Паяльник

Серёжа вздрагивает от взрыва — кто-то настойчиво стучит в дверь и не желает отступать от своего. Разумовский шевелит онемевшей рукой. Она точно дохлая рыба вяло свисает с кровати и мажет по грубо сколоченному паркету. Живой рукой он нашаривает телефон: время расплывается между девятью утра и бесконечностью. Век не разомкнуть, глазницы до сих пор там, в спокойствии темноты. Кажется, что-то даже снилось. Горло стянуло плёнкой утренней промозглости. Серёжа вытянулся и с силой потянулся, вытягивая пальцы ног и, широко-широко растопыривая, — рук. Суставы заскрипели, а мышцы с приятным жжением начали согревать озябшее спросонья тело. Накинув ватное одеяло, он прошлёпал к двери, чтобы впустить настырного вредителя. — С добрым утром, соня. Тебе посылка. На пороге стояла рослая женщина лет пятидесяти в затёртом цветочном халате из мохры. Её некогда высветленные волосы порядком отросли, обнажая естественную быстро салящуюся шатенность. Она протягивала свёрток крафтовой бумаги, перевязанный бечёвкой, через узелок которой был вдет сухоцвет с малиновой головкой. Серёжа живо схватил посылку и вдруг почувствовал, как что-то давит в костяшку стопы. Смешно, но они оба придерживали ногой дверь: одна, по всей видимости, чтобы её, экспансиониста интимного момента, не выставили прочь, другой — боясь, что диковинку попросту вырвут из рук. — От кого? — спросил Серёжа и отошёл на шаг, не то приглашая войти посыльную, не то сохраняя с ней безопасное расстояние. Женщина порог так и не переступила. — Не знаю, не сказали, только, что тебе, — ответила она и… Она вдруг поджала губы, блёклые такие и в трещинах. В холодных лучах зимнего солнца, гуляющих по коридору, молодой человек увидел грубый серебристый пушок над её верхней губой. Но не только этот признак ранней старости открылся в это утро Разумовскому: он понял, что она догадывается о нём. Не видит, не слышит, а каким-то образом осязает в пространстве. Может, эти её усики — это как вибриссы у кошек? Серёжа улыбнулся, не сдержавшись комичного сравнения, но под взглядом пронзительных щелей ощутил себя предсказуемым, голым, будто и не висело на плечах огромными белыми гроздьями одеяло. Покрутив в руках ключ (хотела осторожно оставить свёрток, пока он спит, но не решилась или вовсе планировала произвести обыск?), женщина продолжила: — Одевайся, блинами позавтракаешь. Дверь закрылась. Разумовский с крохотным бьющимся сердцем аккуратно развязал завязку, повертел засушенный вереск — он хрупкий и до сих пор издаёт аромат медовых полей. Бумага шуршит, предвосхищая найденное сокровище. Серёжа тут же примеряет его. Багровый атлас своей прохладой осязается на коже самым ласковым касанием. Серёжа завязывает халат и крутится возле вытянутого в пол зеркала, стряхивая отросшие за осень волосы за плечи; любуется. Ему нравится, что можно провести сквозь ткань по косточкам внизу живота, можно водить вдоль края ворота подушечкой указательного пальца до возбуждающих мурашек — будто уже лишь этой невесомостью компенсируется отсутствие рядом живой плоти дарителя. Даритель бы непременно приблизился плотным горячим облаком, обнял бы крепкими, всесильными руками и, втянув запах серёжиной кожи — вот здесь, где дрожит сонная артерия! — прижал бы к себе и зашептал щекочущие комплименты. Разумовский прикрыл глаза и позволил себе поддаться возбуждённой шалости: он обхватил себя руками, как бы это сделало облако, и покачивая бёдрами в одиночном танце, развязал тонкий ремешок на талии, обнажая своё гибкое и молодое тело. Должно быть, приятно трогать такого как он. В свёртке было что-то ещё. Коробочка пахла одними из тех бутиков, где меж высоких анфилад французской парфюмерии класса люкс проходятся топ-менеджеры со своими — нет, не супругами — обряженными в меха и жемчуг любовницами. Внутри глянцевой упаковки его годовая стипендия. Красный бархат идёт Серёже, и он старательно выводит помадой контур губ. Он похож на вампира: такой же бледный и соблазнительный. Хочешь поиграть, да? Под подушкой вибрирует телефон. Вариантов, кто бы это мог быть, немного, и любые гипотезы бьются о мягкий, неспешный тембр голоса с едва заметным, выветрившимся за долгие годы степным акцентом. — Серёжик, с добрым утром, — тёплое облако облекается в мужской шёпот. — Ну, расскажи, — мурлычит он, — как? — Как что? Разумовский падает в ещё тёплое гнездо из постельного белья. Почему-то косится на дверь — будто Любовь Васильевна могла стоять вплотную к ней, прислонив к уху стакан. Но внизу ярко желтела полоса света. Рядом никого, и Серёжа улыбается нелепым мыслям. — Ты получил подарок? — Ах, ты про это? — игриво отзывается молодой человек, вытягивается по постели жаждущим подношений котом и приподнимает ногу стопой к потолку. — Он на мне, — голень гладкая, на ней едва рыжеют слабые волоски. Серёжа ведёт по ней ладонью, полы халата спадают, оголяя узкие, но ладные бёдра. — Приятный такой, а мог бы, Альберт, ты. Имя облаку Альберт. Он мчится по трассе (это слышится по шуму на фоне, по перепонке то и дело бьёт цикличный рёв десятков моторов), и пока пространство стекло-бетонного сердца города не всосало его внутрь, он по обыкновению совершает важные звонки. Чтобы в потоке всасывания не забыть. Наверняка Альберт в своём любимом сером твидовом костюме-тройке в мелкую голубую клеточку, таком, что ворсинки потом ещё долго витают над ним аурой. Серёжа вызывает в себе ощущение запаха одеколона Бехтиева (или тот просто уже впитался в его тело?). — Поставь игривость на паузу и сохрани до вечера, — динамик исходится удовлетворённым шипением, водитель, очевидно, расслабленно вжался в кресло, предвкушая сладость ночных бдений. Вечер — вот условие этой игры, и если Разумовский хочет пользоваться бонусами подписки, стоит исправно вносить плату. Он это знает и исполняет условия на добровольных началах. Но когда Альберт спрашивает про «А давай доставим тебе цветы? Прямо сейчас, хочешь?», в груди Серёжи дёргается какой-то болезнетворный зародыш. — Куда мне эти цветы? Я тебя хочу. Приезжай. Тётя Люба бы тебя блинами накормила… Знаешь, как тепло сейчас в моей кроватке? Там, на трассе, молчат. Ты ведь понимаешь, что это глупо, так к чему это детское канюченье? Зародыш шепчет, что пора перерасти игру, перечеркнуть все правила и утянуть обоих в тягучий водоворот пульсирующей страсти. Пора жить по-настоящему, вбирая в себя тепло не бездушного пододеяльника, а трепещущего человеческого тела. Пока — только сплошные коридоры, ведущие к одной реальности: вечером, Серёж. — Вечером ты — мой? — спрашивает Разумовский строже, чем следовало простому безродному мальчишке, и задерживает дыхание. Альберт выдыхает за Серёжу. Со смешком обладателя полномочий вершителя судеб. — А вечер ближе, чем ты думаешь, бельчонок. Собирайся и выходи, я подвезу. Уже подъезжаю. Молодой человек бережно снимает с себя шёлк и аккуратной стопочкой возвращает в шуршащую бумагу. Завязывает узелок, вновь вдевает в него ключик-вереск, оставляющий на светлой простыне свои высушенные, больше ни к чему не годные семена. Свёрток теперь покоится в рюкзаке, над конспектами по матанализу и учебниками по алгоритмике. Забавное сочетание чувственного с рациональным. В коридоре самый настоящий туман. Он тянется с кухни ароматным шлейфом и напоминает о доме. Вернее, так, кажется, должно восприниматься состояние безмятежного покоя. Во мгле вырисовывается силуэт Любови Васильевны. Женщина стоит над раковиной и остервенело трёт губкой грязную посуду. Вода плещется во все стороны. Хозяйка подставляет ещё горячую сковороду под напор, и та, взвыв ошпаренным воплем, выбрасывает клубы дыма. Можно подумать, кто-то просил тётю Любу готовить им завтрак. Сама взялась и теперь заводится. — На, — указывает она на стопку блинов на столе, — с Лерой поделите. Лера Макарова восседает тут же, за столом, со своими раскрасками по анатомии, синим карандашом аккуратно выводит артерии освежёванному бедолаге. В блинах она заинтересована мало, даже головы не подняла, когда Серёжа нагнулся к ней забрать сметану. — Опять допоздна просидел? — спросила она, точно обращалась к учебнику, по страницам которого водила ногтем в поиске нужной строчки параграфа. — Да нет, не до самого. Разумовский приземляется на краешек стула и берёт красный карандаш. Лера хмурит тёмные брови, но поджимает руку к груди, позволяет: мол, помоги с плотью. Он плавными штрихами жертвует цветным грифелем волокно за волокном мышцы человечку. — А убитый чего такой? Видно же, что почти не спал. Вроде бы, хочется отмахнуться: спал, но не много, не убитый, а вусмерть измотанный. Всё норм, как и всегда. Но было в Лере нечто такое, что побуждало каждый раз уступить. Стержень, графит. И он магнитился к ней. Иногда против воли смягчался. Они шли друг другу навстречу — два разных полюса. Серёжа мимолётно взглянул в её чайные зрачки и расслабился. Схватил масляный блин, скрутил в жгут и макнул в густую сметану. — Не бери в голову, отхожу от первого рабочего дня, — он улыбнулся едва, Мона Лизой. — Боги, черкани на полях, если попал в рабство, — произносит она с шутливым сочувствием. — Хуже — меня хотят принести в жертву циклопам. — Серый… Лера откладывает карандаш в сторону и впервые за утро смотрит прямо в него. Разумовский боится поднять глаза, он знает, что в них найдёт. Так смотрела женщина из детства. Он не помнит ни имени, ни облика, от неё осталась только коричневая тень и отчётливая рука, с бордовыми ногтями, вся в выпуклых жилках. Но добрая. Та рука погладила его по голове и взяла детскую ладошку. Коричневая тень вела его долго и о чём-то спрашивала. Было много лестниц, был запах хлора и варёного мяса. А ещё — частые пороги, о которые он бился короткими неповоротливыми ножками. И вот, последний выступ. Женщина через него не переступила, а только подтолкнула Серёжу вперёд. И сказала: «Это твой новый дом, иди к ребятишкам». А у самой сверкает за стёклами очков острая боль. — Это из-за него, да? — тихо спрашивает девушка. Разумовскому не нужна жалость — наглотался, спасибо. Он цепляет ногтями за корочку остывшее солнышко и выедает в нём рожицу, счастливую такую. Подносит маску к лицу и демонстрирует Лере. Я сильный, видишь? — Сергей! — рявкает Любовь Васильевна. Толстая солома на кончиках волос женщины комично наэлектризовалась. Она вообще напоминала барашка: вся пушистая до мягких тапочек и по-напускному блеет, хотя, Серёжа уверен с первой секунды знакомства с ней — в груди тёти Любы теплится уголёк. — При мне с едой не играться! Сядь ты нормально и поешь! Когда он впервые распахнул двери гостинки, то поразился безупречности поддерживаемого порядка — тарелка к тарелке, салфетка к салфетке, даже обувь ровным строем ютилась на коврике в прихожей. Полное обеззараживание территории! Любовь Васильевна расцеловала его в обе щеки, бодро схватила сумки, он даже ничего не успел по-джентльменски возразить, и провела в сданную ему кэгэтэшку. В комнате было безукоризненно до душевной опустошённости, словно кто-то здесь умер до Серёжиного приезда. На кровати взбита огромная пуховая подушка и накрыта крестецкой салфеткой — то ли из побуждений приличия, то ли из глупых деревенских суеверий. Серёжа первые дни обитания всё перешучивался с Лерой про «человека дождя», про то, что хозяйка — потерянная сестра Шелдона Купера и боится, что её сожрут бациллы. Но, вдруг, раз — и она, ничего не спрашивая, подошьёт ему разболтанную пуговицу к пальто. Два — напечёт драники и оладушки. Просто так, без задней мысли. Три — сунет в ладонь проездной со словами, что ему нужнее, она-то почти никуда не катается. А ещё, услышав, как он плачет у себя, подойдёт к его двери и сама поплачет. Он знает, потому что единственная её вина — тихой быть не умеет. Кажется, тогда, оцепенев от неожиданности так, что слёзы кончились сами по себе, он осознал — эта маленькая женщина на самом деле кровоточит жуткой раной. И крови-то уже не осталось, а ни возродиться, ни сгнить до конца у неё не получается. Что-то случилось в жизни тёти Любы такое, и она, в попытке скрыться, подчинила себя распорядку гостинки. И всё трёт, готовит, отчищает. Только непонятно от чего: от грязи или воспоминаний. — А я нормально ем, меня по-другому не учили, — огрызается Серёжа, Лера легонько касается его запястья. Он тут же мысленно укалывает себя. Женщина, взлохмаченная труженица, отирая влажные руки о кухонное полотенце, оборачивается посмотреть на него. Она поджимает губы, но на её лице нет и тени ярости, только опущенные брыли говорят о родительском чувстве. — Быстрее ешьте, скоро остальные проснутся, — говорит она ровно, а затем, понизив голос: — За тебя внесли плату на полгода вперёд. Честно говоря, не ожидала, ведь… — она запинается, не хочет ворошить прошлое Серёжи. А смысл, если клиент исправно платит? Но сомнение терзает хозяйку, её беспокойные пальцы мучают полотеничную бирку. — Уж если твой этот А Бэ Вэ не Николай Чудотворец, то не знаю. А Бэ Вэ — инициалы Альберта. Разумовский провожает удаляющуюся по коридору фигуру и думает, что всё-таки усики-вибриссы тут ни при чём. Что он прислал ей? Перевод с сообщением через банк? Наличку с записочкой в конверте? Или, быть может, такой же аккуратненький свёрток с цветочком и завязочками? Желчь вскипела в Сергее и поднялась по пищеводу. Блины во рту сделались кислыми. Что ж, игра — есть игра. Пора и ему бросить кубик. Разумовский смотрит на Леру и совершает то, о чём он, возможно, позже пожалеет. — Тебе же в уник тоже к девяти? Поехали со мной, мой друг тебя подкинет. Чёрный лакированный «Мерс» припаркован у последнего подъезда. Его владелец, мужчина средних лет в вельветовом пиджачке, наброшенном на плечи, прохаживается взад-вперёд, совсем не заботясь о минусовой температуре за бортом. По всей видимости, он кого-то отчитывал за то, что тот крупно облажался по ту сторону сотовых сигналов — это можно было понять не только по повышенному тону беседы, но и по рваным нервозным облакам табачного дыма, которые он выпускал в морозное утро. — Милый, привет! — ласково приветствует Серёжа. Он неловко перебирает ногами по рыхлому снегу из страха поскользнуться на оголённых ледяных островках, и его стремление быстрее добежать до объекта обожания больше походит на то, как малыш-первоклассник, завидев родителя, скорее несётся в объятия взрослого. Вот только «отец» остерегается чужаков и выпорет сынишку в том самом углу, между шкафом и батареей, за то, что посмел выудить из закромов семейного благополучия свидетельства порока. Альберт не моргает, он вообще не двигается. Сигарета в его пальцах тлеет разрушающимся сгустком пепла. Разумовского откровенно веселит вторжение Леры в их с Бехтиевым повседневность: его руки и губы чуть дрожат, он готов сорваться на бег, организм буквально распирает огромное ликующее чувство. Это чувство смотрит на происходящее свысока, а игроки на выдуманной доске кажутся всего лишь пешками. — Подвезём Леру? — воркует Серёжа, ныряя на место рядом с водителем. — Моя соседка, она чудесная! Соседство с соседкой явно не устраивает бизнесмена. Ну, ещё бы. Не будь её тени на заднем сидении, Альберт сейчас же обхватил серёжино бедро своей крупной хозяйской ладонью и, поглаживая чувствительную впадинку коленки безымянным пальцем, принялся бы расспрашивать о прошедшем дне, о сновидениях, об их планах на вечер. Вместо этого: — Ну, что, молодёжь, как жизнь? — спрашивает он нарочито громко. Бехтиев ведёт себя, будто ничего такого — подумаешь, привычное дело развозить до учебных заведений своих молодых сотрудников и их подружек. В зеркале заднего вида Разумовский ловит укор, в складках сведённых бровей Макаровой явно проглядывается: «Какого чёрта, Серёг?». Но, кажется, она поняла — ожидания обоих мужчин направлены исключительно на неё. — М-м, как бы это сказать… пытаемся не увязнуть в дедлайновом болоте, — девушка придвинулась ближе, до Серёжи долетают нотки крема «Имбирный пряник», смешанного с явным смущением. Он бросает Альберту вкусную косточку: — А Лера у нас будущий врач-офтальмолог. Навредишь ей — и останешься без глаз, да, дорогая? — Серёжа почти скалится, наблюдая за розовыми пятнами на щеках подруги. Твой ход. Бехтиев ведётся и действует так, как от него требует ситуация. — Правда, что окулисты не чистят картошку? Шутки для тех, кто застал Брежнева, окунули салон в наслоение кремовых текстур, во всяком случае так Серёже чувствовались исходящий от людей рядом зной, их веселье по поводу выковыривания глазков у несчастных картофелин и бесконечная снежная страна за окошком — и небо, тоже молочно-кремовое. Красиво. Юноша опустил спинку кресла, и оно любовно приняло его в свои пахнущие дрёмой объятия. Можно даже представить, что так было всегда. Будет всегда. Этот серьёзный человек выберет его и каждый день станет забирать с учёбы в то место, где ночь бережно сохранит тепло двух тающих тел для согревающего полудня, где стены и одежда будут пахнуть выпечкой, где Серёжа, наконец, опустит в стаканчик ванной комнаты зубную щётку, вечно прозябающую на дне рюкзака в целлофановом пакетике. Что-то умирает внутри. Телефон на магнитном держателе зажигается и выбрасывает в атмосферу целый симфонический оркестр. На связи «любимая жена». Её звонкий и чистый голос выкристаллизовался из зимнего воздуха, чтобы стать самым жестоким разочарованием. Лера вжалась в своё сидение и прижала сумку к животу так, словно та вырывалась и могла издать разоблачающий шорох. — Берти, заберёшь Лейлу? Она сегодня до шести. Она постоянно называет его вот этим вот «Берти». Серёжу с этого всегда уносит. Он никогда её не видел, для него она сидит в трубке. Крохотная, как молекула, с навьюченными локонами, красными губами и осиной талией. Этакая Полетт Годдар — американская мечта пятидесятых, — которая встречает пришедшего с работы мужа на каблуках и с широкой улыбкой: «Берти, дорогой, я испекла морковный пирог». — Да, любимая, заберу, — громко отвечает жене Альберт, тем самым возвращая Серёжу из пучин воображения. — Твоё пальто я в химчистку завезла, с подрядчиком договорилась, поэтому не переживай. Серёжа ненароком следит за Лерой — она чуть покусывает губы и что-то быстро набирает на экране. Кому? Подруге? Серёжа даже рад, что станет чьими-то буквами, героем кулуарных шёпотков. Но девушка неожиданно протягивает телефон ему. Открытое окошко заметок жирным шрифтом пронзает насквозь: «Серый, это полнейший пиздец!!» Он дочитывает, его рука безвольно опускается на колено, телефон норовит соскользнуть под сидение, но Лера забирает его обратно. — Ты с кем-то? — вдруг выпаливает госпожа Бехтиева, словно хищник на инстинктах. — Нет, я по объездной трассе мчу в офис. Ладно, договорились, Лейлу привезу, но мне потом нужно по материалу встречу провести, поэтому я допоздна сегодня. Не жди, спать ложись. Пиздец, как выразилась Лера, здесь только один — та, что сидит в трубке, она просачивается, она всё чует! От Бехтиева разит Серёжей! Они с ним слились, и женщина, которая живёт с ним бок о бок долгие годы, даже в разговоре ощущает чужеродную блоху. — Когда же я застану счастливый момент, что мой муж ляжет вместе со мной, а не уснёт в кресле, не доходя до спальни? — она протяжно выдыхает. — Ну всё-всё, не бухти, работы много, ты знаешь! Давай, целую. Разумовский впитывал каждую фразу супругов; предложения длинными цепочками оседали в его голове и смешивались с текстом заметки. Ему сделалось душно, он развязал тугой вязаный шарф на шее. Лоб окатила испарина, Серёжа провёл по нему ладонью — холодный. Липкое, нарастающее Нечто душило его невидимыми петлями. За ним следят. — Останови здесь, мы под виадуком пройдём, — выпаливает Серёжа и почти выпрыгивает из авто на ходу. Лера едва успевает сообразить и благодарит Альберта за поездку. Молодой человек живо взбирается по вмёрзшим кочкам — подальше от всего! — Сергей! — окликает Бехтиев. Он широко распахнул дверцу и деловито сложил руки на крыше «Мерседеса». — Заеду за тобой в восемь, — мужчина стучит костяшкой пальца по экрану часов на запястье. — И пеньюар прихвати, — строго, надзирательски с ударением на халатике. От этого грубого, обличающего окрика Разумовский сглатывает раскалённый камушек. Его снова сместили на пару клеток по доске. А кто ты ему? Не супруга, так, любовник — временно, тайно, для тех удовольствий, которые госпожа Годдар-Бехтиева не способна ему подарить. Пеньюар прихвати — колкое указание на место в системе координат. На Леру он не оборачивается, но она торопится за ним ароматным пряным караваном. — Ну и что это было? — недоумевает она. — Ничего такого, — спокойно отвечает Серёжа. — Ничего такого?! — возмущается она, и Разумовский слышит по сбитому дыханию, что подруга пытается обогнать его, взглянуть в лицо. Он отворачивается. — Серый! — Что? Друзья останавливаются. Две яркие точки посреди белоснежной пустыни на пересечении рельсовых прямых. Где-то гудит поезд, далеко, его не видно, и он существует только протяжным звуком. Впереди — бетонная громада виадука, вся изрисованная граффити. Наскальные рисунки давно позабытых имён и судеб. Серёжа не хочет смотреть на Леру — нет, в её больших чайных глазах нет жалости, — он чувствует, как в уголках его собственных глаз собираются снежинки. Вот-вот начнут таять. — Серый… Странно. Она вновь магнитит его к себе, и он подчиняется её сделавшемуся мягким голосу. Макарова берёт его руку в свою и чуть тянет: пойдём. — Зачем тебе это всё? — спрашивает она, и они идут. Хоть в простонародье все и говорят «идти под виадуком», на деле — это следовать вдоль. Конструкция давит и шумит проезжающим по её позвонкам транспортом. — А зачем люди встречаются? — Но люди-то по любви сходятся, Серый, — в ней снова вскипает раздражение. — И чем наша любовь отличается от других любовей? — усмехается он. Лера затормозила и теперь обхватила его предплечья обеими руками. — Он тебя использует. Ты разве этого не понимаешь? Разумовский стучит носком обуви по рельсам, стряхивая утрамбованный снег с подошвы. Как же не понимаю, я-то прекрасно понимаю. Ты — не понимаешь. Сложно не уцепиться за супер-приз от Фортуны, когда ты безродная и брошенная животинка. Такие благодетели, как А Вэ Бехтиев, таким мальчикам и девочкам, как Эс Вэ Разумовский, буквально спасают жизнь. Баланс карманных школьника на неделю пропитания в столовой, какие-никакие мозги и энтузиазм — это всё, что есть у него за плечами. Сейчас — есть всё, что пожелает. Ну, или почти. А, может, он просто всё ещё на что-то надеется, цепляется?.. Серёжа сглатывает это «что-то» вместе с подкатывающими слезами. — Спасибо, конечно, что пытаешься меня воспитывать, но я, наверное, сам решу, что мне делать, а что — нет, — последние слова он бросает уже вслед. Лера нагоняет. — Я не воспитываю, Серый, я о тебе беспокоюсь, да как ты не понимаешь! Если у вас всё так и продолжится, тебе будет очень больно. Он молчит, этот разговор вымотал его окончательно. — Давай хотя бы развеемся, сходим куда-нибудь? Ребята, вон, звали на репетицию. Или в клуб? — предлагает Лера. — Зачем? — Ну, может, познакомишься с кем-то. — С кем? — хмыкает Серёжа и язвительно отвечает: — В клубах — только если разовый перепихон без обязательств. — Будто у тебя сейчас какие-то обязательства есть, — бурчит Макарова. Виадук подходит к концу, сплющивается и сплёвывает на съезд машины; вот видна чугунная лестница, ведущая пешехода на надземный тротуар. Серёжа не думая запрыгивает на ступеньки и разыгрывает спектакль. Крутится, выводит в воздухе овалы ладонью, хлопает ресницами и отставляет ножку вбок. Этакая танцовщица кабаре. — Ах, Валери, — заламывает руки Разумовский, — ну простите, моя милая, что не штопаю своему суженому носков и не вычищаю золу из его очага. Я бы и не против, да, видите ли, не свезло королевских кровей уродиться. — Серый, прекрати. — А что такое? Хорошо, тебя не устраивает господин Бехтиев. Так и с кем по-твоему я найду своё счастье? — С кем-то равным! — отрезает девушка. Серёжа коротко хлопает в ладоши и подпрыгивает на ступеньках, как если выиграл в конкурсе чтецов, и сейчас ему вручат большущую конфету. — А-а, с кем-то равным. Давай поищем, где же этот потрясающий кавалер? — молодой человек подносит ладонь-козырёк ко лбу и вглядывается в зимний горизонт, точно капитан дальнего плавания. — Не видишь такого? Нет? Как же так? Может, под камень закатился? — Да Сергей, ёб твою мать! — не выдерживает издевательств Макарова и, скомкав в ладонях тающий снежок, запускает чуть левее рыжей головы. Разумовский смолкает, останавливает представление. Он порозовевший, пытается отдышаться. Уголки его губ ползут вниз, хрустальные глаза направлены к дальним домам за железкой, к сереющей полосе елового леса. Там, за той размытой чертой, бывает ли такое, что двое — любят друг друга больше жизни и никогда-никогда не разлучаются? — Сказок не существует, Лера, как и прекрасных кавалеров с их чистыми помыслами. — Ничё так перформанс. Чей-то голос ударил в набат, срезонировав в морозном воздухе дурацкой фразой. Друзья обернулись. На железнодорожных путях стоял высокий парень: куртка цвета хаки расстёгнута, руки спрятаны в кармане чёрного худи, шею обвивают провода наушников. Серёжа узнал его — это тот, с работы, кареглазый. Паучок. Явление выуживает тонкий под, затягивается, хмурясь и тихонько дёргая ногой — от холода или смятения? — Простите, ребят, не хотел вторгаться, но мне как раз по пути, — рапортует он и на секунду скрывается в дымке. Серёжа растерянно моргает. Он что, слышал всё? Прямо всё? Шею заливает кипятком, горячая волна расползается по лицу. Бля, господи, какая лютая стыдобень. — Лера, это мой коллега с новой работы, — мямлит Разумовский и оборачивается на Леру — та стоит по струнке с растерянной улыбкой. — А ты здесь где-то рядом живёшь? Вопрос — только бы сгладить неловкость произошедшего, но парень напротив, кажется, и не думает издеваться. Он поправляет ранец за спиной и задумчиво рассматривает обоих, пытаясь что-то разгадать. Слово они с Лерой — одна из неразрешимых природных тайн. — Там, за железкой, — кивает паук в сторону зданий. — От друга возвращаюсь, — зачем-то дополняет он. Серёжа хватает девушку под локоть и начинает медленное отступление к дороге. Парень засёк движение и переступил через рельсы, чтобы разойтись. — Ясно, а мы тут репетируем, — бросает Сергей, зная, что объяснение так себе, ему не поверил бы даже самый пропитый орк, какие обитают в закромах заводской жизни. Оно скорее попытка донести общий смысл — «уходи, ты тут лишний». — Ну, я понял. Знакомец в очередной раз затягивается и спустя пару секунд из его синеватых губ вьётся лиловый смог. Так странно, он же замёрз, даже кончики ресниц покрылись белёсым инеем, но куртку застегнуть не спешит. Что его согревает? Оно внутри? Над троицей гремят колёса, наскочившие на стыкующий шов железобетонного пролёта, а под — царство мусора и канализационных люков с бьющим из них паром. — Ладно, увидимся на работе. Парень протягивает руку. Простая формальность — мужик мужику протягивает руку на прощание. Серёжина ладонь погрузилась в тёплую, твёрдую массу. Чужая кожа чуть влажная, с зазубринками от лопнувших мозолей. Глаза — абсолютно чёрные. Уголь. «Сгорели», — думает Разумовский, прежде чем отвернуться. До остановки идут в полнейшем безмолвии. Если, конечно, не считать безостановочного хруста под ногами. В стеклянной коробке ожидающие трамвая греются в своих толстых пуховиках. На периферии зрения Серёжа замечает, что Лера забавляется. — М-м, тебя, смотрю, прямо распирает. — О, а то ты не заметил, как он на тебя смотрел? — девушка улыбается во все свои тридцать два (или сколько их там у неё, двадцать восемь?), кладёт голову на плечо друга. — Как смотрел? Пусто он смотрел, — буркнул молодой человек, ведя плечом, чтобы скинуть с себя хохочущую голову. — Ага, и появился, как призрак, когда мы заговорили о парнях, — Макарова вдруг вздыхает и вся обмякает, обвив Серёжу руками. — Серый, я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Он гладит её по волосам. И всё-таки сила её магнитизма в сестринском милосердии и сострадании к таким вот бедняжкам, как он. Когда Серёжа уже готов вскочить на платформу, Лера окликает его: — Держи своего строителя на дистанции. Ключ замирает в замке. Разумовский медлит провернуть его, нарастающая тревога просачивается в скважину. Бехтиев сидит в тёмной кухне, даже не включал свет. Стоит только Серёже переступить порог, как бизнесмен поджимает губы и облаком — но не нежным, а грозовым — движется по коридору. — Сергей, — твёрдо и официозно обращается он, руки складывает на груди и опирается плечом на стену. — Как-то мне не нравится твоё поведение. Серёжа ничего не говорит, только его пальцы замирают на язычке молнии на куртке. — Я же, по-моему, объяснял, и не раз: существуем только я и ты, свидетелей наших отношений нет и быть не может! Альберт произносит тираду с нажимом; Разумовский, и правда, в позиции нашкодившего школьника. Идиот! Бессмысленно пешке пытаться рубить короля. — Прости, я могу уйти, — он застёгивает молнию. — Серёж. Бехтиев подходит ближе и берёт Серёжу за руки, оглаживает кончиками пальцев голубые ручейки под тонкой кожей. — Я не хочу, чтобы ты ушёл, я хочу, чтобы ты чётко понимал, что мой статус накладывает на личную жизнь определённые ограничения. И чтобы быть счастливыми, нам нужно следовать строгим правилам. Ну разве может лидер крупной строительной фирмы бросить жену с детьми и начать жить с любовником? Как я буду смотреться в глазах общественности, а, Серёж? На Серёжу смотрят, точно на глупенького ребёнка — тебе проговаривали очевидные вещи, а ты не в силах их запомнить. Он оглядывает полупустую необжитую квартиру, в которой от импульсов жизни только ветвистый цветок на подоконнике и хранящая тепло Альберта обивка кухонного кресла. Разумовский отрицательно мотает головой. В отражении зеркального шкафа в спальне на Разумовского глядит худенький юнец с острыми ключицами, впалым животом и свалявшимися от шапки волосами. Халатик не по мальчишеской фигуре — там, где одеяние должно было подчеркнуть красоту женских бёдер и грудей, ткань висит пузырём и делает Серёжу каким-то беспомощно маленьким. Мужчина прижимается со спины, собственное тело — безвольное желе, оно лишь покорно принимает форму проникающего объекта. Бехтиев голоден и сжимает добычу под рёбрами; мокрый рот облизывает шею, рычит и ползёт к красному бархату губ. Бедро мгновенно затекает, Серёжа морщится и пытается выпрямить окостеневшую правую ногу. Бехтиев удерживает её под коленом на весу и быстро мечется в чужом теле. Разумовский пусто наблюдает, как набухший член исчезает внутри него. Альберт успел несколько раз кончить — мутная кашица тянется по серёжиной голени до самой щиколотки, — но так и не смог выбить из любовника хоть какую-то реакцию. — Ну, давай же, давай! — шипит он на ухо. Помада смазалась и кровавым пятном расплылась на белом с огромными глазами лице. Зародыш шепчет в рыжей голове ничтожным голосом: — Ты всего лишь форма, а не содержание. Серёже жалко этого мальчика. Дома он рисует на стекле помадой грустный смайлик с мёртвыми глазами.