Александр

Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. «Превращение» — Франц Кафка

Дозы обезболивающего, вколотой наспех Клавдией, оказалось достаточно, чтобы проспать до утра. Я не мог поверить в то, что произошло: моё тело, до этих пор измученное болезнью, снова могло нормально функционировать; мне удалось поверить в существование наивысших существ, и я был жив, вернее, почти жив. Утром мне довелось ощутить на себе все прелести моей новой болезни под названием вампиризм. Я долго ворочался в постели от ощущения, что спину прожигают яркие лучи солнца, однако вскоре до меня дошло, что на дворе вообще-то уже декабрь. В декабре солнце слабое и не печёт так сильно. Я забрался с головой под одеяло и попытался снова заснуть. Думать о том, что произошло я не хотел. Но я знал, что жив. И вряд ли смогу умереть. Вампиром я себя не ощущал. По крайней мере, то, что происходило со мной, нельзя было назвать вампиризмом в привычном для массового сознания понимании. В конечном счёте, заснуть у меня не получилось, я встал с кровати и рывком занавесил шторы. Удивительно, что после долгих недель постельного режима я не ощутил на себе никаких последствий. Плотные шторы полностью исключили проникновение света в комнату, я немного успокоился и лег в кровать. — Ох, доктор Грант, — Клавдия встала в дверном проёме, её голос разбудил меня. Я вытащил голову из-под одеяла и посмотрел на неё. Она выглядела так чётко и вовсе не размыто, как раньше. Казалось, мне больше не требовались мои очки или пенсне, я несколько раз моргнул, но Клавдия все ещё выглядела так, словно у меня было отличное зрение. — Доктор Грант, как вы себя чувствуете? — Отлично. Я бы сказал, что доктор Алекс меня вылечил. Сестра Клавдия прижала руки к груди и улыбнулась. Она всегда улыбалась очень трогательно, заразительно. Я тоже улыбнулся. Мне казалось, что все уже было позади, но всё только начиналось. Клавдия села на край кровати и обняла меня. Женщина, ухаживающая за мной, пока я лежал в беспомощности, медленно умирая на своей кровати, обняла меня как собственного сына. Я даже не представлял, что она чувствовала, но, вероятно, это было облегчение. — Я принесу вам завтрак, — сказала она и отстранилась. — Спасибо, большое спасибо, Клавдия. Позовите, пожалуйста, Августа, если он уже проснулся. Август зашёл ко мне в комнату, потирая сонные, уставшие от ночных слез глаза, Клавдия ушла за обещанным завтраком. Я почувствовал как на моё сердце снова ложится огромный камень вины. Он стоял перед кроватью, потупив взгляд в пол. Ожидал ли он увидеть на кровати мертвое тело отца, бледное и безжизненное, не знаю. Чувствовал ли он злость на меня за то, что я собрался оставить его так же как его мать; думал ли о том, что придётся снова пережить смерть родителя — я старался выбросить это из головы. Я хотел, чтобы он видел: я жив. Я самый живой из всех мертвых. — Я здоров, Август, — сказал я. Он посмотрел на меня, словно не веря своим глазам. Его маленькое детское сердце всю ночь разрывалось от осознания, что завтра сестра Клавдия снова поведёт его прощаться, но теперь уже с телом родного отца. И он, — что я уже позже узнал от Пенелопы, — всю ночь простоял на коленях у кровати, молясь Богу, чтобы его отец остался жив. Ничего не говоря, он прильнул к моему плечу и расплакался самыми горькими слезами. Я обнял сына, погладил по голове и пообещал, что больше никогда его не оставлю. — Боже мой, прости, что напугал тебя, милый, прости пожалуйста, — мне действительно было не по себе, я успокаивал ребёнка, целуя его заплаканные порозовевшие щёки. — Не нужно плакать, Август, со мной теперь все хорошо. Он отстранился, шмыгнул носом и вытер рукавом слезы, а затем попытался улыбнуться, но вдруг снова разразился слезами. Я не удержался его трогательной попытки успокоиться и рассмеялся, снова прижав сына к себе. Ещё целый день я находился в постели, пока наконец не решился привести себя в порядок и вернуться к работе. Впервые за все время болезни и последующее выздоровление мне пришлось посмотреть на себя в зеркало. Худоба, бледность лица, большие тёмные круги под глазами — это всегда вполне естественно для больного человека, но только не в моём случае. Мне казалось, что что-то во мне изменилось. Я был жив и здоров, даже слишком. По крайней мере, мне действительно больше не требовались очки, однако я продолжал носить их по привычке. Бледность лица все не спадала, но вот тёмные круги под глазами скорее являлись моим профессиональным симптомом. Взглянув на себя в зеркало я понял, что за время болезни сильно оброс. Эта проблема тут же решилась, не без помощи моей дорогой сестры Клавдии, которая подстригла меня как раз так, как я любил. — Может вам не стоит сбривать усы, доктор Грант? — усмехнулась она. — Как символ вашего исцеления. Я отшутился, однако она была слишком близка к правде. Жизнь, дарованная мне нечистой силой, действительно ощущалась как-то по-новому. Я хотел бы сделать усы символом новой жизни, но всё же их сбрил. Моё счастье длилось не так долго. Отпустив Клавдию заниматься привычными ей сестринскими делами, я принялся за чистку зубов. Вдруг я вспомнил, что вампиры имеют клыки. Я выплюнул свои собственные в раковину, оставляя кровавый след, тут же стекший в сифон. Не поверив своим глазам, я снова посмотрел на себя в зеркало и оголил зубы. На месте коренных клыков действительно были две дыры, а сами зубы лежали в пожелтевшей раковине. Нет, мне не показалось. Они действительно выпали прямо на моих глазах. Мне стало жутко от того, что могло бы ждать меня дальше. Что это было? Превращение в вампира? Почему чёртов Алекс сразу же улизнул в окно, даже не попытавшись объяснить мне все тонкости этого кошмара? Я был зол: на себя, на Алекса, на то, что ещё какое-то время не смогу приступить к работе, потому что моё тело может преподнести ещё большие сюрпризы, а пугать медсестер и пациентов внезапно выросшими крыльями или когтями было бы как минимум странно и вызвало бы уйму подозрений. Я заперся в комнате, сославшись на то, что всё ещё чувствую небольшую слабость, и велел всем оставить меня в покое, не заходить в комнату ни под каким предлогом, для уверенности заперев дверь на ключ. Доктор Шлиман явно не был готов к тому, чтобы отработать в моем госпитале ещё несколько дней, потому что я слышал — я ужасно подробно и хорошо его слышал, словно находясь с ним в соседней комнате, хотя он стоял на первом этаже, — как он говорил Пенелопе о том, что мне придётся ему доплатить за это, и рассмеялся так громко, что у меня зазвенело в ушах. Не знаю, что было для меня хуже: стать живым мертвецом, вампиром, отягощенным вечным существованием, или умереть, как и положено всем живым существам в мире. Я ведь мог отказаться, но что бы это значило? Любое живое в мире стремится к выживанию, цепляется за жизнь, вырываясь из лап смерти. Так в чем же может быть моя вина, если я такой же человек, как все остальные? Я бродил по комнате несколько часов, не почувствовав ни капли усталости, потом рухнул на кровать и закрыл лицо руками, проспав до самого вечера. Ночью снова началась лихорадка и судороги. Я почувствовал, будто моя болезнь возвращалась, но с новой силой. В голове кричали мысли: «Вот, Оскар, ты снова умрёшь, ты пообещал своему единственному сыну, что этого больше никогда не произойдёт, ты дал ему ложную надежду. Ты умрёшь завтра, умрёшь!» Меня бросало то в жар, то в холод — в целом, это были симптомы очень похожие на грипп, только кости ломило, «выкручивало» — всё это только из того, что можно было описать словами. Другую боль никак не объяснить. Это — боль отторжения. Организм реагировал на это, как на инфекцию, на что-то инородное и противоественное, чем и был вампиризм, выдуманный воспаленной фантазией вымирающих от голода и болезней средневековых деревень. В минуты облегчения я подходил к туалетному столику моей умершей жены и видел её за своей спиной. Она протягивала руки, звала к себе, чтобы утешить. Её бледное, изможденное болезнью лицо я помнил до сих пор и уже никогда не смог бы забыть. Я хотел броситься к ней, но знал, если обернусь — она пропадет, исчезнет как в тот день, когда заколотили крышку дубового гроба и погрузили его в землю. Я сидел перед её маленьким столиком, на котором когда-то стояли шкатулки с её украшениями, которые я дарил ей, когда мы ещё владели какими-то средствами, и рыдал самыми настоящими кровавыми слезами. Боль, разрывающая меня изнутри, давала волю чувствам, которые копились три года с момента её смерти. На несколько часов я так и засыпал за её туалетным столиком, а потом, очнувшись, смотрел на себя в зеркало. Я стал похож на гниющее заживо тело: вены вздулись, на лбу проступали трупные пятна, кожа больше не отдавала бледностью, но была серого, почти земельного цвета. И в то же время я все ещё был живым. Глаза были красные от кровавых слез, и следы от этих слез отпечатывались на моей рубашке разводами. Я знал, что за дверью регулярно ведется надзор: Клавдия сменяет Пенни, Пенни приходит и заменяет Клавдию, потом сидят другие медсестры, я слышал и грузные шаги Шлимана, и Августа, который метался туда-сюда. Как мне потом всё это им объяснять? Поверят они или упекут в лечебницу для душевнобольных? Не знаю, сколько прошло времени. Может три дня, может неделя, а может и целый месяц, но одним днем все симптомы исчезли. Я проснулся, но солнце обжигало мне кожу, теперь сильнее, чем на утро после укуса Алекса. Я задернул шторы и больше никогда они не были открыты в этой комнате. Сев за стол, я посмотрел в зеркало, но моя жена ко мне не пришла. Бледность отныне навсегда прилипла к моему лицу, тёмные круги под глазами тоже, но кто сказал, что врач при госпитале Святой Стефании не выглядит именно так в обычные будни? По крайней мере, я не потерял человеческого облика, а скорее даже стал выглядеть чуточку моложе. Внутри меня тоже что-то поменялось. Всё вокруг воспринималось иначе: глаза слишком хорошо видели, уши слишком хорошо слышали, буквально, каждый шорох, каждый вздох. Не понимаю, как такое насыщенное количество всевозможных новых звуков, запахов и деталей этого мира не свело меня с ума и я быстро смог привыкнуть к этому. Я чувствовал себя только что появившимся на свет младенцем. Да, это было бы самое точное описание того, что я чувствовал. Я будто заново родился. Убедившись в том, что выгляжу более-менее прилично и точно не испугаю никого из медперсонала, я надел белый халат, готовый наконец выйти в привычный мне режим работы. Я провернул ключ, прикоснулся к ручке двери и замер, проведя языком по зубному ряду: все тридцать два зуба были на месте. Единственное, что вызывало недомогание — острое чувство голода. Первое, что я увидел, когда вышел из комнаты — спящая на стуле Пенелопа, дежурившая у двери не знаю сколько часов. Скрип половиц разбудил её; увидев меня, она подскочила и протерла сонные глаза. — Боже мой, доктор Грант, наконец-то. Наконец-то вы вышли. Мы так переживали за вас. Вы не ели несколько дней, пойдёмте скорее завтракать. И, не дав мне ничего сказать, — а сказать ей мне хотелось много, — она повела меня к лестнице, а я пошёл за ней. — Клавдия, доктор вышел, — сказала Пенни, заглянув в сестринскую. — Бог ты мой, слава богу, я ещё не убрала посуду, — сказала она, вставая из-за стола. В комнате для обедов, где помимо маленького круглого стола и стульев не было больше ничего, одиноко сидел Август, пытающийся запихнуть в себя утреннюю кашу. Я незаметно подошёл к нему со спины. Это получилось настолько незаметно, что он, никак этого не ожидая, резко обернулся и чуть подпрыгнул на стуле. — Папа! — воскликнул он и, вскочив из-за стола, крепко обнял, — Наконец-то, папа! — Ты почему так плохо ешь кашу, а? — усмехнулся я, — В одиночестве кусок в горло не лезет, да? — Ещё как не лезет, просто ужас, пап. Как я рад, что ты приехал! — Приехал? — Ну да, а куда ты уезжал? — На симпозиум, — ответил я. Мысль о том, что сестры сказали ему о моей поездке на симпозиум, вместо попытки объяснить, почему его отец заперся в комнате и никого не пускает к себе, чтобы не травмировать его, делала лучше и спокойнее на моей душе. — Симпозиум… — повторил он, — такое страшное слово… Я сел за стол, кухарка при госпитале принесла мне завтрак. — Ты лечил там людей? — Нет, мы сидели в душной комнате и обсуждали всякие душные вопросы. Не бери в голову, Август, — сказал я и поцеловал его в макушку. Зашла Пенелопа и поставила передо мной чашку чая и тарелку печенья. Не знаю, где она его раздобыла, но, кажется, пекла сама. Я готовился почувствовать аромат, поднеся тарелку к носу, но ничего не было. Еда перестала для меня пахнуть. — Август, милый, кушай кашу, она скоро остынет, — сказала она. Август поморщил нос и отодвинул тарелку. — Не хочу. — Что значит «не хочу»? Она полезная. — Я сытый. — Не насилуйте его, Пенни. Я сам не знаю, чем кормить детей, чтобы они нормально ели по утрам. А эта каша годится только старым солдатам, которые и так уже не чувствуют вкуса, — вмешался я, подвинув сыну свою чашку чая и тарелку с печеньем Пенелопы. — И то верно… — Пенни поджала губы. — И все равно вы очень бледный, доктор. — Я всегда такой, просто вы долго меня не видели. — Что ж, придётся вам поверить. Почему вы не едите? Я не знал, как ей сказать, что эта еда не вызывает у меня ни малейшего аппетита, не столько из-за своего отвратительного вида, сколько из-за изменившихся у меня с недавнего времени вкусовых предпочтений. Я улыбнулся. Она села напротив меня, чуть нахмурив брови. И я рискнул. Первая ложка показалась мне настолько отвратительной, особенно под надзором сестры Пенелопы, что я едва смог протолкнуть её в горло. Ощущения были такие, словно я жевал мел или глину. И как только злосчастная ложка провалилась в желудок, мне показалось, что меня выворачивает наизнанку. Пенни, чуткая, эмпатичная Пенни, сразу все заметила и подскочила со стула. — Боже мой, доктор Грант, все в порядке? Вас тошнит? — Нет… нет, все в порядке, не волнуйтесь, — я медленно встал из-за стола и постарался как можно быстрее дойти до уборной. Заперев дверь на щеколду и встав на колени перед клозетом, в то же мгновение я опустошил желудок. Я сидел на полу, когда в дверь постучали: — Доктор Грант, вам плохо? — обеспокоенно спросила Пенелопа. — Идите к себе в комнату, я попрошу сварить вам куриный бульон. «Отлично, — подумал я, — вылью его в окно». На следующий день я был настолько голоден, что почти лез на стену от беспомощности. Я также чувствовал раздражение от самых незначительных вещей: все тех же громких звуков, от действий медсестер, скрипа дверей, голосов пациентов. Повсюду витал аромат крови, конечно, это же госпиталь. И он был таким сладким и манящим, что я сам ужаснулся своим мыслям. Оскар Уильям Грант превратился в хищное животное, готовое наброситься на кусок сырого бифштекса, если бы он, конечно, лежал у него на столе. Пенелопа, подходя ко мне порой слишком близко, вызывала смешанные чувства: от неё пахло чем-то сладким, свежим, и в то же время мысли о том, чтобы попробовать её на вкус, прикоснувшись к шее и выпустив из неё пинту крови, подстегивали меня снова изолироваться в своей комнате, пока я не умру от голодной вампирской смерти. Во время обеда, вместо того, чтобы пойти и поесть вместе с остальным медперсоналом, я ушёл в свой кабинет и сел за стол. Пенни и тут меня застала, принесла мне чашку чая и села напротив. — Вам уже лучше? Ну, после вчерашнего… — сказала она и с сочувствием посмотрела на меня. Я поднял на неё глаза. — Да, чуть лучше, — сухо ответил я. — Август пообедал? — Да. — Значит нужно идти работать, там пациентов в приемном покое не протолкнешься. — Вы ещё совсем слабы, — сказала она, — вам бы отлежаться. Я смягчился. Пенелопа напоминала мне маленького лесного оленёнка, она была источником гуманизма и милосердия. Её забота обо мне была такой трогательной, что переодически я забывал, что она всего лишь медсестра и забота о людях, особенно больных — это её работа. Я думал, как бы помягче отказаться от её предложения, и взял её за руку. — Я не слаб, Пенни, тебе кажется. Её рука была такой тёплой, даже обжигающе горячей. Возможно, так мне казалось, потому что мои руки были холодные как у трупа. Даже некоторые пациенты сегодня пожаловались на это. — Ну что вы, — тихо, почти шёпотом сказала она и неловко улыбнулась. — У вас руки такие холодные… Я прикрыл глаза и приложил её руку к своей щеке. На мгновение я снова погрузился в те времена, когда моя жена была жива и, прикладывая таким образом свою ладонь к моему лицу, шутливо делала мне замечание о том, что пора бы побриться. Нежность захлёстывала меня так, что я почти задыхался: даже после тяжёлого рабочего дня, я знал, что я нужен одной прекрасной женщине, которая никогда меня не оставит. Она была такой же как Пенни: голубые глаза, доброе сердце, чуткая душа. Всё это безвозвратно ушло и больше никогда не вернётся. — Ну что вы меня смущаете, — пролепетала Пенелопа. Я открыл глаза, вырвавшись из воспоминаний. Щёки Пенелопы горели румянцем, а сама она пыталась не смотреть мне в глаза. Она убрала руку и встала из-за стола. — Пойду работать… — Нет, нет, не уходите, Пенни, — умоляюще заговорил я. — Сэр… — Пенелопа сжалилась надо мной и снова села за стол. Я взял её за запястье. В висках застучало от голода. Через секунду созерцания её подобающей вены на тонком запястье, я выпустил клыки, как когда-то сделал Алекс, и впился ими ей в кожу. Все произошло за считанные секунды: я отпил совсем немного, но чувствовал как впадаю в эйфорию с каждым глотком. Это незабываемое чувство сопровождалось некоторым рычанием, которое я издал, и последующим покалыванием по всему телу. Как только я чуть насытился, тут же пришло осознание содеянного. Пенни вскрикнула и попыталась вырваться, я поднял на неё глаза, почувствовав как сердце опускается в желудок. — Боже мой… — тихо произнёс я и отпустил её руку. Пенни подскочила со стула и взялась другой рукой за укушенное запястье. Я прикрыл рот рукой. «Что ты наделал, что ты наделал, Оскар, ты мог убить её» — кричала в голове вовремя проснувшаяся совесть. — Доктор Грант, вы что… вы укусили меня? — она посмотрела на истекающую кровью руку. — Простите, простите, я… я в общем-то… я не хотел. Пенелопа бледнела на моих глазах и слегка пошатывалась, не в силах устоять на ватных ногах. Я встал из-за стола и подошёл к ней, взяв за плечи. — Всё в порядке, — тихо проговорила она. — Простите, я так испугалась. — Мне правда очень жаль, Пенни. Я не знаю, что на меня нашло. — Всё в порядке, — снова сказала она. — Я обработаю вам рану. В перевязочной я усадил свою первую жертву на кушетку, расстегнул манжет на её сестринском сарафане. Ей немного полегчало, однако я вполне могу представить её ужас. Сам только недавно его испытал. Мне было так её жаль. Вампирские инстинкты никак не контролируются, или я пока что не умею этого делать. В итоге пострадала невинная девушка, а всё из-за голода, на который, я, по видимому, обречён. — Откуда у вас такие острые зубы? — спросила она. — Я не знаю, Пенни, не знаю. Пожалуйста, забудем об этом, — сказал я и обрабатывая свой укус. — Глазам не верю, неужели человек может так укусить? Боже мой, мне кажется… мне все показалось, доктор Грант. Я ничего не ответил. Молча наложил повязку и тяжело выдохнул. Пенни застегнула манжет и встала с кушетки. — Спасибо, — ухмыльнулась она. — Не кусайтесь больше. — Постараюсь, но не обещаю, — усмехнулся я. Мне все ещё было стыдно за свое поведение, но обстановка была куда разряженней, чем в моём кабинете, поэтому я позволил себе расслабиться. — Ладно, пойдёмте работать, доктор, — вздохнула Пенелопа и вышла из перевязочной.