Александр

Две недели я не мог нормально заснуть. Мучительная бессонница убивала во мне все силы, я совсем потерял концентрацию на работе. Мысли сплетались в один плотный клубок, мешая сосредоточиться на жалобах пациентов. Я завидовал Августу, спящему рядом под боком. Его детский, крепкий сон не был омрачен мыслями о смерти. Смерть — такое знакомое мне слово. Я и не представлял, что, думая о ней, как о чем-то, что должно в скором времени настигнуть меня, приближу её так быстро. Я слег спустя месяц после заражения, может, даже меньше. Не знаю. По началу я просто чувствовал себя неважно, но был уверен, что это последствия бессонницы. Я надеялся, что все обошлось, я не знал, что буду делать и даже не удосужился написать завещание на случай своей смерти. Меня охватывала жуткая паника перед сном, которая не давала возможности заснуть, вызывая бессонницу. Это был порочный круг, в котором я увяз по самое горло, и о котором не знал никто. Проницательная сестра Пенелопа, замечая моё подавленное состояние, уговаривала меня взять отпуск, чтобы отдохнуть и выспаться, но я был упрям, я продолжал принимать пациентов, стоя на своих двоих и зарекся делать это до тех пор, пока мне не станет настолько плохо, что у меня не будет сил встать с постели. Однажды я сильно напугал Пенелопу своим болезненным видом, вероятно она переживала за мое состояние и за пациентов, которым я мог навредить. Я не помню как оказался в своей комнате, помню, что не по своей воле. Подушка показалась мне слишком холодной, и я сразу ощутил жар, который до этого момента не замечал вовсе. Я попытался встать, как только понял, что мне немного полегчало, но Пенни пресекла попытку, снова уложив мою голову на подушку. — Вам плохо, доктор, не нужно. — Уйди, меня ждут. — Вас никто не ждет, лежите. Все больные под присмотром. Я отправлю телеграмму доктору Шлиману он вам… Только не этот старый еврей. Я готов был умереть, лишь бы не слушать его нравоучения и выслушивать какой я никудышный врач. — Нет! Пенни, я прошу вас, Господи, прошу вас! Ну посмотрите на меня, сделайте доброе дело… — Какое? Привязать вас, чтобы вы не сбежали? — морщинка между её бровей стала вдруг такой явной, она нахмурилась, голубые глаза устремились в мои. Её терпение кончалось. Я не выдержал и прикрыл глаза. — Нет… Принесите воды, пожалуйста, — выдохнул я. Она вскочила со стула и, шурша подолом, вышла из комнаты. Мне стало жутко. Я знал, что уже не встану с постели. Что может ощущать человек перед смертью? Наверно, облегчение, если перед этим он страдал. Страх? Боль? Раскаяние? Я не хотел даже думать об этом. Я думал о том, что мой сын вот-вот останется один. А ведь я пообещал его матери, что буду с ним всегда, и теперь нарушаю очередное обещание, данное ей перед её кончиной. Я был никудышный врач, никудышный муж и никудышный отец. Так и попрошу написать в эпитафии. Как после такого умирать с чувством выполненного долга? Весь госпиталь тут же был извещен о моей болезни. Известно было и доктору Шлиману, которому я запретил даже подниматься ко мне. Однако он не сопротивлялся, по словам сестры Клавдии, но вызвался заменить меня на время болезни. Причина моей неприязни к мистеру Шлиману крылась в том, что, помимо наших диаметрально противоположных взглядов, этот человек обладал очень скверным характером, верил в исцеление гипнозом и сильно напоминал мне моего отца. Мы встретились с ним ещё десять лет назад, когда я только обосновался здесь, и с первого дня знакомства он старался задеть мой статус молодого врача, за что я его по сей день ненавижу. Подобного отношения я уже натерпелся в академии, а здесь я был главным и все «опытные» коллеги должны были оставить свое мнение при себе. К тому же, доктор Шлиман категорически отказывался оказывать свои услуги бедным слоям населения, что полностью противоречило моему личному кодексу чести. Он был богат, а я беден, и это ещё одна причина моего нежелания общаться с ним. Благодаря доктору Шлиману госпиталь был спасён от закрытия, но я не мог спокойно спать, зная, что этот человек хозяйничает в моей святыни. Моё состояние ухудшалось с каждым днем. Я не различал ни день, ни ночь, меня донимала лихорадка, слабость, сухость во рту, я часто долго не мог прийти в себя. В довершение к этому—постоянная боль и ломота в теле. Я бредил, метался, стонал и иногда даже плакал. Чувствовать себя настолько уязвимым было унизительно. Я не знал сколько прошло времени. Стоило мне закрыть глаза— наступал день. Я снова закрывал глаза и за окном уже опять темно. Мои руки покрылись красными пятнами, что уже свидетельствовало о приближающемся септическом шоке и, как следствие, кончины. Я попросил сестру Клавдию сделать мне несколько кровопусканий. Они помогли на короткое время, но инфекция была сильнее. Одним днем я проснулся. Спасибо Господу! Дежурившая рядом сестра Пенелопа оторвала взгляд от книги, посмотрев на меня. Я нащупал её руку и повернул голову, чтобы увидеть её встревоженное лицо. — Что случилось? Воды? — Да… — отозвался я. Во рту было ужасно сухо, словно в пустыне, глаза снова и снова закрывались. Я попытался потянуться, выгнуться слегка, и это далось мне с большим трудом. Пенни налила воды из графина, который теперь всегда стоял рядом с кроватью. Она поднесла стакан к моим губам и я сделал несколько жадных глотков. Прохладная жидкость отпустила недуг, я почувствовал некоторое облегчение, но только знал, что это ненадолго. Я думал: почему я ещё не умер? Почему я все ещё дышу и разговариваю с ней, если другие пациенты умирают от сепсиса за считанные дни? Может, и мне немного осталось? — Если вам больно, я могу принести морфин, — сказала сестра Пенелопа. — Мне просто нужно побыть одному, Пенни. Я умираю… я хотел бы подумать о своей жизни и побеседовать с Богом. Она всхлипнула. В её голубых глазах заблестели слезы, пухлые губы задрожали. Пенелопа была последним в мире человеком, чьих слёз я бы пожелал. Но, увы, её женское сердце не выносило разговоров о смерти, а тем более упоминание её из уст умирающего. Я не пытался успокоить её ложными надеждами, только взял её за руку. Милая, добрая Пенелопа, как много нас связывало! — Доктор Грант, я хотела спросить вас, пока не стало слишком поздно, — сказала она, немного успокоившись. — Я знаю, что вам все хуже и хуже, но я надеюсь на лучшее. Однако если вас не станет, что делать с Августом? Я очень привязалась к нему, и если вы не будете против, могу я забрать его под опеку? — Да, прошу, сделайте это. Не оставаться же ему одному. Его тётке со стороны матери до него все равно нет никакого дела. Вы были бы отличной матерью для него, — сказал я и улыбнулся. Она печально улыбнулась в ответ, но тяжёлые мысли снова обрушились на неё градом слез. Пенелопа плакала навзрыд, как древнеегипетская плакальщица над телом фараона. — Не плачьте, прошу, Пенелопа, не плачьте. Я не стою ваших слез. — Я не могу. Я не могу, я не могу... ну кто же, если не вы, зачем вы... доктор Грант… Скорбный плач прервал короткий стук в дверь. Не дождавшись приглашения, сестра Клавдия вошла в мою спальню и с сочувствием посмотрела на Пенелопу. — Давай, милая, сдавай пост, тебе пора отдыхать, — сказала она, взяв девушку за плечи, подняла её со стула. — Иди в сестринскую, завари себе чаю. Пенелопа ушла, скрипя половицами. Сестра Клавдия села на её место. Она была намного старше меня и Пенелопы; её худое сухое лицо обрамляли некогда огненно-рыжие седеющие волосы. Поговаривают, что она из семьи обедневших русских дворян, что в молодости была замужем за священником, но благодаря своей красоте вертела мужчинами направо и налево. У меня нет причин не верить этим слухам, ведь Клавдия сама мне во всем призналась. Чего только стоит её девичья фамилия в личном деле, которую она не стала менять на фамилию мужа. — Доктор Грант, я решила отнести вещи в прачечную, но нашла в ваших брюках записку, — Клавдия протянула мне бумажку. Я сразу опознал в ней визитку доктора Алекса, вспомнил его слова о переливании крови. А вдруг он поможет? Звучало, конечно, фантастически. Он мог оказаться кем угодно, типом, мечтающим занять моё место, если он и правда врач, во что верилось с большим трудом. Стоило рискнуть хотя бы ради собственного сына, однако последние намёки на здравый смысл в моей голове говорили, что доктор Алекс не более чем шарлатан, коих в наше время развелось не мало. — Клавдия, — сказал я и вернул ей листок, — не берите в голову, боюсь это потеряло всякий смысл. Пожалуйста, сделайте мне укол морфина. Она поджала губы, ушла, а потом вернулась со шприцем. Инъекция морфина помогла забыть обо всем, заставив блаженно утонуть в неком подобии эйфории. Она утолила боль, а это самое главное. Я снова заснул и проснулся уже вечером. Вообще-то я не часто балуюсь подобными наркотиками, но когда ты умираешь, даже несколько кубиков обезболивающей дури даёт проблеск если не надежды, то всепоглощающего счастья, хотя бы на несколько часов. По крайней мере, оставалось мне недолго, а морфин помогает не терять рассудка от боли. Клавдия сидела рядом и вязала что-то на спицах. Я услышал тихий детский бубнеж: Август за столом, как примерный ученик, читал Диккенса. Я был рад снова его слышать. Клавдия заметила, что я проснулся. Мне все ещё было отчего-то радостно, я нашёл в себе силы приподняться в постели. Сестра посмотрела на меня поверх плоских очков и отложила недовязанный носок на тумбу. Там же меня ждала тарелка ещё горячего супа. Клавдия поражала меня и пугала одновременно. — О, проснулся! — констатировала она, Август почти в ту же секунду обернулся и широко улыбнулся при виде повеселевшего отца. Клавдия убрала с моего лба влажный компресс. — Ну все, все, довольно — проворчал я. — Вам лучше? — Да, — сказал я, хотя на самом деле знал, что скоро умру. Смерть приходит быстро, перед ней пациенты чувствуют улучшение, они становятся активными. Это всегда так удивляло меня. Некоторые мои больные именно так и вели себя в свои последние часы, но, засыпая, на утро уже не просыпались. Сейчас, когда до моей собственной смерти оставались считанные часы, я хотел плотно поесть клавдиного супа и побыть с сыном. Я хотел уйти на рассвете, потому что моя жена умерла с заходом солнца. Однако выбирать мне не пришлось. Несколько часов спустя Клавдия оставила нас с сыном наедине. Август жался к моему боку как маленький белый котенок. Он знал, он чувствовал, но продолжал верить, что отец не оставит его. Мы сидели в полной тишине и я слышал как он дышит— громко, тревожно. Моё сердце разрывалось на части, а его маленькое детское сердечко—подавно. Муки совести не оставляли меня до тех пор пока он не решился заговорить, хотя слова были излишни. Я бы отдал все, чтобы он не видел меня таким никогда. — Пообещай, что найдёшь там маму. Его слова врезались мне в душу и раскромсали её на полосы. — Хорошо, Август, — это прозвучало как «Я оставил борьбу, Август, но там я буду счастлив. Все мы смертны, Август, не держи меня рядом. Я люблю тебя, но твою маму я люблю сильнее, поэтому хочу поскорее увидеться с ней». Да. Именно так это и звучало в его понимании. Но он остался со мной до тех пор, пока Клавдия, уставшая и сонная, не отправила его спать. Я не заслуживал своего сына. Время близилось к полуночи. Дежурившая рядом сестра Клавдия задремала на стуле. Я не смог сомкнуть глаз. Если завтра я буду жив—это будет настоящее чудо. Проблема заключалась лишь в том, что врачи зачастую не верят в чудеса. Чувство тревоги и ожидание смерти приближалось холодком в конечностях. Клавдия тихо всхрапнула, я перевел взгляд на дверь в комнату. В этот же момент в неё постучали три раза. Моя верная сиделка испуганно подскочила на стуле, поправила очки на носу, посмотрела на меня, а затем на дверь. — Наверно Август, — тихо сказал я. Она открыла дверь. Увидев его, Клавдия удивлённо охнула, приложив руку к груди. — Добрый вечер, — сказала она. — Какой уж тут вечер, милая леди, доброй ночи! Ночь — замечательное время суток, не правда? Да, это был он. Доктор Алекс, собственной персоной, решивший посетить меня в последние часы, а может даже минуты жизни. Вырядился в свое парадное, однако чуть более современно, чем обычно: модный пиджак, галстук и цилиндр и все траурно-черное. Сердце у меня забилось сильнее от необъяснимого, животного страха. — Кто вы такой? — не растерялась Клавдия. На неё явно не действовали его чары. — Доктор Алекс. Вы писали мне, не помните? Письмо, видимо, поздно дошло, — он устремил свой хитрый взгляд с прищуром на меня. «Какого черта вы ему писали, Клавдия?!» — пульсировала мысль у меня в голове. Вместо того, чтобы озвучить её, я лишь застонал. — Проходите, пожалуйста, — она пустила его ко мне в комнату. В несколько вальяжных шагов он оказался у моей кровати, затем повернулся на медсестру. — Боюсь, вам придётся оставить меня наедине с больным. — Конечно-конечно, только включу свет. Комната озарилась светом, Клавдия оставила меня один-на-один с моей смертью. — Боюсь уже ничего нельзя сделать, доктор… Алекс, — начал я. — Вы меня недооцениваете, друг мой, — его голос звучал чересчур дружелюбно, так, будто он был единственным на всей планете врачом, способным меня спасти. На деле же помочь мне мог только добровольный уход из жизни. — Я лишь сужу по своим способностям. Он сел на стул Клавдии, снял шляпу и оперся на свою трость. — У вас ещё будет много времени, чтобы освоить чудеса медицины, дорогой коллега, — я словно пропустил его слова мимо ушей. Мне казалось, что он постоянно несёт противоположную реальным делам чушь. — Как ваше самочувствие? — Самое обыкновенное самочувствие умирающего человека. Чувствую прилив сил и энергии, готов покорять новые высоты. Алекс рассмеялся—громко, ядовито, так же ядовито каким был мой сарказм: — Значит я вовремя, — промурлыкал он. — Готовы вы проститься с жизнью, мой друг? Тут уже рассмеялся я—горько, нелепо. Почти так же нелепо как вся эта ситуация: врач приходит ко мне, умирающему от сепсиса человеку, и спрашивает, готов ли я умереть. Настоящий цинизм. — Кажется, я не совсем вас понимаю… Вы собирались лечить меня, разве нет? — Да, простите. Немного некорректно выразился… Проститься с жизнью и обрести бессмертие. Кажется, это был самый вежливый убийца в истории всего человечества. Как тяжело осознать в последний момент ценность своей жизни, когда ты так долго шёл к осознанию своей неминуемой смерти! До меня начинало доходить, что именно сейчас произойдёт. Я в ужасе посмотрел на него, приподнялся в постели и машинально отодвинулся от него подальше, чтобы ему было тяжело дотянуться. Но он не двигался с места, только ещё раз рассмеялся. — Как я люблю этот напуганный непонимающий взгляд, — с ноткой садистического удовольствия произнёс он. — Кто бы мог подумать! Ну кто бы мог подумать, что я никакой, к чёрту, не врач. — Что вы собираетесь сделать со мной?! Вы можете убить меня, но, прошу, не трогайте ребёнка! Он ничего вам не сделал… — меня пробивала дрожь, я не узнавал собственного голоса. — Лежите, лежите, доктор Грант. Никто не будет вас убивать, — он посмотрел в свои нагрудные часы. — Ваша болезнь сделает это буквально через несколько минут, а я, в свою очередь, не упущу возможности напиться вашей вкусной молодой кровью, — он убрал часы, — пока вы ещё живы, разумеется. — Кровью? — я не поверил своим ушам. Будучи скептиком я не верил ни в нечисть, ни в Бога, и даже в Дьявола, как такового, я не верил. Но теперь он, сам дьявол, сидел передо мной и хотел выпить моей…крови? — Да, конечно, кровью, чем же ещё? Кровь— всему голова, как говорят в наших кругах. — Вы—дьявол? — одними губами, почти беззвучно произнёс я. — Хотите порассуждать со мной на тему религии, доктор Грант? Или не станем терять драгоценных минут моего времени? — его глаза налились кровью, в голосе слышались железные нотки раздражения. Он был голоден. — Я просто хочу знать кто вы такой и что хотите сделать, — от безвыходности положения я вжался в кровать так сильно, что почувствовал пружину на позвоночнике. — Я же говорю: хочу даровать вам бессмертие, дорогой будущий коллега. — Вы—ангел? — спросил я. — Боже упаси, — усмехнулся Алекс, — таких как я ненавидят и презирают, слагают повести и легенды… А в прочем, скоро вы сами все поймёте. В один прыжок — клянусь, он длился меньше секунды, — этот монстр оказался перед моим лицом. От него веяло холодом и кладбищем, он пах смертью и голодом, настоящим звериным голодом. Я чувствовал себя беззащитной овцой, которую вот-вот сожрет волк. Бежать мне было некуда. Его красные глаза горели безумием, один взгляд в них мог заставить человека получить удар. Я закрыл лицо руками, не желая видеть его, я хотел представить, что его нет, что это все не происходит со мной, что я сплю, а завтра умру своей смертью, что это всего лишь предсмертный кошмар. Но я чувствовал, я видел, я знал, что все происходит наяву. — Я не прошу ничего у вас взамен, — сказал он нежно, но меня не смогло это успокоить. Я был жертвой вампира. Он заставил меня посмотреть ему в лицо, в лицо смерти. Оно было красивым, но одновременно внушало ужас. Он игриво провел когтем по моей щеке. От голода Алекс уже совсем потерял в моих глазах человеческий облик. — Вы хотите умереть? Если вы хотите умереть, я тут же уйду, но ваш сын останется один, а ваша больница лишится такого замечательного и талантливого врача. — Я не хочу, чтобы мой мальчик оставался один, но… — Но? — Сделайте все быстро. — Скажите, что хотите жить и я это сделаю. — Я хочу жить, — чуть дыша от страха, произнёс я. Его рука притянула меня за затылок, губы коснулись шеи и следующим мгновением две острых иглы проткнули кожу. Я смог подавить крик, чтобы никого не разбудить. Вампир прижал меня так близко к себе, так крепко, словно пытался выжать из меня последние соки, как из губки. Он пил мою кровь с нескрываемым удовольствием, мне казалось, что это длится вечность. Алекс все пил и пил, пока его кожа не порозовела, а я не стоял на грани жизни и смерти. Перед глазами пронеслась вся жизнь: академия, свадьба, рождение сына, смерть отца и матери, смерть жены. И вот я уже наблюдал со стороны свою собственную смерть. Это выглядело очень странно: вампир держал меня на руках словно ребёнка. Затем отстранился, полоснул когтем по вене на своей руке и поднес запястье к моим губам. — Пей, — прошептал он. И я пил. Глотал целебный напиток жизни и чувствовал, как ко мне возвращается разум. Незабываемое, эйфорическое удовольствие. Мне хотелось ещё и ещё. У Алекса загорелись глаза. — Вот так, вот так… — приговаривал он, затем отстранил руку. Я сделал глубокий вдох, почувствовав себя более, чем живым. Но в ту же минуту все тело от позвоночника до кончиков пальцев пронзила такая жуткая, невыносимая и щемящая ребра боль, что я выгнулся, застонал и свернулся на кровати и позе эмбриона. Алекс стоял у окна. Я кинул на него последний взгляд перед тем как он, схватив свою трость, исчез в окне. Через секунду в комнату влетели сестра Пенелопа и Клавдия.