Сказ о том, как Федька Басманов на святки гадал

Круторогий месяц, не скраденный покамест всякою нечистою силой, серебрил пышные покрова, укутавшие, подобно савану, Слободу с земли до самых маковок высоких церквей. Давно уж привыкшие к людскому двоемыслию, холодные зимние звезды взирали на мир отрешенно и устало. Темный двор был безлюден и пуст в этот морозный, поздний час, когда и пес норовит укрыться ежели не в теплых сенях, то хотя б в конуре своей, и лишь две темные фигуры в черных плащах пересекали белое, девственно-нетронутое еще подошвами сапог и валенок полотно, и снег хрустко отзывался каждому их шагу. — Кормилец, давай воротимся, — полушепотом молила одна из них, с трудом удерживая под мышкой холщовый мешок, норовящий выскользнуть, как если бы в нем сидело что живое, — дурная затея, оченно дурная! — Поговори мне еще, — мигом взвилась вторая, сверкнув очами лазурными, что яхонты заморские, из-под низко надвинутого на белый лоб капюшона, — не тебе волю боярскую судить! Делай, что велено! То были юный кравчий государя всея Руси Ивана Васильевича Федор Басманов да верный холоп его Демьян, чем-то зело перепуганный. — Воля твоя закон для меня, батюшка, а все ж не надобно идти, — не унимался Демка, бросив встревоженный взгляд через плечо. — Чего, ежели увидает кто? — Кто? — хмыкнул Федька, все ж тоже оглянувшись. — Ночь давно, все али спят, али сами гадают. Дураков нет по морозу за просто так шастать, — он зябко передернул плечами. — Караул-то не спит, мигом донесут царю, а там уж несдобровать, — резонно заметил Демьян, взывая к благоразумию, которого хозяин его был с детства лишен. В словах стремянного была своя правда, ибо истово религиозный государь, ненавидящий к тому же колдовство всякое, гадания святочные не одобрял и велел сечь плетью каждого, кто пойман будет за сим занятием гнусным, однако ж, все всё равно глядели в будущее, не смея упустить возможность, да царедворцы на то смотрели сквозь пальцы. У Федьки всю седмицу ввечеру пропадали с поварни девки, привлеченные гребнями да мисками с пшеном, но кравчий не то, что не бранил их, но любопытно прислушивался к их шепоткам на будущее утро. Да, желалось Федьке тоже судьбу свою узнать, и он греха в том никакого не видал. Помнилось ему и как в Елизарове холопки в бане собирались, да как опосля за прялками делились впечатлениями, смущенно хихикая. — Не донесут, — упрямо молвил Федька, — не посмеют. А ежели посмеют, так сами же за то поплатятся, — злая усмешка скользнула по красивым губам, — сам разумеешь, кому государь поверит, — от этой мысли Федькины щеки слегка заалели. За разговором этим, вельми Федьку раздражившим, дошли до овина — то было высокое здание из тесаного сруба, летом и осенью используемое для просушки снопов пред молотьбой хлебов, а по зиме пустое и необитаемое, стоящее к тому же в отдалении от прочих хозяйственных построек, ибо чаще прочего овины горели. Двери были притворены плотно, но не заперты, и Федька взялся уж было за медное кольцо, когда Демьян схватил его за локоть и зашептал совсем уж напугано: — Не ходи, кормилец, не надобно! — капюшон его свалился, и в свете неясного света молоденькой совсем луны лицо холопское показалось особенно бледно. — Не к добру это! Грех большой! — Довольно! — Федька тоже скинул капюшон да поглядел на слугу зло, вырывая руку. — Ступай прочь, коли трус такой! Сам управлюсь! — Демка упрямо мотнул головою. — Тогда молчи и делай, что велю, — последняя святочная ночь торопила фаворита юного, не оставляя шанса на отступление — нынче или уж вовсе через год, а ждать столько Федька был никак не готов. — Петуха давай, — велел он, покосившись на дергающийся мешок, что Демка все то время прижимал к груди. С обреченным вздохом Демьян развязал спутанный узел и вытащил из холстины черную птицу, тут же забившую крыльями, будто предчувствуя беду. Удерживаемый холопом за горло, кричать петух не мог. — Ты почто же живого притащил, дурень? — соболиные брови взметнулись в удивлении, и Федька отступил на шаг, сморщив нос. — Голову рубить можно и мертвому! Демьян только руками развел, отчего птица затрепыхалась сильнее. — Заставь дурака Богу молиться… — Федька закатил глаза, покачав головою. — Крепчее держи-то, упустишь, балбес! Ой, Демка, ой и дурак же мне в услужение достался, — приговаривал Федор, растворяя двери в темный овин. — Топор-то взял? — Взял, — Демка снова вздохнул — от вида пустующего темного помещения у него по спине поползли колкие мурашки. — Чего вздыхаешь, Демьяшка? Курочку жаль тебе что ли? Опричник государев, — Федька нервно хихикнул — ему и самому не по себе стало, и он скрывал волнение под привычной кичливой маской. — На пороге руби, — серьезнее добавил он, отступая на шаг, но внимательно глядя, чтоб Демка все верно сделал. Не находя в себе более сил спорить с упрямым хозяином, Демка перекрестился, достал из-за пазухи небольшой топор и с одного удара отрубил несчастному петуху голову — темные пятна потерялись на темном пороге и причудливым узором легли на белый снег. «Прости, Господи, раба твоего», — мысленно промолвил Демьян, не смея даже глаз поднять на Федора, что уж скинул подбитый соболями плащ и спешно расстегивал кафтан. — Прибери тут, — брезгливо скривившись, Федька кивнул на черные пятна на снегу, — да одежи мои подними, — кафтан упал на плащ, и Федька поежился, оставшись в одной тонкой рубахе. — Какая ж холодина! — пожаловался он, расстегивая наощупь замочек цепочки, на которой носил нательный крест да образа Богородицы и Святого Феодора Стратилата. — Федор Лексеич, чего ты! Не можно, боярин! — в ужасе молвил Демка, изумленно глядя на хозяина. — То ж распятие святое! — Ах, как же ты мне надоел! — топнул ногой Федька, снимая цепочку и протягивая слуге. — Ни слова боле! Как войду, двери притвори за мною да жди, покамест выйду, и гляди, чтоб не вошел никто. И сам заходить не смей, понял? — Демка молчал, опустив голову. — Ну?! — прикрикнул Федька зло. — Понял, боярин… — уныло согласился холоп. — Смотри же мне! — пригрозил Федька, выдергивая из рук стремянного мертвое безголовое тело черного петуха, которое Демка все то время зачем-то прижимал к порогу, и шагнул внутрь. Двери за Федором затворились с тихим стуком, и он услышал, как Демка ворчит, что то скверная идея, но скоро голос его пропал, будто Федя нырнул в подводное царство — в овине стояла полнейшая тишина. Единственный источник света — оконце в самом центре покатой четырехсторонней крыши — ронял серебристое лунное пятно на середину дощатого пола, но вкруг него расползалась такая кромешная тьма, что казалась почти осязаемой, поглощая и стены, и деревянные балки, и позабытые с осени одинокие колосья пшеницы да ржи. Сердце Федькино предательски забилось в груди, гулко ударяясь о ребра, отзываясь рокотом в ушах, а вдоль позвоночника пустились в пляс мелкие колючие мурашки, словно ледяная крупа, брошенная порывом ветра за воротник. «Нечего бояться, — убеждал себя Федор, — уж коли девки деревенские не трусят… Я воевода, я опричник государя… Негоже мне пужаться пустого овина!» Но пужаться стоило, и Федька, как и Демьян, то прекрасно знал, ибо овин, как и амбар, был жилищем духа капризного да к людям вовсе не ласкового. Оберегая зерно и урожаи, овинник жестоко за ошибки наказывал — бывало кто в печь провалится да погорит али с высокого второго этажа, где снопы сушили, упадет да расшибется насмерть, в селе говаривали, что то овинник забрал, а потому прежде чем снопы сушить да печи топить, того задобрить было надобно: приносили хлеба ржаного с солью, разрешения у духа нечистого на работы просили, а кто наверняка желал расположением его заручиться — то и петуха черного рубил да кровью его овин кропил. И хоть давно уж Русь православною звалася, да все народ в былое верил, ритуалы предписанные исполняя примерно, и попы сельские на то глаза закрывать почитали за лучшее. Судорожно вздохнув, Федька двинулся вкруг овина, потрясая пред собою обезглавленным петухом, роняя густые, невидимые ему в темноте капли на чистые, выметенные и выскобленные по осени доски. От металлического запаха, оседающего на языке, хотелось зажать нос. Федькины шаги эхом разлетались по пустому помещению, и Басманову оттого казалось, будто кто идет за ним шаг в шаг. Сделав круг, он бросил ненужную уже тушку чуть в стороне от дверей, брезгливо отер ладонь о черные опричные портки да вышел в центр овина, вставая в тусклом пятне света. — Я спрошать пришел, что ждет меня с государем, — громко молвил Федька. При каждом слове изо рта его вырывалось облачко пара, сердце неслось галопом. Развязав непослушными пальцами опояску рубахи — «то от холода», — сказал себе Федя — он закинул шелковый подол себе на голову, обнажая лилейную спину, подставляя нежную кожу неизвестности, закрывая лицо поднятым краем, как закрывают шорами коня. «И ни по что не оборачивайся, ни то утащит тебя овинник и не найдут даже косточки, — припомнились слова Дашки, девки его сенной, из глубокого детства, и Федька для надежности зажмурил оченьки. — Вопрос задай свой, подыми рубаху да жди терпеливо: коль погладит тебя овинник рукою безволосою, то ладно все будет, а коли лапою мохнатою, так худо… А ежели когтями вострыми хватит, то жди беды». Долго ли Федька стоял так, он и сам не ведал, минуты слились в молчаливую бесконечность — терпение никогда не было сильной стороной Басманова — к тому же в овине было студено, тем паче Федя стоял полуголым. Умаянный ожиданием, Федька подумал уж было уйти, как за спиной его раздался тихий шорох — словно босые ноги осторожно ступили на дощатый пол. От неожиданности он вздрогнул, едва присмиревшее сердце снова пустилось галопом, заглушая прочие звуки, и Федька распахнул глаза, глядя в непроглядную темноту перед собою и не смея шелохнуться. Рука его сама дернулась, чтобы перекреститься, но Федор усилием воли остановил этот порыв, снова вцепившись в край рубахи, натягивая тот еще ниже, словно капюшон. Хоть в овине было студено и до, теперича стало и вовсе нестерпимо холодно, и Федя с ужасом почувствовал ни с чем не сравнимый запах свежевскопанной сырой земли, быть которого посреди зимы никак не могло. — Я… — Федька запнулся, сглотнул судорожно. — Я желаю знать, что ждет меня с государем, — промолвил тихо, голос его трепетал, как сухой листок на ветру. — Ладно ли будет все али худо? За спиною снова раздался тихий звук шагов — «так ходят медведи», — промелькнула у Федьки мысль — а после обнаженную спину тронуло легкое движение воздуха, будто кто дыханием касался его кожи, но дыхание то было ледяным, сырым и промозглым, пробирающим до нутра, поднимающим дыбом каждый волосок на теле и голове. Федька зажмурился и едва дышал, сердце, казалось, вырвется из реберного плена и вылетит на двор, когда спины его коснулась будто холодная шелковая лента, медленно проскользив от шеи до самого пояса порток, наискосок прочертив линию и оставляя за собой горящий след, словно хлестнули плетью. Прикосновение исчезло также внезапно, как появилось, снова раздался тихий шорох, и все стихло, покрывшись густой тишиною, как водой. Постояв еще с минуту, Федька наконец посмел открыть глаза — все было по-прежнему тёмно — и опустить подол. Федора била крупная дрожь, на спине горел след от неведомой ладони, и, обхватив себя за плечи, Федька нервно рассмеялся: — Ладно все будет! Ладно! Гладкою рукою коснулся! Еще не покинув овина, Федька готов был пережить все сызнова, лишь бы снова получить желаемый ответ. Не оборачиваясь, опустив очи долу, Федя быстро прошел к дверям и распахнул створку, краем глаза в пролившемся с улицы тусклом лунном свете приметив, что обезглавленный Демкой петух пропал. Федька поспешил выйти на двор, плотно притворяя за собою дверь. Холоп, что давно уж топтался у входа, тщетно прислушиваясь к тому, что творится внутри, вздрогнул, когда из дверей показался его хозяин. — Федор Лексеич, — подскочил он к боярину, заглядывая в широко распахнутые лазурные очи да подавая продрогшему Федьке кафтан. — Слава Богу жив! Ох и долго же не было тебя, кормилец! Я чуть ума не лишился от страху! — Было б чего лишиться, — не глядя даже на Демьяна промолвил Федька, улыбаясь при том чему-то своему. — Крест надень мне, — он бросил на холопа быстрый взгляд, кутаясь в кафтан. Демка перекрестился, поглядев на боярина. — Приходил? — спросил он тихо, покосившись на двери овина, застегивая цепочку на усыпанной мурашками шее. — Приходил, — тихо отмолвил Федя, проведя ладонью по плечу. — Идем, ни то в самом деле государь меня хватится, — и он скоро пошел ко дворцу, на ходу кутаясь в теплый плащ, который никак не мог унять его дрожи. Крестясь и поминутно оглядываясь, Демка поспешил вслед.