11
В летнее время после восьми цирк засыпал. Мало кто хотел в теплые деньки пыхтеть под душным куполом. Свет тушили, артисты разбредались, и даже Любовь Михайловна — копуша-уборщица, махавшая тряпкой по часу в одном месте — не задерживалась надолго. Лишь сторож блюл свой пост, сладко сопя в подсобке. Но не в этот раз. За сорокаградусное вознаграждение он согласился оторвать заспанную физиономию от подушки и стал полноценным участником номера, удерживая страховавшую Сашу лонжу. Зал зиял пустотой зрительских кресел, но на манеже вовсю кипела работа. Без ярких костюмов, грима, прожекторных огней и музыки — все выглядело блеклым, да и номер переставал быть номером. Но даже череда отдельных трюков требовала изматывающей отработки. Саша раскачивался в черном тренировочном трико на спущенной с запредельной высоты трапеции и разве что не умолял: — Маэстро, вы не могли бы левитировать столик повыше?! — Я же говорил, не дотягиваешься — делай обрыв. Где вас понабрали-то таких?! — Желчный голос Фэлла оглашал пустующий манеж и раздавался эхом в колосниках. — Там не учили подхватить летающие столы, — бубнил под нос Саша. От долгого висения на грифе ноги затекли до онемения, в ушах звенела «профилактика» из телевизора. Но уязвленное самолюбие придало сил. Качнувшись еще раз и повиснув на пятках, он-таки выхватил «летающий» столик из рук Фэлла, после чего снова повис на подколенниках, а потом и вовсе сел на трапецию с добычей в руках. — Ты на меня волком не смотри! — тряс пальцем Фэлл. — Чего доброго сглазить решил?! Хотел номер посвежее? Оригинальный? Получай! Номер отличался комичностью и разнообразием жанров: иллюзион, жонглирование, дрессура и базовая воздушная гимнастика. Начиналось все просто: буржуй, словно сошедший с плакатов Маяковского — в блестящем цилиндре и черном фраке с хризантемой в петлице (ладно, Гирша Натанович, иду вам на уступки), дает чумазому пареньку почистить обувь, но монетку в оплату жадничает. Верней, дает, но та «магическим» образом тут же исчезает. Разозлив паренька, буржуй уходит обедать в ресторан. Приближается к вешалке и с расстояния нескольких шагов закидывает на крючок свою щегольскую трость и цилиндр, а затем, словно магнитом, на вешалке повисает и накидка. Буржуй неторопливо стягивает с рук перчатки, сворачивает их в комок — и вдруг они исчезли. Руки пусты. Буржуй усаживается за столик. К нему подходит официант, который объявляет, что на кухне ничего нет. Но разве это проблема для иллюзиониста?.. Буржуй ловко снимает с руки официанта салфетку, да так, что тот ничего не замечает. Салфетка накрывает стол — и вот уже в следующее мгновение на нем появляется ведерко с шампанским. Еще одно движение — и на столе сверкает фужер. Буржуй ставит фужер ножкой вверх — и под ним оказывается яблоко. Подобным образом «из воздуха» собирается целая ваза фруктов. Последнее яблоко превращается в руках буржуя в шелковый платок. Из-под платка буржуй достает блюдо с рябчиками. Паренек наблюдает за чудесами «из окна» (сидит на низко спущенной трапеции) и освистывает буржуя. Буржуй, как ни в чем ни бывало, режет ножичком бутафорского рябчика. Тогда паренек и бросает в него обувной щеткой. Увы. Щетка в цель не попадает. Буржуй насмешливо ловит ее и, накрыв стол шелковым платком, посылает обратно. За первой щеткой следует вторая. За ней — третья. Все это превращается в жонглирование. Пока в один момент щетки не начинают превращаться в краденую со стола еду. Под конец вся еда со стола — сделанные героическим совместным трудом из папье-маше и воска (для придания веса) яблоки, апельсины, груши, гранат — оказывается в руках паренька. Но ему мало. Буржуй в панике хватается за скатерть на столе, но, увы, поздно: столик взмывает в воздух, где его умыкает паренек. Паренек, качаясь на трапеции, ставит на нее столик, который оказывается девственно пустым, и уминает за ним добытые яства. Буржуй злится. Растеряв весь обед, он стягивает с себя фрак и бросает на спинку стула. Надувая щеки, он начинает карабкаться по канату, размахивая рукой и тем самым сгоняет паренька с его насеста. Вся добытая еда рассыпается по манежу. Буржуй бегает за пареньком, швыряя в него подобранные фрукты. Паренек спотыкается и падает, буржуй прицельно бросает в него одно яблоко, второе… И вдруг вместо яблок из его руки начинают вылетать белые голуби. Три голубя усаживаются на плечи и руки паренька. Буржуй обезоружен. Паренек передает буржую голубей. Буржуй из воздуха создает монетку и дает пареньку, паренек достает из-за уха самокрутку и делится с буржуем. Конец номера. Как легко и непринужденно все звучало, когда они с Фэллом обсуждали номер за чашкой чая в гостинице. Как тяжело и мучительно было претворять «гениальные» задумки в жизнь! Саша не лукавил, когда говорил, что жонглировал «на троечку». «Кто тебе сказал, что ты прирожденный артист? Мама твоя?» «Да меня пьяного руки лучше слушаются!» «Вы по-обезьяньи только прыгать умеете, а на деле буратины деревянные!» «Любишь работать на высоте — шел бы в монтажники». Фэлл не стеснялся в выражениях. Его голос дребезжал, как ложка в стакане. Но сколько Саша ни старался, мячики (что уж говорить о фруктах) периодически улетали в зрительный зал. Стоило Саше попросить передышку, как ему в грудь тут же прилетело яблоком. — Больно! — взвился он, потирая ушибленное место. — Пахорукий. Больно будет зрителям, которые на это смотреть будут. — Маэстро, вы снова примеряете на себя амплуа пьяницы? — Саша поморщился. Может, слухи не врут? Борис шепнул, что за несколько лет фокусник сменил, как минимум, пятерых ассистенток. Последняя сбежала, когда он довел ее до слез прямо перед премьерой. — Знай свое место. Я — заслуженный артист РСФСР. Я манеж топтал, когда тебя еще в проекте не было. Не дорос еще меня оскорблять. — Ну да, ну да. Если заслуженный, то и хамить направо и налево можно. Заслуженно. Фэлл швырнул в Сашу яблоко, но тот на этот раз поймал и швырнул яблоко обратно. Угодило Фэллу аккурат в лоб. Даже с трапеции было видно, как на его физиономии стало расплываться огромное красное пятно. — Слезай! Живо! — рявкнул он, с видом палача указывая пальцем на манеж. — Живо! Или сам спущу. Взаправду. — Что? Хлопните меня, как рюмку коньяку?.. Не. Я жить хочу. — Слезай!.. — Фэлл несколько переоценил свои вокальные данные, и грозный крик сорвался в сиплый свист. В этот самый момент из-за форганга вынырнул Ващаев. В помятом пиджаке и с лицом такого же свойства, он вытаращился на них, сонно потирая щеки. Саша был далеко, но почему-то ему тут же почудился запах перегара. И где же хваленое «когда один, лишнего себе не позволяет»?! Или как там, у мушкетеров? «Один за всех»? — Сплю себе, понимаешь, в конюшне, а тут Содомская Гоморра! — запричитал он, — А, это ты, чижик, голосишь! Каким таким безобразием тут занимаешься? — Обычный производственный процесс, — процедил Фэлл, промокая платком красный лоб. — Номер ставлю. — То-то смотрю, тебя как подменили! Положительно, работа портит людей! Станет ли кто в трезвом уме работать сверх нормы… — Ну, это вопрос, кто тут в трезвом, — покачал головой Фэлл. — Ты же не из любви к лошадкам в цирке ночуешь? — Эх, твоя правда! — почесал затылок Ващаев. — Наташа осатанела в край: пузырь в бачке унитаза отрыла — и не пускает меня, хозяина, домой! Пиво — и то с боем забрал. О! Слушай, а давай, раз такое дело, это… — Даже не знаю… — Фэлл на какой-то миг застыл. Саша чувствовал, что внутри тот колеблется и трясется как осиновый лист на ветру. Чуть сильнее дунет — сорвется. — Маэстро, я готов продолжать, — выпалил Саша, не полагаясь на силу воли Фэлла. — Готов получать яблоком по репе столько, сколько потребуется! — О! Так это ты с ним номер ставишь? — пренебрежительно отозвался Ващаев, глянув на Сашу так, будто он был тараканом на кухне. — Ну… да? — пробормотал Фэлл. — Немного иллюзии, элементы жонглирования, щепотка клоунады. И даже воздушную гимнастику в базовом виде вставили. — Чижик, ты серьезно? В твои-то годы и таким заниматься? Пропащее это дело, как друг тебе это говорю. Не морочь голову пацану. И сам не мучься. Пойдем, выпьем. Я тебе лучше номер расскажу. Фэлл в нерешительности глянул на Сашу. И тут Ващаев насел еще раз: — Неужто бросишь друга одного? Не по-товарищески, понимаешь! — И схватил Фэлла за рукав, чтобы уволочь на очередную пьянку. Едва Саша увидел удаляющуюся спину Фэла, в голове словно щелкнуло. Ярость накатила с такой силой, что даже ноющие синяки от яблок меркли по сравнению с ней. — Вам же сразу сказали, мы репетируем! — Саша скрипнул зубами. Сам от себя не ожидая, он взял оставшиеся два яблока из мешочка, привязанному к тросу трапеции. Никогда не отличавшись особой меткостью, он сегодня во второй раз попадал в цель. — АХ ТЫ Ж! — Яблоко треснуло по затылку Михаила, и, когда тот круто повернулся, получил еще одно — по уху. — Отойдите от моего наставника! — крикнул Саша. — Вы тормозите нам производственный процесс. Я на вас докладную на имя директора напишу. Крысой буду, а напишу! Вы у меня из товарищеских судов вылезать не будете! — Чижик! Ты своей моське позволяешь голос без команды подавать? Фэлл стоял в растерянности: открывал и закрывал рот. Примерно как и сторож, который при виде всей этой свистопляски уже и думать забыл держать лонжу. Саша зло щурился. Ему с этим выпивохой не работать в одном номере. На него он будет кляузничать, пока язык не отсохнет. И плевал он на цирковую солидарность и «цирк — это вторая семья». Саша отстегнул лонжу и спустился по канату на манеж. Если Фэлл в работе свирепствовал и жалил хлестким словом, то сейчас у него во рту каша стыла. Что ему стоило оттолкнуть Ващаева?! Что ж, Саша любезно сделает это за него. — Маэстро, возвращаемся к работе, — Саша старался подражать менторскому тону бабушки, которому всегда покорялся. — Я не потерплю нарушения режима. — Ты что о себе возомнил? — У Ващаева перекосило лицо. — Ни одного сезона не отыграл, а уже разеваешь рот?! — Гирша Натанович! — Саша закипал, как раскаленный чайник. День выдался изнурительный: утренняя репетиция на трапеции, где Борис загонял на вольтижировке до седьмого пота, скудный обед в столовой из одного супа, потому что последнюю котлету урвал жиробас, стоявший впереди. Совершенно изматывающее обсуждение с Фэллом, что номер не бредовый и не надо его хоронить раньше времени, вечерняя репетиция на трапеции в пять. И теперь! Вишенкой на торте — ночная репетиция с Фэллом, с которой он раздумывает смыться к бутылке и утреннему похмелью. Дудки! В конце концов, кому нужнее номер?! Ему или Фэллу?! — Ты скажешь что-то или нет?! — Ващаев всплеснул руками. Фэлл молчал, потупив глаза в пол. Не услышав ответа, Ващаев сплюнул на манеж и направился в сторону форганга. — Не ожидал, что ты так обабишься! — бросил он напоследок через плечо. Фэлл обессиленно опустился на манежный бортик. Спрятал лицо в ладонях, издав жалкий всхлип. — Ярость вам больше к лицу, чем это, маэстро. В злости вы мне напоминаете Бетховена. — Ты чего-то больно остроумный, — невнятно донеслось из-за ладоней. — Думаешь, я сейчас с тебя семь шкур не спущу?! — Спустите, еще как, — Саша часто закивал и присел рядом на бортик, тронув Фэлла за плечо. Тот тут же вскинулся и сбросил руку, одарив чистым, как спирт, презрением. Но это ничего. Пусть злится, да побольше. Зато этим вечером к стакану не притронется.12
Кабинет Лазаревича напоминал позабытый живой уголок. В клетке на столе скакали по жердочкам красноклювые амадины. На тумбочке, вместо журналов и документации, взгромоздился пузатый с мутноватым стеклом аквариум. Там почивал на пенсии здоровенный анциструс, намертво присосавшийся к одному месту, и усатый, прямо как его хозяин. И щебечущие, и безмолвные обитатели кабинета будто уставились на Гиршу. Тот выглаживал пальцами сложенный книжечкой листок — их с Сашей творческую заявку — да так, что тот чуть не порвался в местах сгиба. — Да, Фэлл, умеешь удивить, — Лазаревич барабанил пальцами по стеклу на столе: зеленое сукно только потому и прожило столько лет, — Мы с тобой условились, чтоб ты сухой на прогоны ходил да ассистентку, в шкаф влезающую, нашел. А тут! Вон как разошелся, седина в голову, бес в ребро! — Сам себе дивлюсь, — Гирша призвал на помощь некогда обаятельную улыбку, но, кажется, получилась какая-то несуразица. — Взять и на старости лет придумать сюжетный номер… это было непросто. — Непросто! — передразнил его Лазаревич и со скрипом откинулся в кожаное кресло. — Непросто ты мне сделал, дружок. Ну, утвердит комиссия твой номер. Полтора месяца до начала сезона! Чтобы направить заявку во Всесоюзную дирекцию, а потом на утверждение в Союзгосцирк!.. Ты хоть понимаешь, какой это будет бюрократический дурдом?! — Дурдом, да… — Гиршу так и подмывало махнуть на все рукой, но что-то боролось внутри. В конце концов, это он пришел просить Лазаревича об услуге, а не наоборот. По уму им с Сашей нужно хватать манатки и дуть в Москву: оббивать по очереди пороги художественного отдела, режиссерской дирекции, худрука и, уже на последнем издыхании, самого Главка. Лазаревич мог сократить эту эпопею до трех телефонных звонков. Ключевое слово — «мог». — А вообще, по старой дружбе попроси нам репетиционный период без предварительной подготовки. Реквизит новый не нужен, все есть. Да и я, кх-м, артист опытный, могу и режиссером номера побыть. Ты же меня знаешь. Сдюжим. — Это ты прям в точку попал! — затряс мясистым пальцем Лазаревич. — Я хорошо тебя знаю. Даже слишком. Сначала будешь работать денно и нощно, на износ, аки стахановец. Потом срыв, истерика — и опять мне тебя из запоя выковыривать. — А ведь вторую неделю ни капли в рот! — с укором в голосе сказал Гирша и уставился в пол. Внутри его трясло. Трясло каждый раз, как кто-то лез к нему с «отеческой» заботой. Не надо заботы. Когда надо, он сам себя вдоволь пожалеет. Многое он хотел высказать Лазаревичу и насчет его «гениальной» затеи приставить к нему Сашу, да только фитиль уже весь прогорел. Ради номера он готов закрыть на это глаза. — Тебе нужен новый номер или нет? Сам же твердишь, что сборы даже в кассу не падают — сразу улетают на текущие. Хоть зал до двух третей заполним. — Ладно, не серчай! — Лазаревич против своей природы отлип от кресла и, перегнувшись через стол, похлопал его по рукаву. — Извини, если чем задел. А этот, паренек-то твой, думаешь как, справится? Я не против доплачивать ему, но потянет ли сразу два номера за одну программу-то? — Этот парнишка заставил Коваленко тренировать двойное заднее, о чем еще тут говорить? — Гирша умолчал о своей скромной роли в этом достижении. — Молодой, с претензией, комсомолец, таким все по плечу. — Может ты и прав, — как бы больше самому себе говорил Лазаревич. — Хочет товарищ раскрыться в чем-то новом — пожалуйста! Номер у вас с искрой, живой. Прям старой школой пахнуло. Режиссерскую комиссию пройдете без скрипа, в главке сложнее… но ладно, есть у меня в Москве знакомцы, пособят по старой дружбе. Лазаревич выговаривал последние слова отчетливо, с расстановкой, будто отсчитывал костяшки на деревянных счетах. Гирша про себя прикидывал, сколько звезд должно быть на армянской десятилетней выдержке благодарности, которую он впоследствии поставит на этот стол. Но тогда это казалось ему чем-то мелочным, несущественным. — …так, с художником-оформителем и замом постановочной части потом обмозгуете все вместе. — Я не позволю ничего выбрасывать из нашего номера, — сухо отрезал Гирша. — Какой орел, а?! — покачал головой Лазаревич, обращаясь к щебечущей в клетке амадине. — Номер толком не утвердили, а уже с кулаками защищает. Никто твое детище резать не будет, но показаться людям надо. Гирша не стал спорить. Ну надо людям чувствовать себя нужными. Тем более что к художнику он и так собирался идти за костюмом для мальчика-гавроша. — Комиссия соберется со дня на день, пошлем твою заявку спешной почтой, авось успеем, — И, чуть сощурившись, Лазаревич спросил. — Ну, с Геком все понятно, фамилия покоя не дает, да и амбиции, куда ж у нас без них. Но а ты скажи, так, между нами. Тебе-то накой на старую жопу такое счастье? — Смеяться будешь, но чуда какого-то хочется. Почувствовать на миг азарт молодости. Кураж, чтоб его! Пока не списали на пенсию. — Да какой там смеяться, кто того не хочет? Меня самого нет-нет да тянет сделать верхом кружок другой, да вот, — Лазаревич похлопал кожаную обивку кресла, — сидячая работа жизни не дает. А ведь были времена. Н-да. Лазаревич отодвинул кипу бумаг со стола и уставился на пожелтевшую фотокарточку, давно упокоившуюся за стеклом, как за гробовой плитой. На ней застыл в прыжке со скакалкой в руках поджарый мужчина. И это все над блестящим крупом скачущей во весь опор лошади-тяжеловоза. Гирша еще застал времена, когда имя Григория Лазаревича Эфрона украшало уличные афиши. Его «Летучий эскадрон» покорил не один барьер, но костыли оказались непреодолимой планкой даже для него. Так травма усадила Лазаревича в директорское кресло, а афиши и фотокарточки загнала ветшать под настольное стекло. Гирша молча наблюдал, как Лазаревич трепетно проводит пальцами по стеклу, и понимал, что не вынесет разлуки с манежем. Он и так уже раз всерьез подумывал расстаться с ним. Не смог. Как бы ни были постылы жизнь на чемоданах, склоки с реквизиторами, полные зависти взгляды коллег в годы успеха — он ни за что не променял бы свое ремесло на тихое прозябание, дожитие в четырех стенах. Уж лучше сразу смерть. С благодарностью, правда, заминка вышла. Бросив гиблую затею отстаивать километровую очередь в винно-водочный отдел ЦУМа, он отдал три красненьких спекулянту за углом. Дорого, придется затянуть пояса, но а чего он хотел — достать пятизвездочный армянский коньяк двадцатилетней выдержки! Довольный, Гирша вернулся в гостиницу и поставил бутылку к себе на тумбочку. Сашу он не застал: видать, задерживался на тренировке. Ладно, обрадует его позже, а пока на этой волне хорошего настроения он снял с гвоздя поводочек и повел Анфису на небольшой променад в сквер неподалеку. От долгого недогляда и жизни в четырех стенах та разленилась и порядком обрюзгла, так что пора было растрясти старушку. И себя заодно. Но хорошее настроение на то и хорошее, что длится недолго. Когда он вернулся, то застал Сашу, дожидавшегося его на кровати. Смотрел взглядом прокурора, не иначе. На прикроватной тумбочке стояла бутылка армянского коньяка. Откупоренная и опустошенная. — Маэстро, у нас был ясный уговор, что отныне вы ни капли в рот не берете, — начал свою обвинительную речь Саша. — И что я вижу?! Вы грубо попрали наш уговор ради сиюминутного соблазна! — Коньяк. Где, — стараясь не терять самообладания, процедил Гирша. Саша с торжествующим видом выпалил: — Вам уже не имеет смысла беспокоиться. Я вылил эту гадость в раковину. Извините, но партия и страна взяли курс на борьбу с пьянством! А крутые времена требуют крутых мер! — Еб… дубина стоеросовая! — Тут уже никакое воспитание не спасет. Гирша подошел к умывальнику и потянул носом воздух. Действительно, из слива доносились терпкие нотки. Очень дорогие нотки. — Опять бранитесь? Что ж, валяйте. Ради вашего здоровья я и не такое снесу. — Это не мне бутылка была, а Лазаревичу! — рявкнул Гирша. — Он было согласился взять наш номер как есть, и это в такой аврал. Пара его звонков в Москву — и все было бы улажено. Было бы. Саша мгновенно изменился в лице: — То есть вы не собирались… — Шары заливать?! — огрызнулся Гирша. Схватив бутылку с тумбочки, он затряс ей перед носом Саши, как погрызенным ботинком перед щенком. — Конечно, с тобой только спиваться остается! — Я… ошибка вышла, маэстро, что ж делать теперь? — Ошибка у него, Жеглов недоделанный! — Гирша уже не злился, скорее брюзжал. Но науку мальцу преподать надо, куда тут денешься? — Что делать? Иди отвинчивай сифон, там должна большая часть задержаться, а недостачу разбавим чекушкой кагора. Саша снялся с места и неверным шагом направился к умывальнику. — Ты в самом деле такой дурак или прикидываешься? — хватился Гирша, потянув Сашу за рукав к себе. — Да успокойся ты, сочтемся с Лазаревичем как-нибудь опосля, свои же люди. Чуда с размножением бутылок я не явлю, но все же. — А жаль… Что, правда наш номер берут? — неуверенно спросил Саша, садясь с Гиршей на кровать. — Берут, как есть берут. Голова у тебя работает что надо, только сбоит временами. Так что готовься, работы будет много. — Я не подведу, маэстро, — сказал Саша, и Гирша почему-то нисколько не сомневался в его словах, — А за бутылку должен буду. Не обсуждается. Саша сдержал слово. Гирша не знал, откуда Саша достал деньги, то ли у родителей выклянчил, то ли пошабашил где, но через две недели точно такая же бутылка стояла на прикроватной тумбочке.