1.
Фрэнни уныло глядит на свою серую Камри, припаркованную возле дома на колёсах, и тщательно копается в собственных чувствах. Те упорно бросаются в крайности на протяжение последнего получаса и не ведут к определённости. Коленка под плотным денимом комбинезона чешется и дёргается от резких движений поднимающейся и опускающейся со скоростью швейной машинки пятки. Это всё бездействие и неизвестность: они как неуёмный зуд в конечностях — не дают сидеть на месте и не позволяют расслабиться. — Не хочешь подежурить? — Спрашивает Дейл с крыши своего кемпера, поправляя ремень охотничьего ружья на плече. Короткий многозначительный взгляд на секунду опускается к ногам Фрэнни и возвращается к её напряжённому лицу. — Что-то мне подсказывает, что обувь тебе ещё пригодится. Чего не скажешь о приливе нервной, злой и никуда неприменимой энергии, которой в теле — хоть ложками вычерпывай. — Знаешь, я могла бы по-быстрому смотаться туда, — Фрэнни старается говорить потише, чтобы услышал только Дейл, но замечает, как оживляется и подбирается Эми, едва не выпрыгивая из раскладного стула, и тут же отводит глаза. — Хотя бы до въезда в город. — Одна? — Уточняет Дейл, щуря тёмные, кажущиеся совсем чёрными в тени полей головного убора, глаза. — Не уверен, что Шейн… — Все знают, какое мнение на этот счёт у Шейна. Мне интересно, что думаешь ты. Губы непроизвольно поджимаются — вслух слова звучат гораздо грубее, чем когда сознание прогоняло их для репетиции пару минут назад. Одно только это способно выставить Фрэнни бунтаркой и обеспечить репутацию занозы в заднице, какой она совсем не является. Быть участливой и стараться не сидеть без дела ведь не равняется «быть проблемной». Вообще-то, любой человек, умеющий строить логически цепочки, должен понимать, что в большинстве случаев Шейн действительно прав (с его позицией вообще сложно тягаться в аргументах). Временами на его деформацию полицейского характера как будто накладывается модель поведения того лютого параноика, что всю жизнь готовился к апокалипсису: выкапывал под домом бункер, периодически оттаскивал туда консервы и бутылки с питьевой водой, и лопатил всевозможные руководства по выживанию. В том числе он хорошо (даже слишком) умеет ориентироваться по ситуации и каким-то невероятным образом способен держать в узде тех, кто дрессуре и корректировке поведения не поддаётся. А это о многом говорит. С другой стороны, совсем не пытаться узнать, что там с группой, не строить планов на дальнейший быт (стоит ли организовать новую вылазку, собрать лагерь и перебраться поглубже в лес или начать укреплять это место), да и сидеть на заднице, бодро рассказывая о планах на лягушачью охоту, с шомполом в руке, — тоже неправильно. В конце концов, какой смысл в выживании, если бросаешь даже не посторонних, а своих же на произвол? — Пожалуйста, Дейл, — с нажимом просит Фрэнни. — Гленн и Ти-Дог спасли меня. Поехать в Атланту и узнать наверняка: живы они или нет — меньшее, что я могла бы сделать. И да, Фрэнни давит на совесть. На чувство долга. Чуть-чуть на жалость. Немного искренности для большей убедительности никогда не бывает лишней. Хотя выражение «верная гибель» слишком литературное и возвышенное для ситуации, больше похожей на выгребную яму с дерьмом, чем на красивую драму с художественным тропом «барышни в беде», это именно то, от чего Фрэнни действительно была спасена двумя парнями, разъезжающими по городу на катафалке. При других обстоятельствах она не стала бы даже рассматривать как вариант следование за красными габаритами машины из местного похоронного бюро. Однако в разгар Апокалипсиса на многие вещи банально закрываешь глаза. Иногда в прямом смысле… С трудом и не до конца отмытый отпечаток испачканных кровью человеческих пальцев на верхушке лобового стекла — прямое тому доказательство. Сейчас вспоминать уморительно, но тогда соблюдение карантина и санитарных норм, в роде частого мытья рук, казалось спасением, так что она отсиживалась дома. Завтракала свежеиспечённым шоколадным кексом, запивая его сильно горчившим от неудачной прожарки зёрен кофе, и принимала солнечные ванны, когда с нижнего этажа раздался леденящий душу вопль. Фрэнни никогда прежде не слышала, чтобы мужчина так визжал. В особенности рослый и мускулистый лысый увалень, Патрик, встававший по утрам только ради качалки и любования собственными роскошными бицепсами. Однажды Фрэнни крупно не повезло со школьной экскурсией, и в результате, даже находясь на приличном расстоянии, всему автобусу было слышно, как свиньи на скотобойне издавали звуки, находящиеся на каких-то немыслимых децибелах. Вот как бедняга Патрик, пока его рвали живьём. Что это был он стало ясно чуть позже — сосед выпал из подъездных дверей и с его бритой черепушки был снят… вырван чьими-то зубами целый лоскут скальпа. Именно так тихой поступью инфекция и, что не менее страшно, хаос, пробрались в самый центр, казалось бы, защищённого города. План-капкан «пересидеть заразу» был снесён к чёртовой матери, а всех самых умных жизнь быстро натыкала носом в их ошибки. Фрэнни, к собственному разочарованию, оказалась в их числе. Думать и принимать решения пришлось очень быстро. Хорошо, что не впервой. Она натолкала в рюкзак вещей, спустилась по пожарной лестнице на подземную парковку и попыталась уехать. Куда? Да вот, хотя бы, за этим катафалком, который колесит по улицам в поисках нуждающихся в помощи. Объездными путями руководитель спасательной операции — тучный, коренастый негр по прозвищу «Ти-Дог» — и его верный навигатор — щуплый и нервный, поминающий бога через каждое слово, Гленн, — вывели её неприметный «ноев ковчег» за пределы Атланты. К вечеру город окончательно превратился в шведский стол для мёртвых. А ночью его прижгли, как чумной бубон. И вот они здесь — группа застрявших в Дне сурка. То есть без шансов строить планы на дальнейшее обозримое будущее. Если честно, то верить интуиции Фрэнни нравится гораздо больше, чем фактам и логике… и вообще всему тому, на чём строится вся схема выживания в экстремальных условиях. Отчасти поэтому её и тянет в город прямо сейчас — предчувствие неприятно ворошится в кишках и теребит невидимыми пальцами лёгкие. Проявляет себя во всей красе. — Сейчас выбираться по одиночке опасно, — наконец Дейл немного наклоняет голову и приподнимает ладони — вроде бы капитулирует. Но те, кто знакомы со стариком больше одного дня, знают достаточно, чтобы не вестись на безобидные жесты и слова. У него повадки пожилого хитрого лиса, с которым стоит считаться. — Я попрошу Джима съездить с тобой. — Если Шейн мне его одолжит, — аккуратно и почти безобидно язвит Фрэнни, разворачиваясь на носках. Себе под нос уже тише бормочет: — Надо было свалить по-тихому и всё. Чего только ждала? — Считай, что сигнала свыше. Дейл со снисходительной усмешкой провожает её резко выпрямившуюся спину взглядом. Фрэнни ведёт себя так, будто его слова хлестнули её аккурат между лопаток, и почти вприпрыжку скачет к своей трепетно оберегаемой Камри. Тесный салон Тойоты встречает хозяйку мерзковатой на вкус духотой, танцующими в воздухе мушками пыли, и запахами нагретого пластика и искусственной кожи. Даже с открытыми окнами за целый день кресла разогрелись до того сильно, что будь на Фрэнни шорты — её бёдра моментально приварило бы к обивке. Вплавило в лелеемый всей душой автомобиль. Уже несколько недель красавица стоит без дела, но пришла пора ей немного проветриться. Осторожными движениями пальцы гладят руль, пробегаются по переключателю и спускаются к замку зажигания. Ключ вставлен. Такое своеобразное правило, установленное уже самой владелицей: машина всегда должна быть готова к отъезду. Для этого в багажник уложен запас провизии и кое-какие вещи... предметы. Фрэнни с воодушевлением собирается повернуть головку ключа, отчасти испытывая ещё и лёгкое, житейское волнение — вдруг за всё это время она уже растеряла все навыки вождения? И замирает, слабо дрогнув. — … Дейл, ты видишь, что это? Потому что очень глухо и отдалённо слышит приближающийся к ним сигнал… получается свыше? Чем бы это ни являлось, звучит оно, как угнанная машина. Но единожды уверовавший в пророческий дар Дейла — остаётся верящим до конца. Звук действует как россыпь хлебных крошек на пристани — собирает всех чаек в одну большую стаю. Фрэнни тоже на приманку ведётся: из Тойоты буквально выползает, второпях зацепив ногой коврик, и едва успев подставить ладони, чтобы не зарыться в сухую землю лицом. Из спелого вишнёвого цвета спорткара, возмущённо голосящего на весь каньон, бодро выскакивает Гленн. Потрёпанный, вспотевший и страшно, до слезящихся глаз, воняющий трупами. Выглядит при этом безобразно довольным для человека, только-только выбравшегося из задницы дьявола (если судить по последнему радиоэфиру Ти-Дога). От широкой улыбки тёмные миндалевидные глаза щурятся до формы перевёрнутых полумесяцев — настолько он гордится своим угнанным трофеем. Ну, и рад увидеть группу в живых. Второстепенно. С другой стороны, если он не заталкивает свои эмоции поглубже и не выглядит несчастным, то напрашивается условный вывод: вряд ли кто-то остался на мёртвое афтепати в Атланте. — Ну, извините, — видя и слыша один упрёк за другим, Гленн быстро спускается с волны эйфории обратно на безжалостную к его восторгам сушу. — Пригнал крутую тачку… — Под цвет обуви выбирал? — Фрэнни скрещивает руки на груди, обороняясь от выстрела обвинительно-обиженным взглядом. — Заметка на будущее, дорогой: крутая тачка ничего не стоит, если твою бедовую задницу покусали в процессе её угона. Ну, уж кто, а ты могла бы и поддержать — всем своим видом говорит Гленн, искренне веря в её нарочитое неодобрение. Не подозревая, что на самом деле О’Мэлли вообще нет дела до того, что он там натворил. Она с лёгким сердцем разрешает себе выдохнуть… Имеется ввиду, как «выдохнуть от того, что люди, спасшие тебе жизнь, и по-своему оберегавшие от возможных проблем, вернулись обратно не в составе плохих новостей»… и отчасти злорадствует. Потому что была права. Из подъехавшего к лагерю фургона выбираются те, про кого сказали «если они в ловушке, то мы ничего не можем сделать, чтобы помочь им», и Фрэнни, наблюдая за этим, полагает, что надежда всё ещё кое-что значит в мире. Что-то хорошее. — Новичок нас вытащил, — говорит Гленн, имея ввиду загадочную фигуру, что скрывается за пыльным лобовым стеклом незнакомого фургона. — Эй, вертолётчик! Иди, поздоровайся со всеми! Фрэнни заинтересованно вытягивается на носочках, выглядывая из-за плеча Гленна. Дверь кабины со стороны водителя плавно открывается. Узкие ботинки из гладкой коричневой кожи с глухим стуком ударяющейся об землю подошвы приземляются на дорогу, подняв в воздух небольшое облачко пыли. Несмотря на пережитые их владельцем приключения, тёмные брюки сохраняют две идеальные отутюженные стрелки. Бежевая рубашка — часть униформы пригородного отделения полиции — заправлена за пояс как у настоящего отличника, маминой гордости и любимого помощника шерифа, которому пророчат его место после выхода шефа на пенсию. Почти выхоленный внешний вид одежды и манеры её носить резко контрастируют с телом, одетым в неё. Белый до нездоровой бледноты мужчина неловкой поступью медленно подходит ближе то поднимая, то опуская взгляд. Как будто не может решить что-то для себя. Как будто одно лишнее движение способно резко развернуть его и заставить пуститься в дорогу, не делая остановки здесь. С усталыми и опалёнными едкой горечью глазами, голубыми настолько, что даже в тени сверкают особенным прозрачным светом. На мраморном лице с острыми чертами они кажутся горящими настоящей лихорадкой. Особенно в сочетании с пролёгшими под нижними веками следами синюшности от нехватки отдыха. Не настолько, чтобы крепкий долгосрочный сон не мог это исправить. Недостаточно чтобы выглядеть здоровым. Когда-нибудь потом через много месяцев, а может быть и лет, если доживёт Фрэнни обязательно скажет, что Рик Граймс — разбитое зеркало, в которое все они, как чуть-чуть нездоровые и малость погруженные в мазохизм, периодически смотрятся. Он как бесконечная триада событий, отчаянно пытающаяся пресечь все неудачи на второй, но лишь завершающая очередной круг бедствий и запускающая новый. Ещё она немного подумает и скажет, что Шейн Уолш, это эзопова басня — Мальчик кричал «Волки!» — обличённая в кости и плоть, потому что его в этой группе никто не слушает, как бы настойчиво и громко он ни старался добиться понимания. Но пока что Фрэнни видит Рика впервые. Видит его смущённые до нелепости движения, скованные униформой, и как ему не хватает уверенности приблизиться, выйти из тени и показаться. Она находит это зрелище трогательным, заслуживающим понимания и снисхождения. И немного сбивающим с толку. — По-моему, вы что-то перепутали и забрали из детского сада чужого ребёнка, — Фрэнни переводит взгляд на Гленна. Он вдруг — себе под ноги. — Где Мерл? Интонация такая, что с первого раза и не разберёшь — вопрос задан из непосредственного любопытства, или из уверенности, что старшего Диксона за его неприятную хамскую натуру втихую прикончили. На секунду виснет такая многозначительная и гнетущая тишина, что ответ приходит на ум сам собой, и он не утешает, хотя это всё же немного удивительно. Сожрали? Да ведь этого сукиного сына даже сам чёрт не побрал бы — репутация дороже. Гленн качает головой и тяжело вздыхает. Это одновременно как «не сейчас» и как «не выжил», и Фрэнни неловко ведёт плечом, на секунду поджав губы. Нет-нет, уж кого, а Мерла Диксона она оплакивать, разумеется, не собирается. Как и скучать за его похабными шутками, грубыми ремарками и дрянными привычками. Кому вообще может понравиться соседствовать с человеком, умудрившимся собрать в себе все те качества и зависимости, которые до наступления смертельной эпидемии американское общество так стремилось искоренить. Диксон, к слову, своим кропотливо собранным бинго малоприятных характеристик ужасно гордился и ни капли не стеснялся. Беспардонной и грубой честности, изливающейся в нелестных комментариях, ему тоже было не занимать. Тем не менее, его пропажа — это повод для огорчения. Потеря одного кадра неизбежно тащит за собой потерю второго, а для лагеря это минус, брешь, недостаток. По мнению Фрэнни — весомый. Даже если кому-то кажется, что это не так. Кому-то, кто забыл, кто в этом лагере умеет охотиться. — Ладно, как-нибудь мы справимся с этой невосполнимой утратой, — она треплет Гленна по плечу. — Главное, что вы верну- И резко замолкает. Потому что моменту, чтобы от трогательного и сентиментального разогнаться до нервного и сворачивающего кровь прямо в венах, хватает одного детского крика. — Пап!.. Папа! Когда Карл с радостным воплем и широко раскрытыми для объятий руками опрометью бросается в сторону фургона; когда лицо Лори вдруг тоже ударяется в смертельную бледноту под стать новоприбывшему; когда Шейна пригвождает к месту, словно контуженного… Фрэнни, всё это время полагавшая, что условно назначенный лидер лагеря вывез из Атланты свою семью, для надёжности закрывает рот рукой, чтобы из него случайно не вылетело какое-нибудь слово ошеломления, способное испоганить счастливое воссоединение. Не происходит ничего и в тот же момент случается абсолютно, мать вашу, всё. Всё то, от чего, вроде, держишься подальше, но оно, почему-то, неизбежно задевает, как осколочное ранение.2.
Перемены (на первый взгляд незначительные) настигают их тем же вечером: мрачный и молчаливый Шейн впервые садится подальше от Лори и не травит озорных баек за костром. Никто и не замечает толком — все заслушиваются рассказом Рика. Центр всеобщего внимания смещается на него, и нутро подсказывает Фрэнни, что это смещение останется с ними надолго. Не то, чтобы она вообще хотела подмечать такие детали, но в силу банальной привычки излишняя наблюдательность бередит мозг даже тогда, когда этого совершенно не хочется. Каково же везение — из нескольких костров умудриться выбрать именно тот, к которому подтягиваются все самые словоохотливые люди в лагере. Пускай Фрэнни и любит разговаривать с другими… но конкретно сейчас ей всего-то нужно местечко, чтобы согреться, сделать необходимые пометки и подумать над планом завтрашних уроков для детей. А тут, вокруг, как будто точка сбора любителей сложных разговоров на ночь. О’Мэлли всеми силами старается абстрагироваться: слушает вполуха и никак не участвует — ей не особо интересны эмоциональные качели Рика, едва очнувшегося в госпитале после нескольких недель комы и слёту окунувшегося в закат человечества. Опыт печальный и безобразно тяжёлый в своём чувстве полной безнадёжности, но не стоит сбрасывать со счетов одну деталь: все здесь знатно впухли, когда Апокалипсис пришёл по их души. Сравнивать, у кого волосы дыбом встали хлеще, бессмысленно. Подслеповато сощурившись и пригнувшись ближе к блокноту, чтобы рассмотреть линию для записи, Фрэнни почти отвлекается от происходящего за пределами её собственной головы, вцепившись в мысль, когда обрывок разговора, приправленный скептичным голосом Дейла, проворно втискивается в размышления: — … И это мы скажем Дэрилу? По-моему, толкового разговора не выйдет, вам так не кажется? Одна мысль теряется, зато приходит другая. Неизбежно приходится отложить записи в сторону, становясь частью обсуждения. Потому что это одна из тех серьёзных тем, которая касается, если не всех, то большинства уж точно. Фрэнни обводит взглядом удручённые, задумчивые и потяжелевшие от невесёлых перспектив лица. Несмотря на нюансы, способные сделать ситуацию менее патовой, у Дэрила Диксона был и остаётся крайне дурной норов, разбавленный склонностью выставлять худшие свои стороны напоказ. И это проблема едва ли меньшей серьёзности, чем весь Мерл целиком. Рациональное зерно в словах Дейла определённо есть, как и основания предвидеть назревающий конфликт. Серьёзный и громкий… Скандальный. Фрэнни понимает, чего так опасается Дейл: переть на таран и сообщать Диксону напрямую, что его брат получил почти смертный приговор за очередной момент свинского поведения — откровенно тупой поступок. По шкале от одного до десяти это пункт «зажечь спичку в газовой камере». Проще говоря: шарахнет так, что мало никому не покажется. И всё же это не значит, что с ним стоит обращаться как с психом или умственно неполноценным. Как и с любым другим человеком, с ним можно и нужно найти общий язык. — Тогда давайте отправим на переговоры Фрэнни, — полушутя предлагает Моралес, сидя у другого костра. О'Мэлли в свою очередь ошалело моргает. — У неё явно есть опыт работы с проблемными подростками. — И нет динамической защиты на случай, если ему взбредёт на горячую голову пристрелить её, — мрачно припечатывает Андреа, машинально поглаживая пальцы вцепившейся в неё сестры. По мнению окружающих, ситуация тупиковая и из неё нет иного выхода, кроме как рубить с плеча. Мужчины, как им и свойственно, склонны решать вопросы резко и без примирительных поползновений. Женской же половине едва ли в принципе есть дело: эти разборки они считают юрисдикцией противоположного пола. Не потому что не хочется лезть, а потому что им на чувства Дэрила, как и на судьбу Мерла, плевать. А то и спокойнее станет без их участия. — Вы кое-что забыли, — тихо проговаривает Фрэнни, перетягивая одеяло внимания на себя. Она делает небольшую паузу между фразами и поднимается с места. — Дэрил не какой-то там трудный ребёнок — он взрослый мужчина. А вы ведёте себя так, будто у него не то, что слух, — мозг в принципе не функционирует. На секунду переглянувшись с Гленном, явно обескураженным от такого выпада в попытке защитить честь Диксона, О’Мэлли желает всем спокойной ночи и направляется в свою палатку. За собой она оставляет сконфуженное молчание и запущенный процесс переосмысления ситуации.3.
Муравейник оживает с первыми солнечными лучами. Жизнь в лесу, в изоляции от благ цивилизации, такова, что, если у человека нет будильника, то довольно быстро пропадает и необходимость в нём. Биологические часы сами подстраиваются под необходимое время. По заветам бойскаутов и духовных гуру, нужно лишь научиться слушать своё тело, чтобы понимать, какие у него потребности. Собственно говоря, где, как не на лоне природы, лучше всего получится уловить собственный внутренний ритм? Привычка просыпаться раньше остальных сформировывается у Фрэнни в первые три дня с момента, как установлен лагерь. Это не просто набор автоматизированных действий, а целый ритуал: полежать с закрытыми глазами, прислушаться к естественным звукам, потрогать окружающую реальность умом и телом, и собраться с силами, чтобы встретить начало очередного круга на циферблате с улыбкой и позитивным настроем. Иногда перейти к последнему пункту труднее всего. Но она, вроде как, справляется. Если не ради себя, то, хотя бы, ради детей. Мрачных, напуганных и искажённых паникой взрослых лиц они уже насмотрелись вдоволь — не стоит добавлять ещё одно. — Утра, Кэрол. Фрэнни сидит на коленях и застёгивает сетку палатки, чтобы за время её отсутствия внутрь не заползли насекомые, когда замечает тонкую и вялую фигуру Кэрол Пелетье. Женщина осторожно, стараясь не издавать лишнего шума, шагает к спуску к озеру, прижимая к боку корзину с грязным бельём. Сверху лежат рубель и кусок мыла. С губ Фрэнни при мысли о стирке срывается тяжкий вздох: знай она, что придётся заниматься этим на ежедневной основе — обязательно взяла бы побольше крема для рук. И не своего обычного с жижей из улиточьей задницы, а жирного такого: с кокосовым или аргановым маслом. — Доброе утро, — Кэрол здоровается с ней так же тихо, как и двигается. Не обмолвившись и словом, они осторожно спускаются по тропинке к изножью каньона уже вдвоём. Каменистый берег подёрнут сонной дымкой и плеск облизывающей серые камни воды эхом отражается от возвышающихся над озером скал. Где-то в кустах, аккомпанируя шелесту листьев, звонко поют корольки, восхваляя красоту утренней зари. Фрэнни ставит свою корзинку на землю, снимает кроссовки с носками, отставляя подальше, чтобы не намокли, и тянется в карман комбинезона за резинкой. Землетрясение, наводнение или зомби-апокалипсис — не повод перестать за собой следить. Убирая волосы в хвост, она краем глаза замечает робкое внимание со стороны Кэрол. Коротко обстриженная, будто нарочно лишённая своей феминности, женщина тоскливо смотрит на каштановый водопад, отливающий на солнце янтарной рыжиной, и наверняка о чём-то жалеет в своих потерянных мыслях. Она опускает взгляд, хватаясь за первое, что попадается под руку — рубашка Рика — и принимается намыливать ткань. Странно, но в этот момент Фрэнни хочется взять её за плечи и как следует встряхнуть. Потому что жёны таких мужей, как Эд Пелетье, как правило, не доживают до старости и умирают в боли и сожалениях, если не успевают это осознать.4.
Чтобы стаскать порубленные Шейном поленья в дровницу, заботливой женской руки, конечно, не требуется, но Фрэнни так замучилась стирать, что буквально навязывает свою компанию Ти-Догу. Лишь бы её не приурочили помогать с завтраком или развешивать бельё… пропади оно пропадом. К тому моменту стрелка на циферблате уже находится на девяти утра, и день понемногу начинает разгораться. Уже сейчас выпаривая из отсыревшей после ночной грозы земли влагу и обещая накрыть лагерь послеполуденным зноем. При других обстоятельствах такой день полагалось проводить у себя дома, под кондиционером, перед телевизором и в обнимку со стаканчиком холодного лимонада. Но в сложившейся ситуации если о чём и думается, так это о том, чтобы гнойный смрад разлагающихся от жары трупов не настиг их спрятанного в лесах островка выживших. — Так что, тебя правда зомби поколотил? — Спрашивает Фрэнни у замершего угрюмой скалой позади неё Ти-Дога. Она аккуратно (чтобы не насадить в ладони и пальцы заноз) вынимает из кучи хаотично сваленных дров по одной полешке и складывает мужчине поперёк вытянутых рук. — Если бы, — очень многозначительный хмык, несмотря на попытку выдать его за шутку, вместо лёгкости с головой выдаёт тревогу. — Было бы не так унизительно. Фрэнни оборачивается. У бывшего работника лютеранской церкви Святого Креста, Теодора Дугласа, есть прекрасная и одновременно трагическая черта, которая в современном мире вполне может погубить. Как его самого, так и любого другого. Он совестливый. Из того типа людей, которые во имя исправления ошибок суют голову в пекло. Невооружённым глазом видно, что нерешённый судом присяжных имени Рика Граймса вопрос: «Как-сказать-Дэрилу-о-Мерле», сверлит в его черепе дыру. Режет мозг на ровные дольки и с манерами каннибала-аристократа изящно и неторопливо поглощает их. Как обычно и происходит с теми, на кого давит их же чувство ответственности. Ти-Дог может не единожды сказать: «Я сделал то, что сделал, и не стыжусь», но у Фрэнни на этот счёт своё мнение. Не совпадающее с его. — В Атланте всё плохо? — Она задаёт вопрос и тут же поджимает обе губы. Голос звучит, как риторика потерявшего надежду, который спрашивает, как скоро он умрёт. Не похоже на того, кто тратит определённое количество времени на взращивание оптимистичных начал в себе. — Хуже, чем рассказывал Гленн, — Ти-Дог наклоняется, чтобы Фрэнни было удобнее складывать дрова. — Надо предложить остальным написать на табличке на въезде в город: «Мертволанта». Чтобы все знали, куда ехать не стоит. Каламбур глупый и несмешной. Мертволанта… Пожалуй, так можно было бы назвать какое-нибудь вечернее Камеди в тематике зомби-апокалипсиса с бородатыми шутками по типу: «Сколько нужно мертвецов, чтобы поменять лампочку?». Но Фрэнни, почему-то, смехом аж давится. Она прячет в сгибе локтя дрожащие от хохота губы с прыгающими уголками и низко наклоняет голову. Так не смешно, что смешно — вот и весь юмор. — Поверь, я только «за», но в свете последних событий, если мы и покинем лагерь, то в противоположном направлении, — едва совладав с собой, говорит О’Мэлли. — И бежать будем от праведного диксоновского гнева. В отличие от неё, Ти-Догу веселее не становится. Только мрачнее и тягостнее судя по тому, как резко он замолкает и замыкается на вмиг вернувшихся мыслях о своей роли в участи Мерла. Фрэнни клянет себя за неосторожность ровно семь секунд (это счастливый номер, как-никак) пока неловко отряхивает руки от маленьких и тонких осколков поленьев. В уме она перебирает десятки утешительных мыслей, но ни одна из них не кажется подходящей. Они с Дугласом перебрасываются единственным коротким взглядом, но Фрэнни улавливает назревающее теодоровское «Не бери в голову». — Ти… — после долгих раздумий приходится сказать нечто, кажущееся странным даже ей самой. Скорее даже выпалить. Как чистосердечное признание. — Он поймёт. Вернуться Дэрил должен со дня на день, и чем меньше времени до его появления насчитывают стрелки часов — тем соразмерно-меньше остаётся в Ти-Доге уверенности и смелости. Тем поспешнее и беспечнее становятся его размышления, выводы и, что важнее, решения. И это нужно прекратить. Меньше всего при оценке будущих поступков помогает спешка. Особенно, когда есть время усмирить беспокойный разум. — Ты действительно так думаешь? Своё облегчение Фрэнни старается не показывать. То, что Ти-Дог не спросил: «Какого хрена, Фрэнсис? Ты его адвокат, что ли?», позволяет ей незаметно выскользнуть из щекотливой ситуации, которую довольно трудно облечь в слова. Она пожимает плечами и безболезненно соглашается: — Конечно, перед этим нам всем придётся много чего перетерпеть, но никто и не говорил, что будет легко. Знаешь, я сомневаюсь, что кто-то знает паршивый характер Мерла лучше, чем его родной брат. Полуулыбка Дугласа обнажает умилительную щербинку между двумя передними зубами. Полегчало. Фрэнни улыбается в ответ гораздо светлее и увереннее — так, как она привыкла. Проблема в том, что, когда с поляны у трейлера раздаётся крик вернувшегося с охоты Дэрила Диксона, ищущего брата, О'Мэлли отчётливо осознаёт, что путь к пониманию и прощению может оказаться тернистым и горьким — труднее, чем они предполагали. И что благословением божьим будет, если эту дорогу они не выстроят на трупах.