меня. Олег бросает шутливое и заключает пари, но ухмыляется так, чтобы друг уяснил: я обрету раньше. Правда, уже утрамбовывая плотный снег по пути к дому, Волков болезненно воспроизвёл в мыслях лицо невесты — оно отличалось от лица Вадима лишь мягкостью скул и нежностью губ. Значит, тот подпустил-таки Волкова чуточку ближе к нутру? Завод сегодня встречает запахом соды и брусники. Дико захотелось клюквы в сахаре. Олег спешит мимо ЧОПовской будки, лишь мимоходом бросая взгляд на её сине-зелёные недра. Охранник мерно покачивается в кресле, он полностью погружён в телевизионные страсти и даже не реагирует на внешние раздражители в форме прохожих. Чёрт дери, Волков совершенно забыл про Геннадьича. А ведь обещал помочь. Ладно, позже. Необъятный цех шумит и дребезжит — если закрыть глаза, то можно подумать, что началось восстание роботов. В огромных чанах замешивается сахар; карамельные ленты выплывают из-под пресса и длинными языками обвивают залу; сотрудницы в чепчиках стоят над резаком и ловят готовенькие леденцы. Всё подчинено строгой, но великой цели сотворения Конфеты. Олег заворачивает в мастерскую и больше не чувствует сырости. Он даже останавливается, испытывая подобие диссонанса. Неужели она в самом деле приползает вместе с Серёгой? — Ну что, уже настучали начальству? — спросил Волков, выуживая инструменты для утреннего обхода из шкафчика. Слава и Вадим разбирают за столом какой-то спутанный комок проводов. Наверное, это несчастный мозг их подсобки, закрученный в искалеченный узел, не способный вывозить ненавистного Серёгу. Во всяком случае, Олегу нравится эта мысль. Даже приятели, обыкновенно танцующие под дудку коллеги, теперь расправили плечи. — Нет, всё тихо, как видишь. Серёга не пришёл. Говорят, забухал. Снова. А нам его зад прикрывать, потому что по весне приедет большое начальство с проверками, — Вадим цокает языком и не скрывает своего раздражения, бросает начатый было разбираться конец проводов обратно на стол. Слава ткнул Вада в плечо: «Ну чё ты, а?». — Большое — это какое, — уточняет Олег, — самое большое? — Ага, вчера начальник цеха намекнул, что сам Бехтиев прибудет осматривать свои владения, — Слава терпеливо хватается за брошенные провода и методично расплетает их, словно толстую спутанную девичью косу. — М-м, ну пиздато, чё, — заявляет Олег и взгромождает ящик с инструментами на стол рядом с товарищами. — У нас ни одна нормативка не выполнена, половина персонала на больничных, а другая — собирается увольняться. Ещё и этот… — Кстати, насчёт «этого», — мяукает Вадим, и в приоткрытых зубах показывается глумливый клычок. — Что там вчера с цыплёнком тем случилось? — С каким цыплёнком? — Олег отчего-то смущается, к лицу приливает кровь. — С новеньким, рыжим ребятёнком, — тянет Вадик и ухмыляется ещё шире. — Да ничего, Серёга как обычно заводится по любой хуйне, а мальчик просто не прошарил. Правда… Вспомнились глаза Серёги — вздувшиеся белки и лопнувшие капилляры. Даже вены на лбу и на висках по-бычьи раздались. Волков впервые видел настолько озверевшую жажду мести. Когда бывший зек давненько получил от него кулаком в рыло, то казался просто блеющей овцой. Но вчера, когда Олег тащил того до курилки, в его руках трясся одержимый, сатанинский отросток. И тот чуял молодую плоть. — Правда — что? — насторожился Слава и замер. — Если честно, то вчера, не окажись меня рядом, я уверен, Серёга бы его… — Прикончил? Прикончил, да? — как-то странно-ликующе реагирует Славик. Он облизывает сухие губы и наклоняется вперёд, маня пальчиком Вадима и Олега поближе к себе. Что-то заискивающее моргает в его узеньких глазках. — Вы же знаете, за что он сидел? — Ещё бы, мы ж его лучшие подружки, чтоб он с нами откровенничал, — огрызается Вад. Славик укоризненно мотает головой. — По сто пятой сидел, — он для чего-то понижает голос, словно стены впитывают любую сплетню, и потом, когда Серёга вернётся, станут нашёптывать доносы. — Ну, если честно, ни о чём не говорит, — кидает Олег. Тишина нависает над работягами невидимой ношей, давит на плечи и шейные позвонки. Олег догадывается о содержании статьи: лица товарищей как-то странно окаменели и посерели, в отвратительном освещении мастерской каждая впадинка, пора и складка на коже углубилась сильнее, чернее — будто и не живые вовсе, а так, посмертные маски. Вадим упёрся кулаками в стол, перенося весь свой немалый вес на хилую конструкцию; мышцы на его скулах прошлись нервной рябью. — За убийство. И кто же тебе нащебетал, соловей? — почти с вызовом спрашивает он у Славы. — Парни, которые с ним раньше работали, — он беззаботно поднял брови и вернулся к спутанному в кокон мозгу, — сказали, что тот сам проболтался — голыми руками уничтожил любовника уже бывшей жены. Олег живо представил грубые руки, шершавые, точно наждачка, как они смыкаются на тонкой белой шее, из горла вырываются жалобные булькающие стоны, а тот всё давит, давит, давит… и ничто — ни мораль, ни закон, ни страх за свою шкуру, ни даже слёзы любимой под боком такого не остановят. Он зверь, а зверю свойственно зубами рвать сырое мясо. Захотелось прекратить эту культивацию культа личности Серёги. — Слишком много чести вы ему оказываете, — Волков забирает ящик с инструментами и, уже разворачиваясь, бросает: — Да по херам, за что он там сидел, главное, чтобы при Бехтиеве не вылезал из своей конуры. — Ты бы с ним тоже поспокойнее, Волчонок, — слышится вдогонку от Вадима. Ага, хороводы вокруг него водить и в рот ему глядеть, как вы это любите. Олег торопливо шагает через анфиладу железных арок и перегородок, сглатывая сладкий ягодный привкус. Сахар застревает в груди противной липкой накипью, и, без того взвинченный, Олег начинает задыхаться. Он вздёргивает чемоданчик повыше (содержимое громко и злобно звенит), силком выдавливая из себя выдох. Возбуждённое сознание что-то замечает среди монотонного цеха. Эльф слепит яркой макушкой, склонившись над паяльным аппаратом. Лампочка на рабочем столе освещает его всего так остро, что свет будто лучится изнутри его тела. Олег не останавливается, а мчится вперёд скоростным поездом. Парнишка уплывает назад видением, случайным пассажиром встречного вагона, движущегося в противоположные дали. Но глаза пересеклись — кажется, это мимолётное слишком значимо в грядущей судьбе. Волков замедлил шаг. Вот кого надо уберечь от прожорливой пасти завода. Шестерёнки скрипели не только у заклинившего рычага аппарата, над которым трудился Олег, но и в его собственной голове. Ради чего всё это? Жить по инерции, смиряясь с подлостью, чтобы что? Заработать денег? Три месяца назад он дал себе именно эту установку: тут же хорошо платят, несмотря на бесконечные общекомандные проёбы. Заработать червонцев и — а дальше? Закончить что-нибудь по душе, наконец? Уехать, забыть всё и всех, начать жить по-настоящему? А что значит «по-настоящему» — это как? Олег давно и упорно чувствует бестолковость существования — своего и глобального. Человечество вновь и вновь наступает на одни и те же грабли, все начинания и чистые помыслы бьются о преграду невежества и тотальной ненависти. Но он сам катализировал вчера процесс «очищения». Осталось только найти смысл — смысл стать полезным для самого себя и мира. Патетические размышления прервала надвигающаяся туча прямо по курсу. Олег сначала заметил наплывающую на него тень, иссиня-чёрную, грузную, и только потом, обернувшись, узнал Наталью — рябого технолога с ничего не выражающей, скучающей миной. — Волков, тебя, это, — она говорит медленно и с запинками, будто не привыкла разговаривать и раскрывала рот только в исключительных случаях. Хотя, возможно так оно и было, — начальник смены к себе вызывает. Ну вот, здрасьте, накатали-таки на них с Серёгой заяву. Чего-чего, а выслушивать, как его, точно мальчишку, будут отчитывать за чужое недержание — тошнотворно для начинаний «с чистого листа». — И чего хочет? — равнодушно уточняет Олег. — Иди и спроси, я не знаю. В кабинете у Шуйки накурено и грязно. Пальмочки и фикусы, тут и там выглядывающие по комнатке, с задачей фильтрации воздуха не справлялись и, более того, пожелтели на кончиках своих слабых листьев. Стены кругом обклеены выцветшими календарями начала нулевых — с них на посетителя глядели молодые подтянутые девушки, бесстыдно демонстрирующие свою цветущую юность. Олегу всегда как-то было неловко озираться по сторонам у начальства. Упругие фигуры не трогают его за душу, и ему казалось, что все эти девушки уже всё-превсё про него догадались. Вот и теперь Олег упирается взглядом прямо, минуя кокетливые глазки. Шуйка, он же Шуйков Григорий Борисович — лысенький и постоянно ухмыляющийся мужичонка — развалился в кресле и обхватил своё кругленькое брюшко руками. Вылитый Шалтай-Болтай. Заприметив Олега, он что-то поспешно спрятал в ящике стола и выпрямился в кресле. Его прозрачные блуждающие глаза мгновенно остекленели, и только кривенькая улыбка намекала Волкову, что перед ним — реальный человек, а не кукла чревовещателя. — Садись, — Шуйка протягивает руку к табурету напротив стола, если только усеянный давно ненужными служебками, наполовину изгрызанными карандашами и папиросным пеплом кусок фанеры можно было назвать не то, что «рабочим», а хотя бы просто «столом». — Может, кофейку? Олег упёрся взглядом в тот угол, где стояли банки с кофеином. Наверное, пыль в последний раз здесь протирали ещё при Советах. Чайник больше походил на террариум: обросший серо-зелёным налётом и бурой накипью, покосившийся — вот-вот кто-нибудь оттуда выпрыгнет. Шуйка сам уже превратился в неприхотливую рептилию. — Да нет, спасибо. — Ну, тогда папироску, Лежа? Так Волкова, кроме Шуйкова, никто и никогда не называл, и это скользкое «Лежа» каждый раз свербило мокротой в глотке. Олег поморщился, но на папироску всё-таки согласился. Лучше сохранять видимость коллективности. Чуть помятая сигарета на языке отдаёт мятой и почему-то жареной картошкой. Одной затяжки хватает, чтобы понять, что эта соломинка пусто прогорит до основания. — Овсяное печенье будешь? — заискивающе предлагает Шуйков. — Да нет, — Олег облокачивается о стол и смахивает искринки в пепельницу, давая понять всем своим видом, что прелюдии ему не нужны. — Григорий Борисович, Вы меня зачем-то хотели видеть? Наталья передала. — Ну да, ну да, — начальник смены быстро прокручивается в кресле, подкатывая на нём к стене с календарём (слава богу, что действующему), и лихорадочно водит по нему пальцем в поисках нужной даты. — Вот! Через два месяца к нам с инспекцией прибудет Альберт Валиевич. — Я слышал. — Ты парень серьёзный, надёжный. Себя хорошо проявил у нас за короткий срок. Не отлыниваешь, — Шуйка расцепляет замок на брюхе и перемещает локти на стол, его шарообразная голова приближается к Олегу; лисина сверкает, точно натёртая воском. — Приедет начальство не в одиночку, а с министерством, понимаешь? Всё по высшему классу, так сказать. Есть к тебе деловое предложение. — Какое? Олег насторожился и пристально всмотрелся в Григория Борисовича — тот не был расслаблен, хотя как будто вся его поза и лоснящаяся улыбочка говорили об обратном. Выдавали дрожащие кончики пальцев и пульсирующее нижнее веко под правым глазом. Что-то тут нечисто. Папироса прогорела почти до основания и обожгла кожу, Олег зашипел и свёл ноги, чтобы поймать окурок, но никакого окурка больше не было — лишь тлеющая горстка пепла. — У тебя энергии много, карьеру ещё строить и строить, а я человек бывалый, скоро меня, — тут он присвистнул и мотнул подбородком к потолку, видимо, указывая направление, — пинком под зад — на пенсию. Мне по головам лезть смысла нет, — его рот наполнился слюной, он как-то слишком хищно её сглатывает. — Ты поможешь мне, а я — тебе. — Это Вы к чему ведёте? — Напиши за меня отчёт, Лежа, и выступи перед Бехтиевым. А я похлопочу за твоё повышение. Сам понимаешь, смена наша купается в навозе, а надо, чтобы, — он хлопает пухлой ладонью по стопке бумаг на столе, — по циферкам и на словах красиво было. Олег не стал дослушивать. Он резко поднялся с места, прогремев табуретом, и направился к выходу. По циферкам, на словах. Если бы ты задницу хоть иногда отрывал от кресла, если бы поменьше втюхивал в своё рыло в рабочие часы печенье, если бы хоть иногда своими ручками детальки вертел — тогда бы и было красиво! Господи, какая всё кругом ебучая фальш. Бежать, надо, бежать, наплевав на… — А ну-ка вернись, — верещит позади приторно-слащавое. Олег повернулся. Шуйков встал из-за стола, его губы растянулись в невообразимо перекошенной и невообразимо широкой улыбке, отчего всё лицо покрылось сеткой бесчисленных морщин. Словно искусственная кожа пошла по швам. Глаза почернели. Живот Олега скрутило спазмом. Стало жутко. Блядская ящерица! Начальник потянулся к ящику и выудил оттуда жёлтенькую папку. Хлопнул ею о стол и раскрыл. — Какого?.. Откуда?! Страх сменился переполняющей ненавистью. Олег сжал кулаки, чувствуя как до боли впиваются в мякоть ногти. Шею сдавило опухолью, в ушах закипела кровь. Сука! В пластиковую папку были подшиты прекрасно знакомые документы — даже с расстояния трёх метров Волков различил приклеенную к верхнему левому краю титульника фотокарточку себя трёхлетней давности. Этого не может быть. Просто не может быть, только если… Кто-то слил эти бумаги. — Ты не понял, мальчик, — губы Шуйкова мерзко блестят, он жирным пальцем тычет в лист — на том наверняка остаются сальные отпечатки, — ты сделаешь всё, что тебе скажут, иначе, — мужчина замирает, явно наслаждаясь реакцией юноши, а реакция была безупречной: ссутуленный, беззащитный, озлобленный волк, загнанный в угол; осталось только нацепить поводок и вколоть транквилизатор, — иначе это пойдёт куда надо. У Волкова не было сомнений. Он нёсся по коридорам и лабиринтам цеха, мечтая об одном — чтобы его судорожно сжатые костяшки пальцев с хрустом погрузились в хрупкие своды черепа. Перед ним мелькали синие комбинезоны, в голове неистовым трезвоном перекатывались свеженарезанные леденцы, на самом деле бьющиеся где-то в цехе о лист металла. Кажется, он задел плечом бесчувственную Наталью. Но это всё сейчас не имело для него значения. Олег влетел в мастерскую и застал там только Славу. Парень обернулся на вошедшего через правое плечо. Он сидел на боковине старенького чемодана и пытался починить какую-то жестянку. — Где Вадим? — строго спрашивает Олег, озираясь по сторонам и не обнаруживая объект. Что-то поменялось во взгляде Славы — его обычно сощуренные глазки вдруг распахнулись, а тёмные брови взлетели ко лбу, ставшему больше похожим на французскую гармошку. Он отбросил в сторону агрегат и подорвался с места. Наверное, Олег сейчас тоже походит на того, кто алчет участи загреметь «по сто пятой». — Да погоди, — кричит Слава, догоняя распадающегося на атомы Волкова. Олег буквально — хаотично перемещается по коморке, будто свободный и потерянный электрон, и рвано дышит, ощущая, как его паскудно насадили булавкой на лацкан пиджака. Долбоёбская медалька. — Олег, мать твою, да что с тобой? — парень нервно скидывает славину руку со своего плеча, — Вадим на четвёртой. Тончайшая, подобно крылышку насекомого, грань между. Между искренней дружбой и холодным презрением. Между глупостью жертвы и расчётливостью обвинителя. Между жалким подхалимством и тотальной тиранией. «Между-между-между»… Оно гвоздём впивается в мозг, вызывая невыносимую боль. Как же легко переступить через грань. Позавчера Олег ненавидел Серёгу, сегодня — он уже сам, бешеное и жалкое животное, хочет сорваться с цепей. И ненавидит больше всего себя самого. Между Олегом и Вадимом остаётся один шаг — чиркнуть зажигалкой и бросить в лужу с бензином, испепелив все жилы, которые туго стянули годы их странного, вывернутого наизнанку приятельства. Вад стоит в тупике четвёртой линии и переустанавливает новый резак; он весь в сахарной пудре, даже светлый волос отчаянно поседел. Услышав лихорадочные отрывистые шаги, он обернулся. Олег ясно различил — в мускулах на лице прошлась судорога — друг абсолютно растерян. — Ну, выкладывай, Вадюша, спокойно тебе спится по ночам? М? — Волков толкает Вадима в грудь, и тот от неожиданности отлетает к ленте, своротив инструменты. Они рассыпаются по полу истеричными погремушками. Слава хватает Олега за шкирку и пытается оттащить, но тело Волкова налилось стальным гневом — парень только бестолково теребит в своём кулаке ворот его рубахи. Олег отстранённо думает, что вот сейчас-то сбегутся голодные падальщики. — Греют тебе серебряные подушку? Под чёлкой выступила испарина и залила уставшие веки. Вадим опомнился моментально и, отпихнув третьего лишнего, схватил Олега за грудки. Друг с хрипом выкачивал из своих лёгких воздух, тяжёлыми осадками он стелился на онемевшем лице Волкова. От чужой души исходила колющая вибрация. Казалось, что рёбра не выдержат — попросту лопнут, забрызгивая Олега вадиковым нутром. — Какого хуя, Волков? — Вадим сжимает кулаки ещё крепче, так сильно, что Олегу становится непреодолимо тесно в своей оболочке. Его чуть приподнимают над землёй, приходится балансировать на носках. Но он насмешливо продолжает глумиться: — Почём моя шкура нынче? Чё глазками-то хлопаешь, дружище? Почудилось даже, что весь завод заглох и теперь вслушивается в происходящее между этими двумя. Слава крутился вокруг коллег со слабым и затравленным «Э-э, мужики, вы рехнулись? Хорош!», но его в эту минуту не существовало тоже. — Ты ему меня продал, да? — звучит ровно, но бескровно. — А ну-ка повтори, соплёныш, не слышу, — шипит Вадим и театрально подставляет ухо. — Откуда, блять, как не от тебя, у Шуйки бумаги по делу? Олег чувствует, как постыдно дрожит его нижняя губа. Вадик всё видит. Вадик вдруг обмякает, будто кусок льда положили на тёплую ладонь — мягко утыкается лбом Олегу в переносицу, огромные руки поглаживают раскалённые щёки и зарываются в волосы. Не иначе — прощупывает, где там в Волкове очередная червоточинка. — Олег, — он долго молчит, прежде чем сказать что-то осмысленное, убеждает скорее глазами: всё что-то читает и высматривает в отчаянии напротив. — Репку прочисти: думаешь, я своей свободой и репутацией рисковал, чтобы потом друзьями за чины и ранги торговать? Я, может, и сволочь, но сволочь принципиальная. Что он тебе навтирал? — Чтобы я его лысину прикрывал перед Бехтиевым. Уходят в курилку — оказывается, у стен действительно могут быть уши. Здесь холодно и слякотно. Вчерашние заморозки ближе к обеду решили превратиться в жидкую кашу, по крыше барабанит редкая, но крупная капель. Вадим затягивается глубоко, так, что наверное, заканчивается кислород и перед глазами жужжат тонкие семицветные мошки. Его взгляд направлен к белым крышам пристроек, но белки мечутся — он этого всего не замечает, потому что на самом деле он вспоминает, где же они могли проебаться. — Ты, самое главное, не саморазрушайся — мы всё сделаем, — твердит он, выдыхая в улицу плотный дым, — филигранно всё сделаем, все дыры этому Швондеру заткнём. Слава, да? — А? Ну да, ну да. Волков сидит на пятках, прислонившись к студёной кирпичной кладке. Он не курит. Ему не хочется думать, ему не хочется вспоминать, всё, чего ему по-настоящему хочется — это уйти домой и уснуть. Ведь если проснуться — всё как-нибудь само собой рассосётся. Проблемы не будут казаться проблемами, а лишь зудящей необходимостью, от которой отвлекает морда ненасытного Рика. А лучше ткнуться носом в пушистый снег, и он бы впитал его в себя, растворил. Олег бы стал водой, ручьём, рекой, озером, морем, сам бы давал другим новую жизнь. Тогда бы и своя жизнь точно наполнилась смыслом, стала полезной тысячам, миллионам. В голову лезет непрошенное: он сидел тогда почти так же, у салатовой облупленной стенки и, пока мимо проплывали бесконечные остроносые ботинки, рассматривал ободранную на костяшках кожу — заплывшие кровью трещинки походили на морских звёзд. Вадим настойчиво убеждал кого-то, кто прятался за белой ажурной решёточкой, больше похожей на кассу пригородного вокзала. Потом он куда-то исчез, а когда снова появился, сверкал своими острыми зубами: «Ну чё ты тут, живой, Волкодав? Вставай давай, пора уходить в закат». — Ты правда ничего об этом не знаешь? — Олег поднимает голову на Вада, тот опускается на корточки рядом, и от него волнами исходит тепло, прежнее, как в квартире над булочной. — Если Шуйка хочет сбросить все беды человечества на тебя, с нас всех тоже, — Вадим проводит по горлу большим пальцем и крякает, — секир башка. Если ты выступишь по красоте, профит тоже — нам всем. Подсиживать тебя мне тоже нет смысла. Чтобы что? При случае кресло начальника смены занять? Это как-то слишком местячково и гаденько. Такое чувство, как будто тут что-то ещё скрыто. Иначе зачем Грише такими крупными козырями разбрасываться? Ну ты веселей на жизнь смотри, — как обычно паясничает Вад и хлопает Олега по щеке, но в секунду эмоции ушли с его лица и он, как сухим мелом по доске, жёстко и непримиримо добавляет: — Мы всё узнаем, Волчонок, всех вскроем. Олег доверился. Страх притупился. Этап очищения, кажется, ещё только начинается. — Ты куда? — удивляется Слава с забитой картошкой полостью рта. — Там поем. Мне нужно побыть одному. Волков чувствует, что нуждается в некоторой доле притворства. Посидеть и попиздеть с кем-нибудь ни о чём, сделать вид, что ничего за последний час не изменилось. В первую очередь, обмануть хотя бы на время свой судорожно работающий мозг. И он быстро находит обманку. Эльф сидит за тем же столиком, за которым и трудился. Все инструменты аккуратно прибраны в сторону. Он накручивает на вилку пасту — сыр тонкими нитями растягивается, когда рука с пищей поднимается к губам — и маленьким, каким-то почти стыдливым жестом приглаживает намагниченные волосы. — Прости, ты не против компании? Парень сверкает светло-голубыми глазами и прикрывает рот ладонью. Наверное, ему неловко, что откусил так много при свидетеле. Не отвечает, но притягивает к себе контейнер и сдвигается чуть вбок, чтобы длинные ноги наставника пролезли под столом. Олег садится напротив и неловко раскрывает коробочку со своей едой. Запах печёной сладкой моркови, так приятно контрастирующий с привкусами ароматизаторов цеха, сразу же распространяется диффузией вокруг. Олег не отрывается от содержимого своего ланча, на периферии маячит узкая рука — фиолетовые венки ползут под её кожей, тонкой, просвечивающей. Почему эта рука здесь? Волков представил, что эта рука ласкает гладкий мрамор или нежный шёлк, погружается пальцами в тягучий акрил, но она для чего-то здесь — грубеет от пыли и железа, покрывается мелкими ожогами от раскалённой головки паяльника. И он бежал, как Олег. От себя? — Я в детстве тоже любил морковные котлеты, — слышится уверенное, но тихое. Олег проверяет исподлобья: новенький скорее говорит сам себе, он будто погружён в ностальгические мысли, автоматически направляя вилку ко рту и пережёвывая маленькие комочки. — А сейчас, что, не любишь? — Сейчас некому их для меня готовить, — пожимает плечами рыжий. — Так самому. — Это не то, если…понимаешь. Тут собеседник поднял глаза. Большие, категоричные. В них блеснуло мучительно-знакомое, отчего волнение толстой рябью забередило грудь. Эльф случайно надавил на болезненный кровоподтёк ни за что необратимого. Кажется, да, понимаю — подумал Олег, мысленно надавливая сильнее, до рези в горле: вспоминается уже чья-то чужая квартира на четвёртом этаже, мягкие руки бабушки, которые хлопочут над столом у окошка. Они ещё покрыты старческими пятнышками… Пушистый хвост наглого кота. И запах, не встречающийся больше ни в одном жилище — смесь топлёного масла, бергамота и старости. — Мне бабушка в детстве всегда переливала ещё горячий чай в блюдце, а я задавался вопросом, для чего эта глупость. Теперь понимаю, но без бабушки чай в тарелочку не льётся. Так и стынет в кружке. Парнишка закрывает контейнер, складывает на нём свои нездешние руки. Да и сам он, как картинка из другой, случайно потерявшейся в закоулках завода, эпохи. Он тихо разглядывает Волкова, прижавшись щекой к плечу. Реплика о блюдце оголила Олега, содрала с него последнюю чешуйку глазури. — Какой-то странный у нас диалог получается, согласись, — уголки губ эльфа дрогнули набежавшей грустью, но он принуждает себя улыбнуться. — Так и кто ты? — он мотает головой, рыжие волоски закручиваются по щекам маленьким вихрем. Что-то едва заносчивое проявляется в нём. — Ни на вампира, ни на паука ты, вроде, не похож. — Я Олег, — отвечает Волков, работая челюстью в досадной попытке доесть всамделе вкусно приготовленный обед. — Просто «Олег»? — Просто — Олег, — простодушно подтверждает он. — Ну а ты кто? На того, кто бы по доброй воле батрачил здесь, не похож. — Правда? — голос новенького вздрагивает, ярко-лазурная радужка нервно сверкает — он глядит с вызовом, но весь сжимается, напрягается, скрывается за нарочитой развязностью. — Интересно, как ты это определил. Что, личико неподходящее? Олег сказал не подумав. А, может, оно и хочется вывести субтильного мальчишку на что-то личное. Как будто Олег не имеет права, но после вчерашней встречи любопытство карликовым грызуном запряталось в извилинах серого вещества. Личико как раз самое подходящее, думает Волков. Такие обыкновенно в подобной плесневелой среде просятся у местных обитателей на кулак. Светлое, с едва заметными следами от впавших в зимнюю спячку конопушек, молоденькое лицо говорило гораздо больше, чем, наверное, хотел его обладатель. Оно было каким-то… чутким? Показывало слишком много чувств, и это было пизже любой устной откровенности. Олег ничего не ответил. Его молчание — красноречиво, эльф всё понял и теперь переваривал внутри себя, забавно приподняв брови, не зная, что ответить и как тактично отшить навязавшегося наставника. Он усмехнулся и медленно направился в сторону раздевалок. Чёрт дери, придётся перепройти эту миссию заново — терять слабую, красную ниточку уже как-то даже обидно. — На конфетку. Олег нагнал паренька в коридоре и сунул ему в ладонь шуршащий круглый фантик. Рука — холодная, даже закостеневшая. Рабочий комбез слегка великоват, и длинные пальцы, выглядывающие из-под рукавов, будто специально спрятались поглубже. Рыжий с удивлением повертел сладость за хвостики, толкнул дверь в раздевалку спиной и пропустил Волкова вперёд себя. Боялся оставлять его за спиной? Не доверяет здешним. Это молодец, это правильно. — М-м-м, это бонус за знакомство или тут такое в порядке вещей? — толстый намёк на процветающую в старых заводских предприятиях клептоманию. Тонкие губы расползаются уличающей ухмылкой. — Вот такое — тебе на каждый праздник мешками будут дарить: потом станешь искать, кому сбагрить. Ты не ответил на мой вопрос. Эльф опустился на лавочку и водрузил на колени пухлый, но вялый шоппер с истёртыми лямками. Олег так и стоял возле двери, не решаясь приблизиться. Видимо, подсознательно пытался сохранить чужое личное пространство. Он подметил, как под его надзором пальцы путаются в проводах, шуршат листы тетрадей и из рук какие-то предметы валятся на дно сумки. Из-за краешка холщи робко показались уголок ноутбука, весь в цветастых наклейках, термокружка (хотел попить кофейку да Олег помешал), бренчат ключи, обвешанные брелоками. — Я просто «Серёжа». Серёжа в синей робе фатален: острые локти и коленки впиваются в грубую ткань, и где-то на подсознании возникает странноватая тревога. Он пропадёт. Его продавят. Все эти маленькие и аккуратненькие вещи в сумке — попытка окружить себя домашними маячками, возвести вокруг себя мнимый защитный барьер. Раздевалка, душная, пропахшая трудом и усталостью, сдавливает голову; мальчишка тоже узится, от него остаётся только известь волковской ответственности перед… Блять. «Просто» Серёжа. Почему родители дают мальчикам такие ссыльные имена? — Да ну, нет… — вырывается у Олега — Ага, — улыбается Серёжа, отхлёбывая-таки глоток ещё дымящегося кофе из термоса. — Ужас. — Почему? — Потому что… — нет, сейчас не нужно портить всё снова, особенно Серёгой, думает Волков. Стоит завязать первый узелок: — Лучше я буду называть тебя Серым. Так как-то… типа мы когда-то знали друг друга и вот встретились снова. Они тихонько возвращаются в цех, Олег говорит мало, зато много спрашивает: Серёжа учится на айтишника, в десятом классе выиграл федеральную олимпиаду по информатике, пьёт пять-шесть кружек кофе в день, нет, сосуды не лопнули ещё, живёт в коммуналке с будущим чикагским гангстером. Он почему-то считает, что его соседка бросит офтальмологическую мечту и уйдёт в подполье. А ещё — Серый рисует, ваяет, много читает, играет на флейте, в перерывах рубится в «Ассассина». Да чего только не делает! Серый, и правда — Серый, как кот. Он мягко, по-впервыйному тепло улыбается и, кажется, решает поверить. В то, что это общение началось не сегодня. Наговорил так много, что Олег помещает ещё одну жизнь в освобождённую на днях полку в голове. Мальчишка всё ещё смотрит внимательно, будто ждёт, а примут ли его. И слабое мерцание под ресницами нагоняет грустное — Серому не с кем делиться простым, человечным. После смены огонёк в зубах едва греет пещерку из рук, в чёрной полуночи вновь сконцентрировалась стужа. Пальцы ног мгновенно защипали от холода. Жёлтая шапка со смешным бумбоном, ярко-синий пуховик, Серый мелькает на проходной сквозь стеклянные двери выхода. Забавно, про себя смеётся Олег, но, кажется, он невольно сам поджидал Серого на улице. — Ты далеко живёшь? — на морозе слова Волкова преобразуются в пар. — Далековато, на северо-западе. — Не, мне прямо. — Да, я помню, в сиреневую полосу, — задумчиво отвечает Серый, специально очерчивая эту тонкую недомолвленную ауру. Опять колет между сердцем и желудком чувство и разгорается жадным, торопливым интересом. Почему ты такой, Серый. Что там, внутри тебя. Снега нет, но в воздухе плавают ледяные кристаллики. Начать разговор опять — неловко. Так бывает при первом знакомстве, когда только изучаешь, в какую сторону дозволено двигаться. На остановке никого нет, только сизые галки воруют из урны ошмётки чьих-то обедов. Серый наблюдает за ними, приоткрывает рот, оборачивается на Волкова и хочет сказать, решается. — У меня белая ворона… была, — он зачем-то это обозначает и резко выдыхает, поднимает на Олега глаза, уставшие, покрасневшие, с ярко выделившимися в розоватых белках радужками. Живо бегает ими по сторонам, словно то, что сейчас прозвучит, лучше было бы передать телепатически. — Знаешь, ты прав, я здесь не по собственной воле. Серый исчезает. Исчезает в отрицательной по Цельсию температуре, клубящейся ему вслед. Известь в груди Олега охуевше колышется, пока в ночном рейсе метро наконец не поднимается камнем в глотке. Это абсолютно алогичная ответственность перед ним. За него. ... Серёжа перекатывает по тарелке кусочек желейной рыбы, Альберт сидит напротив и поглаживает мягкими кончиками пальцев тыльную сторону его ладони. На съёме вкусно пахнет плитой, свежим постельным бельём и нотками сандалового масла. На столе красуется ваза с пышным букетом роскошных бархатных роз. — …в общем, утёрли мы им нос знатно. Так что, если всё подпишут, рядом с тобой скоро отстроят роскошный ТЦ. Серёжик, слушаешь? Альберт заползает пальцами под рукав плотного свитера. Кожа быстро согревается от нежных касаний. В этом бережливом действии Серёже мерещится что-то хлёсткое, как пощёчина. Хочется дёрнуться, но вместо всего он предлагает вымыть посуду. Отчаянно хочется отмотать всё назад. Вода горячая, но Разумовский её даже не чувствует. Она так и хлещет саднящими струями, отскакивает от посуды и разлетается по сторонам. Бехтиев, убаюкивающее облако, как и всегда возникает за плечом. Он шепчет, приятно щекоча шею. — Оставь это. Я всё приберу. Что с тобой такое? Серёжа поворачивается на ласковый голос и тонет в чёрных омутах далёких югов. Альберт много и на износ работает: это видно, стоит провести по пушистым ресницам и найти в уголках глаз паутинки прорезавшихся изнутри морщинок. Разумовский так и делает, водит мокрой ладонью по лицу любовника, разглаживает напряжённые складки на лбу. Растаять бы в сильных руках и просочиться в вены. Боже! Зачем он столько навешал этому непонятному Олегу, ещё и намекнул на проблемы в личной жизни? Альберт целует в скулы и притягивает к себе теснее, удовлетворённо журчит. Он с ним, он рядом, он выбирает его. Он поднял Серёжу на ноги, сделал его жизнь счастливой и наполненной. Разве это — не любовь? Наверное, любовь бывает разная. И не каждая — безраздельная. Не права Лера, когда говорит, что Разумовского используют, ведь она не знает, какой Альберт тёплый и сильный, не знает, что он всегда (всегда!) сцеловывает оранжевую родинку под ключицей. Не знает, что это Серёжа пользуется всем, что ему дарит Бехтиев. — Я от всего устал, извини, — вопреки шепчет Разумовский. — Иди, отдыхай. Не переживай ни о чём, — Альберт проводит ладонями по спине и прохладной щекой прижимается к уху. В душевой смывается увядающий день. Заводская грязь, кислый привкус смятения и чуть-чуть — брусника. Всё это стекает серой мутью, точно грим, и остаётся одно. Серый. Как же оно по-живому откликается! Серёжа почему-то думает, что оно наверняка одно из самых настоящих в его жизни обозначений. Альберт звякает тарелками на кухне, в тёмную спальню проникает уютный, вкусный оранжевый свет. Редкое ощущение дома заползает под одеяло, глаза начинают смыкаться, но Разумовский всё же открывает рабочий чат и рассматривает фотографию профиля. Просто Олег.