Сказ о том, как Федька Басманов на святки гадал

Стоило им подняться по ступеням крыльца, как Федьку окликнул высокий опричник, что нес днесь караул: — Федор Алексеич, государь тебя сыскивал, велел немедля к нему явиться, — юноша почтительно склонился, не смея дерзить царскому любимцу. — Доброй ночи, воевода. Федька на то лишь надменно кивнул, бросив на Демьяна скорый взгляд — неужто ль ужо донесли? «Нет же, невозможно! Не встретился ведь нам никто! — подумал Федя, встряхнув темными кудрями. — Переодеться надобно, не можно к царю таким расхристанным…» — Платье переменить подмогни да поскорее, государь наш ждать не любит, — молвил Федька многозначительно, к слуге обращаясь, и добавил едва слышно, когда отошли они от караула, — ни слова никому о давешнем! Демка только кивнул да заспешил коридором в хозяйскую горницу, стараясь при том не шуметь — впрочем, на счастье их, дорогою им более никто не встретился. Переодевшись так скоро, как никогда прежде, Басманов, отфыркиваясь, умылся студеной водою, на удачу его оставшейся на дне кувшина с утреннего туалета, и вылетел из пожалованных ему Иваном Васильевичем покоев, громко стуча подбитыми золотом каблучками по каменным плитам — особливо гневлив да подозрителен был царь в дни последние, и потому искра тревожная, что от слов дозорного в сердце Федином вспыхнула, с каждым шагом паче разгоралась. Едва завидев статную фигуру Басманова, сонные рынды с поклоном распахнули пред Федором двери, и царев полюбовник с уверенностью самодовольного кота, коему позволено бродить, где вздумается — хотя сердце при том у Федьки так и норовило выскочить из груди — шагнул в жарко натопленное помещение. Лунный, призрачный будто свет падал на крытые коврами полы серебристыми ромбами сквозь неубранные вопреки обычаю ставнями окна, и оттого полутемная горница казалась комнатой зачарованного вечным сном замка. Привычный к тому, что в светлицах царских всегда горели свечи, Федька почувствовал себя вдвойне неуютно, и оттого, али по причине иной, забывшееся почти прикосновение вспыхнуло с новой силой, и Федя перекрестился дрогнувшей рукою. Не встретив Ивана Васильевича, но только звенящую, не нарушаемую даже шорохом тишину, Федя инда понадеялся, что царь, не дождавшись юного полюбовника, лег почивать, но чаяния его разбились о пустую постелю. Федор оглянулся взволнованно: сквозь приотворенную и только лишь оттого приметную дверь в молельню тонким золотым лучом лился яркий свет да ладанный аромат, свидетельствующий о происходящем в ней действе. Вздохнув, Федька бесшумной тенью скользнул в потайную комнатку, где пред златым киотом на пять икон молился коленопреклоненный государь — с тех пор как минуло Христово Рождество, шибче обычного каялся самодержец, не жалея ни лба, ни спины, ни опричной братии. Перекрестившись, Федя опустился подле царя, склонил пригожую головушку покаянно и зашептал молитву едва слышно. Закончив общение со Всевышним, государь поворотился к Федьке, окинул взором внимательным опущенные веером ресницы темные да вздрагивающие от тихих слов губы яркие — мальчишка казался чисто ангелом, Господом посланным, чтоб утешать царя русского в скорбях его многочисленных. — Был где? — молвил Иван Васильевич холодно и строго, поглядев Федьке в самую душу, когда тот завершил молитву, перекрестился да, сперва коснувшись лбом пола, перевел озерные очи свои на государя. — На дворе, свет мой ясный, воздухом подышать вышел, — невинно ответил Федя, улыбаясь кротко и покорно, нарочно глядя Ивану в очи доверчиво и открыто, как смел только он один. — Душно на поварне было, головушка закружилася у меня… а там и загляделся звездами далекими — небеса днесь сказочные, батюшка государь мой. — Все то ты, Федюша, в делах да в заботах, уж до самой ночи трудишься, — насмешливо произнес Иван Васильевич, окинув Федьку пытливым взором. — Во славу твою, царе, не грех и ночью потрудиться, — хитро отмолвил Федька и кокетливо понизил зардевшееся от собственной дерзости личико. — Ох и охальник, Федор! — рассмеялся Иван, разом забывая все подозрения. — Пред образами бы святыми посмущался о срамном молвить! — Не разумею тебя, государь мой, чего срамного в службе кравческой, — вспорхнув ресницами и подняв лишь очи, но не лицо, промолвил Федор. — Кубкам да тарелям перечет, а кушаньям — проба, так вот и минуты текут, в часы складываясь, солнце мое ясное! — Шельмец, — молвил государь с нежностью и, легко поднявшись с колен, протянул Федору руку, предлагая опору, но тот прижался к царским перстам сперва губами, а после прохладной щекой, ласкаясь, словно большой кот. — Ну, полно, Федюша, полно, — любовно проговорил государь, второю рукой оглаживая Федькины шелковые локоны, — негоже пред иконами, идем в опочивальню. Поцеловав поданную ему ладонь вдругорядь, Федька грациозно поднялся и, выскользнув вслед за царем из молельни, снова прильнул к Ивану и повис на высокой фигуре, доверчиво прижимаясь губами к губам, целуя нежно, как умеют токмо дети да девки, порхая мягкими устами по склоненному к нему лицу. — Люблю тебя, месяц мой ясный, — шептал Федька, цепляясь за царские плечи в попытке дотянуться устами до лба и бровей его, — солнце мое, звезды мои! Так люблю, что мочи нет! — Что это ты, Федюша, днесь такой ласкучий? — улыбнулся, склоняясь к Феде ниже, государь. — Истосковался по царю своему в заботах долгих, а, соколик мой? — Истосковался, любовь моя, — согласно закивал Федька, вцепившись в тесемки на вороте одетой уже ко сну длинной рубахи, — оченно истосковался! Нестерпимо! Разве не можно? — Можно, Феденька, — снова улыбнулся Иван Васильевич, привычным жестом срывая с Федьки кафтан сизого бархата, отчего многочисленные пуговки жемчужными брызгами хлынули в обе стороны, да развязывая непокорный самому Федору ярко синий кушак. — Тебе все можно, отрада моя, — стянув с Федьки рубаху да окинув предмет своего алкания потемневшими от страсти очами, царь подвел Басманова к высокой постели, резко дернул за плечо да толкнул на перины, укладывая животом на собольи покрова, — покуда на то воля моя, — скинув собственную рубаху, прошептал Иван в самое ухо мальчика. Нетерпеливые, колючие от бороды поцелуи обрушились на Федькины плечи штормовой волною, требовательные руки заскользили по трепещущим от сбившегося дыхания бокам ластящимися горностаеками, и Федька громко застонал от предвкушения, подставляя длинную шею под ненасытные, оставляющие соромные следы горячие губы. — Токмо в твоей воле быть и желаю, — всхлипнул Федька, нетерпеливо толкаясь Ивану навстречу все еще затянутыми в муаровые шелка ягодицами, — государь мой единственный, возлюбленный! Год минул, как царь близостью своею одарил младшего Басманова, а все Федькино неприкрытое, искрящееся нежностью чувство кружило государю великому голову — всяк человек, каким бы иродом его не почитали, любым быть желает. Прижав Федора за загривок к перинам одной рукою, второю Иван Васильевич с силой рванул Федины портки, с тканевым треском спуская те до колен одним слитным движением. Федька захныкал громче, бормоча что-то невнятное, когда по горнице разлился знакомый аромат цветочного масла и острое колено опустилось между его бедрами, и громко вскрикнул, покорно поддавшись внезапному государеву вторжению, совсем днесь не ласковому. — Заждался я тебя, драгоценность моя яхонтовая, — Иван Васильевич, отпустив Федину шею, скользнул рукою от плеча до впадинки на пояснице, дюйм в дюйм повторив недавнее касание руки иной, и Федя, вздрогнув, приподнялся на локтях и обернулся, словно желая убедиться, что то его возлюбленный государь, а не овинная нечисть. Отвлеченный любованием юного белого тела, царь взгляда его не приметил, и потому вопросов не задал. — Услада моя неземная, — Иван увереннее взялся за Федькину талию, приподнимая того над постелью, каждым толчком, глубоким и резким, вышибая из вскрикивающего и подающегося навстречу ему Федора всякие мысли и воспоминания. — Цветик мой вешний… — Твой, твой, — принимая милость царскую во всю ее длину немалую да кусая оттого губы до алых отметинок и цепляясь за длинный мех покрывал обессилевшими пальцами, как утопающий хватается за всякое мимо плывущее деревце, вторил царю Басманов, покуда, захлебнувшись блаженством, бессильно не повалился на постель и не был придавлен сраженным взаимным и внезапным, что случайная смерть, удовольствием государем. Казавшаяся по поры почти шелковой шкура вдруг обратилась колкой и грубой, и Федя, весь взмокший и перепачканный с обеих сторон, невольно завозился. — Совсем придавил я тебя, — усмехнулся Иван Васильевич, перекатываясь на бок да вытягиваясь вдоль сомлевшего полюбовника. — Вовсе нет, — Федька тут же перебрался на государеву грудь, — мех просто колкий! — Ох и капризник мне достался, — с улыбкой покачал головой Иван Васильевич, одной рукою придерживая Федора, другой пытаясь скинуть неугодное тому покрывало. — Уж и соболя тебе не по нраву! — Мне бы горностайчиков на однорядочку, батюшка, — хитро промолвил Федька, сползая с постели и помогая царю избавиться от верхних одеял. — Мех белый мне к лицу особливо, — самодовольно добавил он, кокетливо тряхнув кудрями. — Будет тебе однорядка, горностаюшка мой, — поманив Федьку обратно в постель, согласился Иван Васильевич. «Душа чистая, непорочная, — думал царь, неспешно лаская Федькино личико кончиками пальцев — мальчик при том жмурился от блаженства и счастливо улыбался, — иной бы чинов просил да земель, а этому вся радость принарядиться для государя своего да в объятиях моих оказаться… истинно чудо мое…» — Государенька, — Федька вдруг распахнул оченьки и поглядел на Ивана с плохо скрываемой надеждой, обрывая плавный ход царевых измышлений, — дозволишь днесь с тобою спать остаться? — спросил Федя, и сердце его на миг остановилось — а ну как к себе Иван его отправит? Как-никак заутра сочельник крещенский да пост строгий до воды первой. — Дозволяю, — снисходительно кивнул Иван Васильевич, — песню мне споешь какую, зело дурно спится мне в дни последние. Видно, не зря болтают, что сила нечистая по дворам гуляет в дни святочные, все видения терзают меня давние, темные — то дед, то мать снами являются, уж хоть вовсе глаз не смыкай. — Спою, свет мой, — хоть в глазах Фединых и показались жалость да редкое сострадание, сам он от радости, что остаться дозволено, не сдержался да заулыбался до ямочек на круглых щеках, — а об чем ты желаешь? — Псалом спой, Федюша, рождественский, — царь тоже улыбнулся — подле Федьки всегда легче царю становилось, отступали терзания вечные, как до того подле Анастасиюшки бывало, — уж больно ладно у тебя выходит, словно в самом деле из хора небесного ангел поет. — Хорош ангел, — Федька, на самом деле ничуть не смущенный свой наготой — ничего окромя длинных серег да жемчугов на лебяжьей шее Басманова не было — окинул себя стыдливым взором из-под ресниц, и оба они рассмеялись. — Безгрешным да чистым душою одежа не нужна, — отмолвил государь, привлекая Федора в долгое объятие, — ни Адам, ни Ева одежд не носили, покуда от плода запретного не вкусили: «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились». И тебе стыдиться царя своего не следует, покуда безвинен ты перед ним. Федька, будучи похитрее первых людей, что сами себя и выдали, сшив пояса из листьев смоковницы, на то лишь улыбнулся и устроился удобнее, подумав, что шалости его малые, по сути, не грех и не вина, а так, баловство сущее, о коем знать царю-батюшке вовсе не обязательно. Чуть позже, ополоснувшись прям в горнице да надев рубахи чистые, они устроились среди подушек да одеял шелковых, и Феденька, свернувшись вкруг Ивановой головы нежным котом, ласково перебирал длинные пряди да напевал знакомый мотив, покуда умаянный долгой бессонницей Иван Васильевич наконец не уснул. «Поспи, свет мой, царенька, отдохни! Ладно все будет, — счастливо думал Федор, продолжая мурлыкать себе под нос и скользить кончиками пальцев по разгладившимся, но все равно приметным во сне морщинам на царственном челе, — ладно!» Полночь давно наступила, унося с собою и святочные дни, и греховные их занятия. В горнице пахло ладаном, медвяными свечами и разделенным на двоих удовольствием, и Федька, довольный мыслью, что все ж таки успел задать тревожащий его давно вопрос да убаюканный тихим потрескиванием свечного фитиля и теплом любимого человека подле, сам не приметил, как уснул.