The Road Ahead

Всего за одно столетие восприятие мира людьми поменялось кардинально. Подумать только — ещё в начале прошлого века было почётным называться «горожанином», ведь это всегда демонстрировало не только уровень дохода на отметке «‎выше среднего», но и говорило о статусе семьи, подтверждало безграничные возможности и яркое будущее. Миллионы людей мечтали завоевать своё место в клоаке высоток, автомобилей, различных магазинов с неизведанными импортными товарами, цветастых кафешек и уютных джазовых клубов. Ведь для большей части населения, которую уже тошнило от родных просторов ферм и малюсеньких пригородных домиков, где ютилось не одно поколение, возможность хотя бы поглазеть на мир, в котором жили звёзды телеэкранов и кинотеатров, была чем-то невозможным. Обложки ярких журналов пробуждали в будущих маленьких звёздочках тот удивительный пожар, который мотивировал их проводить часы перед зеркалом, отыгрывая сценки, или корпеть за учебниками, ведь без хороших оценок и диплома вряд ли получится устроиться на дельную работу. Но во все времена существовали и те, кто с отвращением смотрел на этот неоновый блеск, предпочитая отдавать дань своим корням и традициям, а не слепо верить блеску зарождающегося капитализма. В Америке таких сообществ было несколько, и они сменяли друг-друга по мере наступления новых эпох: сперва это были индейцы, не выстоявшие под натиском прогресса и колонизаторских амбиций. Затем — те редкие этнические общины, согласившиеся на сделку с новым хозяином земли и переселившиеся в глушь, чтобы не мешать новоприбывшим англичанам строить «‎рай на земле». Постепенно, как это было всегда и везде, миссионеры взяли быка за рога и поспешили тут же рассказать о чудесных свойствах своей религии: о боге, о порядках, о правилах и о том, что при соблюдении сотни постулатов, у последователей будет редчайшая возможность вознестись на Небеса и обязательно пожать руку Отцу-создателю. Одной из таких религиозных коммун, накрепко захватившей право на существование и являющейся одной из самых популярных в Штатах, стали амиши. Люди, что веками отвергали прогресс (в большинстве своём) в угоду духовности, прочно заселили несколько штатов, где выстроили свои коммуны с домами, хозяйством и правилами. Люди, живущие вне информационного поля мейнленда, не готовые, порой, даже пользоваться благами человечества вроде покупной одежды или продуктов, свято веря в то, что чистота и праведность исходит лишь от того, что создаётся своими руками. Свои порядки, своя эстетика позднего средневековья, и удивительная сплочённость — что может быть лучше, чем выдать свою дочурку прекрасному сыну соседки-лучшей подружки? Люди научились находить счастье в естестве и неприхотливости, сводя материальное до статуса «природной необходимости» и ставя на вершину своих потребностей духовное развитие, чистоту и молитвы. Безобидные коммуны можно найти в любой стране, будь то растаманы в Ямайке, хиппи в Сан-Франциско или старообрядцы в России. Однако этот мир не был бы собой, если бы ушлые и безгранично жадные люди не увидели в таких чистых и закрытых сообществах почву для возведения своего состояния. И пока они зарабатывали деньги, маскируя свои секты или церкви под чистейшие алмазы религии, обычные люди свято верили и в бога Зину, и в неминуемый конец человечества, и в то, что все их сбережения помогут спастись от нового пришествия Христа. Обычные жизни губились простой, но действенной промывкой мозгов, и лишь малой части удавалось осознать то, в какой Ад на Земле им удалось вляпаться. Том был из тех, кто просто не мог разглядеть в вере, которая его вырастила и выкормила, что-то плохое. Методы воспитания, на которых вырос он сам, были суровыми, но праведными, ведь путь к звёздам всегда лежал через тернии. Он не умел читать потому, что в литературе было слишком много опасностей. Он не умел писать потому, что тогда бы его словоблудие обязательно навело бы его на путь греха. Том был послушным воспитанником и благодарным ребёнком — в его любимом, родном доме, где женское население превалировало над мужским, все женщины удостаивались чести выносить ребёнка от самого Отца. Завоевать это право было не так просто, но желание стать чуть ли не Девой Марией взращивалось в будущих матерях с самого детства. Они вели праведный и чистый путь, не позволяя себе засматриваться на только-только оформившихся юношей, которые становились пасторами их маленькой церкви. Мать Тома, которую он помнил совсем смутно, была одной из счастливиц, положивших свои юношеские годы на то, чтобы удостоиться величайшей чести. Несмотря на всю суровость воспитания, никто из воспитанников не видел в этом ничего плохого или страшного. Ведь чем больше ты ограничиваешь поток информации для людей, тем проще вбить им в голову нужные тебе истины. Каждый из мальчишек воспринимал наказания именно так, как то было нужно «верхам», а сердобольные матери не имели возможности продемонстрировать свою жалость к любимому чаду, вызванную простым материнским инстинктом — ведь на время воспитания те жёстко отсекались из жизни будущих пасторов и пророков, а потому встречались уже с «правильными»взрослыми сыновьями, которых обхаживали до конца своей жизни. Несмотря на своё упорство и слепую веру, внутри Тома всегда сидела страшная для него самого правда. И эта правда звалась «любопытством» — ему хотелось узнать, что за мир находится за высоким забором, как живут люди, чьи жизни описывались в «страшной, изуверской, инакомыслящей» литературе, которую так или иначе умудрялись притаскивать внутрь стен их деревушки. А когда Том достиг раннего пубертата и впервые в жизни почувствовал умиротворение на совершенно новом уровне, вызванное ничем иным, как загадочным «обезболивающим», его мысли стали всё дальше и дальше уплывать от потока молитв, причащения и сохранения веры. После очередного наказания Том впервые услышал голос, с которым в будущем начал выстраивать внутренние диалоги. Похожий на его собственный, но с озорными нотками, он рассказывал о доселе неведомых развлечениях: о рукоблудстве, о наслаждении, об озорстве. Он соблазнял пропускать занятия, говоря о том, что прогулка по пшеничному полю будет гораздо полезнее. Он не позволял сосредотачиваться на боли, говоря о том, что это неправильно и страшно. А в редкие моменты уединения то и дело твердил о том, как приятно будет коснуться себя ниже живота — Том такого точно не пробовал! И сейчас, сидя в эпицентре жизни, разглядывая интерьер незнакомой комнаты в сотый раз, Том впервые остался наедине со своими чувствами и мыслями. Ему не мешал голос, настаивающий на изучении окружающего мира и дегустации всех видов развлечений и удовольствий. Ничто не пыталось его сподвигнуть на необдуманные исследования, равно как и не было ничего сдерживающего и успокаивающего греховные порывы. Сейчас Том, будучи изуродованным Аланом, остался совершенно один в незнакомом городе с вещами, которых он ранее не видел. Телефоны, эмалированные ванны и унитазы, бытовая техника и нескончаемый гул даже за толщей оконного стекла были чем-то новым и страшным. Том никогда не находился в городской среде, несмотря на то, что делил тело с неусидчивым панком. Он не знал ничего о приключениях, в которые попадал Алан, не был знаком с его окружением, а потому Ноа для него был не более чем очередной незнакомец. Присутствие модели вселяло в него лёгкую тревогу, которую подавляли странное любопытство и едва заметная тяга к юноше. Ноа, к слову, не демонстрировал большого дружелюбия, и появлялся в комнате лишь по двум причинам: он либо брал чистую одежду, либо появлялся глубоко за полночь для сна. Всё своё свободное время он проводил в компании Рави, пытаясь понять, что ему делать с, как ему казалось, идиотской шуткой Алана, которая слишком затянулась. И пускай он отчётливо понимал, что для шутки всё было слишком правдивым и реальным, но верить в то, что предмет его воздыханий действительно просто.. Исчез, Ноа не был готов. Это было невыносимо тяжко и сложно. Том упорно пытался разработать план действий по возвращению домой — он понимал, что в большом городе он точно не продержится долго, а единственные люди, окружавшие его, не торопились помогать в осуществлении задумки. Рави лишь кидал насмешливые взгляды, в то время как Ноа шарахался от него, как от огня. И чтобы не причинять обитателям лишнего дискомфорта, Том выбрал тактику «отсутствующего присутствия»: он полностью освободил кровать, перебравшись на пол, лишний раз из комнаты не высовывался, проводя свои дни в фанатичных молитвах и только ему понятных обрядах. Так он пытался успокоить панику, бушевавшую внутри, и воссоединялся с тем, что было единственно правильным в его жизни. Мысли о доме, однако, большого успокоения не приносили. Том прекрасно понимал, что его светлые мечты о становлении правильным были запятнаны безрассудным богохульством Алана. По возвращении домой Тома непременно ждала бы участь изгнанника — Отец несомненно поймёт каждый из его грехов, и, не уповая на его благосклонность, Том знал, что остаток жизни проведёт в качестве обслуги, выполняя самую грязную и недостойную работу. Такова была его участь за чужие деяния, которые перечеркнули все его усилия, что он старательно прикладывал с раннего детства. Том часто плакал. Тихо, беззвучно, испуганно. Ему было страшно находиться здесь и стыдно появляться дома, но других вариантов не было. Он раскаивался в позоре, который непременно бы навлёк на свою мать. Раскаивался за своё чрезмерное любопытство, которое позволил себе и тем самым предал веру, что дала ему всё в этой жизни. Том был отвратителен и корил себя за это, но впервые в своей жизни он испытывал настолько сильный животный страх. Выстрадав пару недель, он наконец-то решился на первый смелый шаг. Утеплившись в первые попавшиеся вещи, Том, собравшись с духом, переступил порог квартиры, терпеливо прокатился в замкнутом пространстве лифта и перешагнул входную дверь жилого многоэтажного дома. Но он недооценил внешний мир. Едва ли его кожу обожгло холодное дыхание ноябрьского ветра, как голову тут же заполнил ужасный скрежет. Гул ветра перерастал в кричащий вой, поющий неразборчивую мелодию под писк гудков автомобилей. Жужжание двигателей, пыхтящие автобусы, со скрежетом подъезжающие к остановке. Утробное бульканье многочисленных снежных луж перекликались с шелестом человеческих голосов. И всё это — под пристальным взором высоких, бездушных, холодных бетонных небоскрёбов, возвышающихся над одним маленьким человеком как купол, запирая его в этой какофонии звуков. Голова едва ли была способна выдержать этот поток, из-за чего Том тут же накрыл ладонями уши, болезненно морщась от физического ощущения скрежета внутри черепной коробки. Ощущения захватывали так быстро и неожиданно, что сознание грозилось вот-вот раствориться в небытие. Испуг расцветал новой, животной эмоцией в ногах, руках, глазах и ушах, заставляя дрожать и не позволяя сдвинуться с места. Том беспомощно присел на корточки, пытаясь спасти себя руками, словно маленький ребёнок. Он крепко жмурился, прижимаясь спиной к бетонной резьбе у арки входа, и едва сдерживал слёзы и беспомощный крик. Ему хотелось уйти, исчезнуть из этого индустриального ада, вернуться в легко гудящую комнату и никогда больше не выходить на улицу. Мир оказался страшнее, чем он предполагал, но самым ужасным было то, насколько маленьким заставляли его чувствовать все эти здания и толпы людей. Одинокий и испуганный человек, он ничего не мог противопоставить темпу жизни мегаполиса. Когда Тому начало казаться, что он задыхается и теряет сознание, чьи-то руки внезапно ухватили его за локоть, одним рывком поднимая на ватные ноги и тут же заталкивая в проходную. С хлопком двери наступила желанная тишина (настолько, насколько она могла называться тишиной в городе бесконечных дорог и машин). — Ты совсем придурок?! — высоко возмущался голос, обладателя которого Том не сразу признал. Неуверенно выбравшись из убежища своих рук, ещё не успокоивший гул в голове, парень посмотрел на спасителя в лице Эн, тут же бросаясь ему в объятия и испуганно сжимая пальцами ткань большой толстовки. — Эй, эй, — обескураженный внезапным телесным контактом Ноа попытался отстраниться, но тоска по теплу и запаху Алана оказалась сильнее, тут же сводя злость и обиду на нет и заставляя ответить взаимностью в этом паническом объятии, одной рукой поглаживая спину Тома в успокоительном жесте, а второй проделывая тоже самое с кудрявой макушкой. В этой тишине и защите бетонного коридора, украшенного узорной плиткой, в компании одинаковых почтовых ящиков, они простояли несколько минут, прежде чем Том первым разорвал объятия, едва ли его сердце начало возвращаться к нормальному количеству ударов. Смущённо прочистив горло, он молча кивнул в знак благодарности и уже потянулся к дверной ручке за второй попыткой выйти в мир, как его руку остановили длинные пальцы. — Что ты делаешь? — не пытаясь скрыть настороженности и недоверия, спросил Ноа, нахмурив измождённое ежедневной выпивкой и тихими рыданиями лицо. — Мне нужно домой. Здесь меня ничего хорошего не ждёт. — Ты думаешь, всё так просто? — нервная система Ноа, едва ли выносящая ежедневные переживания, смятение и стабильное трёхразовое очищение желудка, сдавала обороты спокойствия с завидной скоростью. — Ты думаешь, можешь взять и уйти, ничего не объяснив? — Что вы.. Ты от меня хочешь? Я ведь уже объяснил, что Алана нужно забыть, как будто ничего не было. Не успел Том договорить, как Ноа дёрнул его на себя, тут же хватаясь за ворот джинсовой куртки, в которую тот был облачён, и раздражённо потряс парня, заставляя посмотреть на себя. Искажённый злостью, обидой и непониманием, Ноа сжал зубы до боли в скулах и лёгкого скрежета в ушах. — Я, блять, не понимаю всех тех бредней, которые ты старательно мне вешал на уши всё это время, но я не позволю тебе уйти, не объяснив мне, что за хуйня происходит! — Ноа ещё раз встряхнул Тома, который тут же стушевался и тяжело выдохнул. Даже будучи собой, ему приходилось расплачиваться за чужие действия и ошибки, когда сам Том едва ли натворил хотя бы одно злодеяние за всё своё пребывание в этом мире. — Хорошо, — тяжело выдохнул Том, отводя взгляд в сторону. — Но за это ты поможешь мне добраться до Техаса. — С чего бы мне помогать тебе? — обида внутри Ноа говорила и действовала быстрее, чем ему бы хотелось, потому он тут же прикусил язык, скривив рот. — Потому что я сам никогда этого не сделаю. Я не знаю ничего об этом городе. Я даже никогда не видел машин. — Ты издеваешься? У тебя даже права есть. Том удивлённо вскинул брови, но тут же собрался, раздражённо мыча и цепляясь за руки Ноа, что продолжали сжимать ворот одежды в слегка удушающем хвате. — Слушай, я в сотый раз пытаюсь тебе объяснить: я не Алан. Всё, что делал он, ко мне не имеет никакого отношения. Ты позволишь мне объяснить, или так и будешь злиться, как ребёнок? Ноа что-то недовольно пробормотал, но послушался, отпуская Тома и направляясь в сторону лифта, явно стараясь игнорировать человека, которого он обожал и ненавидел одновременно. Спустя подъём на нужный этаж, преодоление входной двери, не запертой из-за достаточно скорого возвращения хозяев, Ноа строго проследил за Томом, терпеливо наблюдая за тем, как тот устраивается на кровати в их комнате и с недовольным видом поглядывает на модель исподлобья. — Ну? — раздражённо прервал тишину Ноа. — Будешь говорить или нет? Том хлопнул себя по бёдрам, словно бы собираясь с мыслями, выбирая точку начала своего рассказа. Уселся поудобнее, поджав под себя ноги, и отвернулся к окну, наконец-то заговорив: — Я всю свою жизнь прожил в религиозной коммуне. Мы занимаемся сельским хозяйством, строим свои дома, в общем-то, обычная и спокойная жизнь. Живём мы в захолустье Техаса, рядом нет ничего, а ближайший город находится в сотне километров. Там я никогда не бывал, но старшие часто ездят туда за лекарствами и прочей провизией, которую сложно получить от земли. Я был одним из послушников и должен был по достижению совершеннолетия стать пастором и трудиться на благо нашего дома. Я всю жизнь шёл к чистоте, пытался избавиться от того, что загрязняло моё тело с самого детства, но в какой-то момент появился.. Он. — Алан? — выразил свою догадку Ноа, из-за чего Том в отвращении поморщился, обречённо кивнув в знак согласия. — Сперва это было что-то вроде внутреннего голоса. Каждый раз, после очищения, мы лежали в госпитале. За нами ухаживали, обрабатывали раны, давали обезболивающее. И в какой-то момент я начал.. Получать удовольствие от этого лекарства. Я начал привыкать к этой лёгкости и спокойствию, но как только его действие заканчивалось, мне становилось ещё больнее. Всё тело будто скручивало пополам, начинало тошнить, болела голова. Я боялся, что заразился чем-то, но этот голос внутри говорил, что нужно раздобыть ещё этого лекарства. И каждый раз, когда я снова оказывался на койке, я чувствовал удовлетворение и радость. Это плохо. Наслаждение развращает и доводит до греха. Том прервался, потирая предплечья, словно пытаясь успокоить себя. Когда он говорил о своём доме, его лицо тут же озаряла улыбка: перед глазами играли тёплые, солнечные образы полей, сухих степей и одинаковых низкорослых деревянных домиков, к строительству некоторых из них он даже успел приложить свою руку. Но стоило заговорить об Алане, как лицо Тома тут же менялось, выражая плохо скрываемое отвращение, обиду и.. Страх. Эн слушал все с крайне скептическим выражением лица, но чем больше подробностей узнавал, тем внимательнее подмечал каждое слово. Тому потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с духом перед рассказом о той части его жизни, в которой она прервалась и он потерял весь контроль на несколько лет, позволяя делать с собой всё, что заблагорассудится. — В какой-то момент я понял, что без лекарства мне становится хуже. Моё тело требовало его каждый день, а минута без него превращалась в бесконечную агонию. Я пытался терпеть, поскольку в терпении и выдержке мы растём и крепчаем, но этот.. — Том прервался, явно пытаясь не произносить ненавистного имени. — Он говорил, что нужно сбежать. Что если я уйду, я больше не буду мучаться. Что там мне будет хорошо. Том чувствовал, что его начинает трясти. Боль, обида, злость на самого себя и на Алана смешивалась и мешала дышать, а на глаза предательски наворачивались слёзы. Том не мог простить Алану того, что он с ним сделал, но больше всего ему было стыдно за самого себя. За то, как он, движимый каким-то телесным желанием, предал самое дорогое, что у него было. Как бросил свою спокойную, счастливую жизнь ради сиюминутного порыва, который обратился для него настоящим кошмаром. — Тогда я понял, что это не просто голос. Порой я не помнил часы, затем — дни. Он делал что-то, из-за чего меня начали чаще наказывать. Я не понимал, что происходит, мне было стыдно, я пытался вымолить прощения за то, чего даже не помнил. А в какой-то момент я сдался. Он пообещал, что возьмёт всю боль и страх на себя. Сказал, что мне больше не нужно ни о чём переживать. И я.. Поверил. Был уверен, что он поможет, что всё будет как раньше, — Том всхлипнул, беспомощно закрывая ладонями лицо. — Но вместо этого он сбежал. Заставил меня уйти из дома, забрал себе моё тело и делал с ним всё, что вздумается. Я просил его остановиться, я не хотел этого, но он сказал, что не вернётся туда. И я просто.. Сдался. Без лекарства было больно. Было плохо. Мне казалось, что я умру. Когда становилось совсем невыносимо, мы менялись, чтобы просто не сойти с ума. Мы поняли, что зависимы. И Алан пообещал, что сделает всё, чтобы это прекратить. — Но он ведь был зависим почти три года. — перебил Ноа, неуверенно присаживаясь рядом. — Почему ты не вернулся раньше? Когда он бросил? — Потому что я понял, что это уже не моя жизнь. У Алана появились близкие люди, он начал менять тело под себя, а в какой-то момент и вовсе забыл о моём существовании. Из простого голоса, который я выдумал, он превратился в настоящего человека. В личность. А у меня не было ничего, кроме моей веры. Я понял, что он победил. Том оглядел свои руки сквозь пелену слёз, смотря на накрашенные ногти. Затем задрал рукава, оглядывая кожу, покрытую небольшими шрамами, какими-то татуировками. — Ты просто ушёл? Поэтому Алан помнит так мало? — Да. Я помню то, что забыл он. А он помнит то, чего не помню я. Поэтому я и не знаю, кто ты. Между ними воцарилась тишина, прерываемая сдавленными всхлипами Тома. Осознавать, что твою жизнь просто отобрали, было ужасно. Осознавать, что всё пошло под откос просто из-за мимолётного удовольствия, которое превратилось в зависимость. Том был противен сам себе, но больнее всего для него было понимать то, что Алану повезло. Всё, о чём когда-либо мечтал Том, получил именно Алан, пускай и в другой, неправильной форме. — Я его парень, — грустно усмехнувшись, произнёс Ноа. — Я знаю, что я у него не первый. Ещё я знаю, что у него есть подруга, ставшая ему сестрой. Алан говорил, что она выходила его. — Та девушка азиатка? — внезапно откликнулся Том. — Да. Откуда ты её знаешь? — Ноа удивленно вскинул брови. — Она помогла нам. Нашла, когда мы уже не могли идти. Благодаря ей мы живы. Но она всегда видела только Алана. Когда я пытался с ней заговорить, ей казалось, что мы в бреду. Тогда я впервые начал понимать, что мне не будет места здесь. Между ними снова повисла тишина. Том пытался побороть слёзы, но выходило плохо, и он медленно, но верно приближался к состоянию тихой истерики. Ноа же пытался просто переварить это всё в себе. Переварить тот факт, что влюбился всего лишь в личность травмированного мозга, а не в реального человека. Переварить тот факт, что Алан, возможно, никогда больше не вернётся. Ноа не знал, что будет делать, если этот сценарий станет реальностью. Вместе с Аланом он чувствовал себя в безопасности — он всегда бы нашёл ночлег, еду, а если было бы совсем плохо — наверняка бы развеселил. С Томом было бы.. Сложно. Проехать через всю страну с человеком, который не имеет ни малейшего представления об этом мире? Который всю жизнь прожил в мыльном пузыре и даже не может выйти на улицу без приступа паники? Чёрт, это все было какой-то злой, глупой и страшной шуткой. — Алан не вернётся, да? — тихо спросил Ноа, перебирая пальцы. Том едва ли расслышал его вопрос за градом собственных слёз и шумом всхлипов. Он и сам не знал ответа на этот вопрос. С одной стороны, исчезать снова казалось самым страшным и невыносимым. Это было его тело, его жизнь, и отдавать её так просто он не хотел. Не мог. Но разве это действительно было так? — Я не знаю, — честно ответил он, растерянно разведя руками и пытаясь успокоиться. — Это не так просто. — Ха. Я даже с ним не попрощался. Какой пиздец.. Ноа тяжело выдохнул, как его взгляд упал на рюкзак Алана. Немного подумав, он поднялся с кровати, заставляя ту недовольно скрипнуть, взялся за лямку и вернулся на место, принимаясь копаться в чужих вещах. — Алан не был плохим человеком. Если честно.. Он очень мне помог. Пожалуй, он был единственным, кто сделал это просто так. Потому что хотел. Поэтому не считай, что он может только разрушать. Ведь на любое плохое деяние найдётся что-то хорошее, верно? — Ноа постарался улыбнуться, но вышло плохо. Зато Том впервые за весь рассказ поднял на него глаза. — Я не уверен, что смогу тебе помочь. Я знаю об этом мире не больше, чем ты. Можно сказать, мы даже в чём-то похожи. Но Шейла, та девушка, она может что-то придумать. Нужно только найти телефон.. Ноа аккуратно и последовательно выкладывал содержимое рюкзака на кровать, пока внезапно не наткнулся на блокнот. Слегка потрёпанный, с резинкой, в которую был вставлен карандаш. Погрызанный и повидавший виды. — Это что ещё такое..? — Ноа задумчиво оглядел блокнот, а затем открыл маленькую книжечку, перелистывая страницы. Глаза тут же зацепились за рисунки и неаккуратные надписи. — Это дневник, — констатировал Том, не сумев побороть любопытство и уже переваливаясь через плечо модели. — Это Алана? — Что ж. Не хочешь немного узнать о себе? — хитро усмехнулся Ноа, возвращаясь на первую страницу.