The Road Ahead

Жизнь Ноа никогда не была радостной. Изо дня в день он учился проглатывать боль, обиду, страх, непонимание. Горстями черпал ненависть к себе, к своей сущности и жизни, то и дело прячась по углам собственной семьи, избегая лишних разговоров. Мама, отец, сестра методично и жестоко отключили Ноа от себя и от мира, сперва поставив запрет на общение с собой, строго охраняя его устными унижениями и телесными наказаниями, а затем, когда сценарий «нормальной» жизни сообщил о необходимости выхода Ноа в социум (в частности, подвёл к первичному знакомству со школой), то чете Греев не оставалось ничего, кроме как заплатить за необходимый набор справок от врачей и социальной инспекции, чтобы легально запереть мальчишку дома. Друзья, веселье, увлечения — эти обычные человеческие желания стали для Ноа чем-то недостижимым и недопустимым, и каждый раз, когда он испытывал хотя бы каплю радости, то необратимо оставался осадок в виде вины и страха быть наказанным за свою вольность. Если бы Ноа пришлось рассказать о своей жизни и о том малом количестве самостоятельных решений, которые ему пришлось сделать, то объяснить, почему когда-то он поступил так, как поступил, у Ноа бы не получилось. В нём никогда не было желания жить, развиваться, стремиться к чему-то — и это лишний раз доказывало правоту и эффективность сомнительных методов воспитания родителей. Первый побег из дома было сложно назвать ярким примером желания жить. Ноа сбежал потому, что испугался. В нём сыграл обычный звериный инстинкт, говорящий о том, что если не бежать — то можно просто умереть. От побоев, от недоедания и той кучи болячек, возникших на фоне крайне кропотливой стратегии взращивания отпрыска. Второй побег — тот, который всё еще продолжался и, кажется, не грозился заканчиваться, объяснялся практически теми же аргументами «за». Ноа всё ещё было страшно и больно, но теперь он был более зрелым, взрослым, и в некотором смысле столкнулся с большим количеством самостоятельности: с двадцати лет он мог пользоваться социальными сетями, все так же оставаясь на мушке зорких глаз отца, Ноа смог открыть для себя такие маленькие радости, как музыку и возможность наблюдать за жизнью других людей. Именно незнакомцы, рассказывающие о своих маленьких радостях, шутящие на злободневные и не очень темы в формате коротких видео заставили Ноа впервые задуматься о том, что его жизнь другая. И что в мире всё действительно может быть по-другому. Он действительно бежал за лучшей жизнью. И, в каком-то смысле, он даже смог получить то, о чём мечтал. Он испытал первую серьёзную влюбленность, радость, познакомился с новыми людьми и посмотрел на привычные вещи с новой стороны. Но, как оказалось, даже будучи физически свободным от оков своего дома и семьи, отвоевать свою самостоятельность Ноа не смог, за что был наказан согласно правилам, жестоко и бесчеловечно. Наказание всегда должно быть соразмерно преступлению. Без единого слова Ноа дал чистосердечное признание в машине своего отца, безвольной куклой летая по салону и выслушивая горькую правду из уст родственника. То, что Ноа когда-то старался отрицать и не пускать в душу, он впервые был согласен с каждым словом Элайджи: без него Ноа действительно бы имел ещё меньше, чем имел сейчас. Безродное существо, нелепая ошибка, которую не стоило никогда допускать — вот кем он был на самом деле. Это знал он, это знала его семья, и отрицать это было невозможно. Виноват ли в этом Ноа? Нет. Но он родился и вырос, и не стал исключением в правиле о том, что дети расплачиваются за ошибки своих родителей. В больнице было скучно и монотонно. Каждый день происходило одно и то же, время текло слишком медленно, позволяя самым грустным размышлениям наконец-то засесть в голове и начать копать всё глубже и глубже. Визиты Алана, несомненно, скрашивали первые несколько дней, но затем стали казаться каким-то очень грустным представлением: Алан явно пытался справиться с обрушившейся на его плечи правдой, скрывая свои переживания и тяготы за привычным образом шута, но Ноа, будучи таким же отягощённым, отчётливо видел то, как потухли горящие карие глаза. Действительно ли их встреча была необходима? Должно ли было всё так развернуться и привести именно в эту точку? И есть ли чья-то вина в том, как всё обернулось? Ноа снова закрывал себя от других, говорил ещё меньше прежнего, готовя себя к тому, что будет дальше. Ему было страшно снова встретиться с отцом, страшно от мыслей о том, что будет с Аланом. Неизвестность пугала, и Ноа не знал, как себя подготовить к неизбежному. Страшнее туманного будущего было только незнание того, какие в этот раз раны нанёс отец. Врачи не говорили ни слова о том, что случилось, не рассказывали о количестве швов и травм, каждый раз отвечая о том, что главное — соблюдать постельный режим и набираться сил. Боль в теле ушла только на вторую неделю, а лицо ужасно чесалось из-за того, что раны начали затягиваться. Именно тогда Ноа начал делиться своей тревогой с Аланом, пытаясь таким образом выяснить хотя бы у своего спутника какую-то информацию о том, что с ним случилось. Ноа помнил обрывками момент своего избиения, поэтому смог прикинуть примерные увечья, сопоставив их с ощущениями в памяти. Картина выходила не ахти, но не настолько страшная — в силу того, что «перфоманс» с ножом напрочь вышибло из его памяти. Серьёзность своих заблуждений Ноа смог оценить только тогда, когда впервые увидел себя в зеркале. Настолько кошмарного зрелища он не ожидал, из-за чего никак не мог отвести взгляда от своего отражения. Шрамы всех форм и глубины рассекали собою белую кожу; глубокими складками они проходились по щекам, губам, лбу, брови, оставляя за собой витиеватый и грубый рисунок. Кожа словно проваливалась и западала в этих местах, а только что снятые швы окрасились в болезненно-пунцовый цвет. При каждой попытке расшевелить мимику лицо болело, поэтому Ноа даже не смог изобразить свой испуг должным образом. Сломанный нос приобрел новую, более грубую форму — некогда идеально прямая спинка получила уродливую горбинку, превращая достаточно женственное лицо в очень грубую карикатуру. Вместо прокола на крыле теперь виднелся небольшой шрам в виде линии, а на глазах словно была желто-синюшная маска от отёков и ещё не до конца сошедших синяков. Веки оставались болезненно припухшими. Хуже всего выглядел левый глаз. Обрамленный багровым синяком, он раскрывался лишь наполовину, а посреди тёмной радужки теперь зияло белое пятно. Ноа закрыл ладонью правый глаз, и мир тут же потух, погружаясь в тревожную тьму. Он повторил это действие несколько раз, а после издал нечеловеческий вопль, чувствуя, как внутри него сломались остатки всего, что удерживало его психику на плаву. Голову захватила дымка животного страха, набирающая плотность с каждой секундой. Под звук разбитого стекла зеркало оказалось на полу, а Ноа в панике метался по больничной койке, судорожно ощупывая своё лицо и и пытаясь до конца осознать то, что отражение в зеркале — это он. Не страшный монстр, не ночной кошмар, а он. Изуродованный, поломанный, болезненный. В этот самый момент в Ноа сломалось то единственное, что держало его на плаву. Его единственная гордость, единственная ценность, из-за которой он вообще остался в этом мире и дожил до сегодняшнего дня, была уничтожена. Внешность. То, чем Ноа мог действительно гордиться. То, чем мог зарабатывать себе на жизнь, что помогало ему несмотря на неполноценную моральную составляющую, больше не существовало. Ноа остался нездоровым уродцем, со слепым глазом и такими шрамами, что говорить не то что о карьере, а хотя бы нормальной обычной жизни, уже не получалось. Ноа проиграл эту жизнь. И на руках оставались самые плохие карты для продолжения. Ноа не знал, сколько и как сильно он кричал. Не помнил, как отбивался от врачей и разносил всё, что только попадалось в его закутке. Он плакал и кричал, тем самым созвав к себе всех врачей, которые судорожно пытались успокоить слетевшего с катушек Ноа. В какой-то момент палата опустела — персонал готовился к усмирению пациента, и Ноа принялся лишь беспомощно плакать, скривившись в коленно-локтевой позе на койке и сминая взъерошенную простынь. В ушах стоял гул сердца, заходившегося почти в предсмертном адреналиновом марше, а голова звенела похлеще церковного колокола. Всхлипы отбирали возможность вздохнуть, а из разбитого рта вырывались лишь хриплые полу вопли. Ноа сдался. Он больше не мог выносить всё то, что выпало на его долю. Свои болезни, свои проблемы, свои страхи и переживания. И теперь — свою новую внешность. Ему было мерзко и страшно от того, что то отражение — было им самим. То уродливое создание делило с ним тело и душу, и мириться с этим Ноа оказался просто не готов. Он не мог представить себе то, что отец зайдёт настолько далеко в своём желании уничтожить Ноа. Было настолько плохо, что сознание готовилось вот-вот отключиться. Ноа чувствовал насколько перевозбужден каждый нерв в его теле, и от этого отвратительного болезненного покалывания, что пришло в сочетании с ужасной мигренью, хотелось избавиться здесь и сейчас. И Ноа знал только один способ. Свесившись с края койки, Ноа согнулся так, чтобы грудь касалась поджатых колен, и принялся пихать себе в горло пальцы. отчаянно ища хотя бы какую-то чувствительную к рвотному рефлексу точку. Кашляя и задыхаясь, он пытался заставить выйти всю эту мерзость, скопившуюся в желудке, из себя, но получалось очень плохо. За спиной раздался шорох колец на карнизе, и Ноа тут же выкрикнул: — НЕ ЗАХОДИ! Хриплый голос уже не мог брать высокие, громкие ноты, и потому звучал ещё более жалко и болезненно. Ноа стало противно от самого себя, и он продолжил насиловать своими пальцами горло, пытаясь вызвать хотя бы один рвотный позыв. — Эн?.. Испуганный голос Алана застыл где-то у подножья койки, но ненадолго. Как только Ноа снова зашёлся в сдавленном кашле, в очередной раз подавившись пальцами и слюной, Алан тут же подбежал к согнувшейся фигуре, уронив на пол пакеты с едой, и силой развернул Ноа к себе. Алан увидел лицо взъерошенного, заплаканного и напуганного Ноа. Всего на пару секунд ему удалось задержаться на шрамах, на синяках и на бельме, что теперь украшало один глаз вместо зрачка. Затем — звонкий хлопок, отозвавшийся болью в лице. Алан зажмурился, пытаясь справиться со жгучим ощущением, но этого времени оказалось достаточно, чтобы Ноа отскочил в противоположную сторону и забился в угол. В этот же момент в палату влетели врачи и два крепких охранника, ухватив Ноа за руки и ноги и помогая приструнить его. Юноша беспомощно бился на кровати, рыдая и крича сорванным голосом: — Не смотри! НЕ СМОТРИ НА МЕНЯ! Алан стоял как вкопанный, наблюдая за всем происходящим. Перед глазами стояло изуродованное лицо Ноа как самое яркое напоминание его собственной ошибки и беспомощности, коронуя собой чувство вины. Глубокой, непроходящей, разъедающей. Алан видел бьющегося до последнего Ноа, которого пытались напичкать седативным, и вскоре крики утихли, хватка врачей ослабла, и на взъерошенной постели обмяк Ноа. Жалкий, испуганный и беспомощный. И всё потому. что Алан не успел. Потому, что он — часть большего, а не само большее. Его не было и не существовало, при всей реальности его дел и приключений. Он может исчезнуть по щелчку пальцев, как уже случилось однажды, и его исчезновение привело к тому, что Ноа стал.. таким. Алан стоял на месте и беспомощно смотрел на обмякшее тело Ноа. Пропускал мимо себя заглушённые звуки врачебной суеты, наблюдал за раздраженными лицами охранников и за уставшими врачами, которых явно не порадовала такая внезапная активность. Туда-сюда носились медсёстры, задевая своими узкими плечами локти и руки Алана, заставляя те безвольно болтаться туда-сюда. Всё, о чём мог думать панк, так это было раскаяние. Долгое, упорное, тяжелое. Ему хотелось плакать и кричать не меньше Ноа, но почему-то ничего не выходило. Он наблюдал за тем, как испуганные, бешенные глаза невольно закрываются, а по щекам текут слёзы, наверняка отдающиеся неприятным ощущением в каждом из шрамов. —.. эр, вам нужно уйти. Сэр? Где-то пробивался женский голос, пытающийся обратить на себя внимание. Алан перевёл взгляд и наткнулся на девушку, которая настойчиво толкала его в грудь и старалась всеми способами прогнать свидетеля прочь, чтобы тот не мешал выполнять её коллегам свою работу. — Пожалуйста, покиньте помещение. Сейчас сюда нельзя. Вы меня слышите? Алан в последний раз взглянул на Ноа, который, кажется, отключился совсем, и послушно вышел из помещения, направляясь к своему пункту ожидания в виде лавочек у регистратуры. Там эмоции нахлынули уже на Алана: вся тяжесть прошедших дней в совокупности с непроходящим чувством вины, непониманием того, кто он есть на самом деле, и страхом быть забытым и потерянным навсегда, наконец-то сломали его шею, на которой всё это время эти чувства болтались, как булыжник на верёвке утопленника. Зажав рот ладонью, Алан спрятался в своей распахнутой кожанке, стараясь всхлипывать как можно тише. Перед глазами всё ещё стоял Ноа, сломленный и испуганный, впервые показавший свой страх перед резкими проявлениями силы, чем откликалось ощущение на щеке от недавней пощечины. Алана не пугала внешность Ноа в смысле непривлекательности. Его пугало то, что шрамы теперь навсегда засядут напоминанием о его слабости и никчёмности, и самое обидное во всём то, что шрамы остались на лице Ноа, а не на его собственном, как это должно быть. Он виноват в том, что Ноа теперь придётся пройти через собственный ад. Он виноват в том, что не смог сдержать своё слово, и их путешествие обернулось самой настоящей трагедией для них обоих. Алан не просчитал всех возможных вариантов, из-за чего оказался бессилен перед испытаниями реального мира. Как искупить свою вину? Нужен ли он вообще теперь здесь, рядом? Алан не знал. И его это пугало. Прошло пару часов, прежде чем Алану нехотя разрешили проведать проблемного пациента. Вся уверенность и непроходимый запал оптимизма в панке иссяк до нуля, потому ему потребовалось некоторое время, чтобы собраться с духом и зайти внутрь. Но в этот раз он был предусмотрительнее — заранее отвернулся, позволяя Ноа среагировать и занять то положение, в котором ему было бы комфортно находиться рядом с Аланом. — Можно я зайду?.. — с интонацией виноватого ребёнка терпеливо спросил Алан, прислушиваясь к шорохам одеяла. — Да. Алан осторожно повернулся, встречаясь взглядом с Ноа. Тот, на удивление, не спрятался, а лишь уселся удобнее, но вид мученика с его лица всё же не исчез. Долго выдерживать зрительный контакт у Ноа не получилось, поэтому он перевёл взгляд на свои ладони, сложенные на коленях, принимаясь тереть свежие красные пятна, добравшиеся уже до основания больших пальцев. — От тебя нет смысла прятаться. В конце концов, это тебе со мной придётся возиться. — голос Ноа заметно сел и охрип, и после каждой фразы ему приходилось брать небольшую паузу, чтобы сделать усилие перед новой. — Извини, что ударил. Я.. испугался. Прости. — Всё в порядке. Я не злюсь, — как можно более убедительно ответил Алан, усаживаясь на табуретку рядом с койкой и по привычке потянулся к ладони Эн, но тот молча одернул руку. В воздухе повисла неловкая тишина. — Сказали, что послезавтра меня уже выписывают. Можно было бы полежать ещё, но у нас нет денег, поэтому.. — Прости меня, Эн. — Алан мягко сжал ногу Ноа через одеяло, заставляя его посмотреть на себя. Юноша послушно отозвался на призыв, удивлённо вскинув брови и наблюдая за тем, как панк ложится верхней частью тела на его колени, пряча лицо в ткани. — Это всё из-за меня.. Прости, что я не смог защитить тебя. Я, блять, правда не знал.. Я бы никогда не позволил такому случиться, но.. Я не знаю, что если я ещё раз пропаду? Что мне делать тогда? Алан всхлипнул, оглаживая руками ноги юноши. Ноа внимательно наблюдал за неожиданным поведением панка, вечно уверенного и оптимистичного, даже не находя, что сказать. Единственное, что было очевидно наверняка — их обоих потрепало за последнее время, и даже непонятно, насколько это хорошая идея продолжать совместный путь, когда они.. Вот такие. — Я хочу быть рядом. Защищать тебя, Эн. Но как? Как, если я, блять, даже не человек? Меня даже не существует, Эн. Я просто.. Просто, блять, фантазия какого-то шизика. И.. И я могу исчезнуть в любой момент, — Алан потёрся лицом об одеяло, оставляя на нём влажные пятна. — Мне страшно, Эн. Я не хочу исчезать.. Руки Ноа легли на холодную кожанку, легким весом надавливая на плечи панка. Ноа впервые не захотелось делиться своими чувствами с Аланом. Он мог бы рассказать о своём отвращении к себе, о страхе остаться одному, о том, что потерял единственную гордость — свою внешность. Но разве это поможет? Поэтому он лишь молча погладил Алана по плечам, шее, волосам, вслушиваясь в тихие всхлипы. С того дня всё словно пошло иначе. Ноа окончательно закрылся в себе, не стремясь поговорить о себе, о переживаниях Алана или о том минутном помешательстве, свидетелем которого стали несчастные медработники. Ноа не комментировал свою внешность, но заметно чаще стал касаться своего лица, иногда играя в игру, которую понимал только он: закрывал ладонями глаза поочередно, привыкая к слепоте одного из глаз. Всё чаще Эн смотрел в пол или по сторонам, стараясь избегать зрительного контакта с Аланом то ли из-за собственного ощущения неполноценности, что разгорелось до максимума, то ли не желая столкнуться с его выражением лица. То скривившееся в страхе и отвращении выражение на лице Алана в момент, когда он посмотрел на Ноа без повязок. То выражение, которое прочно засело в памяти Ноа, и преследовало его каждую секунду рядом с панком. Словно червь, оно выедало всё хорошее: оптимистичный настрой шуток, маленькие жесты нежности, мимолетные комплименты, слетавшие с губ Алана. Физический контакт превращался в нечто фальшивое, неправильное, заставляя Ноа всё чаще и чаще отстраняться. Ноа строил преграду между собой и Аланом лишь с одной целью: обезопасить себя. Получив свою новую внешность, Ноа стал чаще обращать внимания на лица людей. Оценивать, сравнивать их с собой, а как итог — строить различные сценарии в голове. Отношение Алана к Ноа теперь проходило сквозь фильтр тяжкой вины первого — забота и проявления внимания казались попыткой загладить вину, чтобы оставлять Ноа было не так жаль. Хуже всего добивали Ноа воспоминания о количестве любовников и любовниц, которые он нашёл в дневнике своего ещё парня. И наличие самого себя в этом списке казалось не чем-то особенным, а лишь ещё одним знамением к тому, что вот-вот Алан найдёт кого-то здоровее и симпатичнее. «Незаменимых людей нет. Уж я — точно», — с такими мыслями Ноа принимал душ перед выпиской, надевал на себя принесённую Аланом одежду, и прятал нижнюю часть лица за медицинской маской, а отросшими волосами пытался закрыть верхнюю. Собрав пряди на затылке в небольшой хвостик, Ноа направился в регистратуру, подписал бумаги, сочувственно глядя на работницу, которая не меньше его понимала, что деньги за лечение останутся мёртвым грузом в виде долга, и направился к выходу, где его ожидал Алан. — Ну, куда теперь? — наблюдая за первым снегом, припорошившим собой добрую часть Нью-Йорка, выдохнул Эн. Плотные клубы пара тут же выпорхнули изо рта и носа. — Попробуем не замерзнуть до смерти. — грустно хмыкнул Алан, бросая бычок в мусорку и кутаясь в кожанку.