Оковы

январь, 1988 — Зинок, буханку черного, будь добра! — в пустом зале продуктового раздался прокуренный мужской голос. Марина оторвалась от книги и, вздрогнув, посмотрела на посетителя: он стоял у прилавка, рассматривая какую-то нарезку; кожаный плащ был распахнут, щёки порозовели от мороза, а на кудрях еще не растаял снег. И как в таком-то виде они не замерзали до смерти в январскую стужу? “Спиртом согревались потому что” – подумалось, было, ей. Действительно: — И беленькой одну! Марина молча завернула хлеб и, вернувшись к кассе, неожиданно пересеклась с ним взглядом: — Опа! А Зинка ́-то куда дели? — мужчина расплылся в улыбке и нахально уставился на нее, рассматривая изгибы точёной фигуры, проступавшие под бесформенным синим халатом. Марина вся сжалась от морозной свежести, которой тянуло из-под неплотно закрытой двери. И взгляд его Марине не понравился, хищный был какой-то что ли. Она почувствовала, как мурашками покрылась кожа, как едва-едва задрожали руки и похолодели ладони. Но ничего – и не таких видала. Отца пережила, потом на подработках встречались всякие. В продуктовом, правда, было гораздо спокойнее, Марина даже успевала время от времени читать учебники. — А Зина здесь не работает больше. И за водкой – это вы не по адресу. — Ну что ж ты будешь делать! — мужчина хмыкнул в притворном разочаровании. Вот чем, оказывается, занималась её предшественница – продавала бодягу. На этом, видно, и погорела. — А руки-то чего так трусятся? — спросил он, подмигивая. — Не волк я, не съем. Тебя как звать-то? — Марина, — как же она не любила таких людей, от одного взгляда которых всё тело сковывал холод, хотелось укрыться, убежать на безопасное расстояние, но виду она не подала. Или только думала, что не подала… — Так вот, Марин, не дело это. Людям добрым пить нечего. — А я что сделаю? — не удержалась она. — От жажды не умрут, воду пусть пьют. — Ты посмотри, острит! Не глупая же, вон книги какие читаешь, — он глянул на толстый томик французского словаря на её столе. — Сообразишь. К тебе человек вечером приедет, товар принять надо будет. Ему скажи, что Кащей плату передаст потом, он знает.

***

февраль, 1989 До отъезда в Москву оставались считанные часы, с каждым из которых Вадим всё больше сгорал от нетерпения. От нетерпения снова оказаться в столице – такой просторной и величественной, – уже не просто проездом, а основательно: остаться в ней навсегда. От нетерпения начать с чистого листа, заступив на новую должность. Но больше всего – Вадим уже успел себе в этом признаться – он ждал домашнего уюта, которым непременно его окружит Марина. Он представлял, как будет уходить с завода под вечер, уставший и голодный, и возвращаться не в пустую однушку, а туда, где ждут и готовят тёплый ужин. А она настолько внезапно влилась в его планы, настолько крепко связалась в воображении с мыслями о предстоящей новой жизни, что и не выходило у Вадима представить всё как-то иначе, без Марины. И почему он раньше не подумал позвать её с собой? Получается, не приди она в тот роковой вечер, несколько дней тому назад, так и уехал бы он, оставив своё счастье пропадать в Казани? Нет, Вадим вовсе не смотрел на Марину влюблёнными глазами, мечтая о союзе с ней. Но теперь мысль о жизни в одиночестве в незнакомом городе уже почему-то не вселяла былого рвения. За эти несколько дней, что они провели вместе в его квартире на Измайловской, Вадим вдруг понял: ему важно возвращаться к кому-то, заботиться, защищать и принимать заботу. Кто, как не она, может дать ему всё это? Марине нужна была его помощь, как оказалось, не меньше, чем ему самому. Но вместе они со всем справятся – об этом он позаботится. Лёжа в своей тёплой кровати, он улыбался в темноту, неустанно прокручивая в утомлённом сознании события последних дней. Сегодняшний наконец поставил точку в их старой жизни здесь, в Казани. Ещё днём Вадим упаковал оставшиеся пожитки, а к вечеру вышел из дома, направляясь к кварталу, в котором раньше жила Марина – нужно было перевезти её вещи, всё самое необходимое на первое время. Он шёл по заснеженной улице, сжимая в руке список, написанный неровным почерком на клетчатой бумаге тетрадного листа. Марину взять с собой или тем более отправить одну он побоялся – нечего лишний раз светиться в том злополучном районе, – а ей наплёл что-то про морозы и северный ветер, оставив девушку готовить ужин. Конечно, она всё понимала, и никогда не спорила, а Вадим удивлялся всякий раз тому, какой сговорчивой она могла быть. Квартиру напротив старого ДК он знал как свои пять пальцев – или думал, что знал. Потому что та картина, что встречала уже на самом пороге, кардинально отличалась от привычной Маринкиной квартиры, привычной ещё в те времена, года два назад. Всё здесь было насквозь пропитано сигаретным дымом, и, казалось, запах исходил даже от пожелтевших, прокоптившихся обоев. На кухонном столе – бутылка недопитой столичной, и не одна: на полу в углу виднелся целый склад пустых стекляшек. Весь подоконник, с чёрными пятнами и маслянистыми кляксами, был усыпан бычками, будто кто-то забыл о существовании пепельниц. Все те от силы пятнадцать минут, что Вадим пробыл в квартире, его не покидал вопрос: как Марина могла допустить такое в своей квартире? Отсюда выплывал и следующий: как она могла допустить такого в свою жизнь? Собрав всё необходимое, он пробежался по списку ещё раз – контрольный. Оставалась одна небольшая вещица, найти которую всё не удавалось: “Посторонний”, Альбер Камю. В оригинале. Вадим помнил о её пылкой любви к французскому, о том, как она грезила поступлением – хотела на переводчика учиться. И чем закончилось? Он снова обещал себе всё исправить, пристроить её хотя бы на вечернее, уже в Москве. И книгу эту он пообещал себе найти во что бы то ни стало, читая в этой строчке списка её попытку вернуться к себе прежней. И вот, наконец, где-то под подушкой по счастливой случайности Вадим нащупал то, что искал. Потрепанная блёклая обложка, пожелтевшие страницы с карандашными записями на полях. И внутри – вместо закладки – пустой шприц. Он не хотел представлять – видит Бог, не хотел, но картинки будто сами собой заиграли яркими красками в его голове: вот Марина, светлая и нежная в белой ночнушке, читает – уже, должно быть, перечитывает – при свете тусклой настольной лампы. И тут рука, мужская крепкая рука, тянется к ней из темноты, отодвигает книгу в сторону, манит, предлагает героин. И Марина, едва смутившись, предложение принимает, жмурясь, когда игла входит под кожу. А потом он, тоже угашенный, так бесстыдно и пошло берёт её на этой кровати. Наполняет квартиру стонами и тяжёлым дыханием, не сбиваясь с ритма, когда она выгибается ему навстречу и нежно шепчет: “Кащей…” Вадим отвернулся, пытаясь прогнать навязчивые мысли, стереть их с глаз долой как можно скорее, но кровь уже хлынула к его щекам, дышать стало ещё труднее, и, не тратя больше ни секунды в этой проклятой квартире, он направился к выходу. А дома его ждала Марина с жаренной в сале картошкой. Их последний ужин в Казани прошёл под непринуждённую беседу, едва различимое бормотание приёмника на подоконнике и протяжное завывание метели за окном. Весь вечер он украдкой бросал на Марину взгляды, всякий раз про себя отмечая, что нынешний её образ – с улыбкой и едва заметным румянцем на лице – никак не сочетался с той прокуренной сырой квартирой. К чёрту, они продадут её. А потом откуда-то из недр комода Вадим достал старый фотоаппарат и, улыбнувшись, предложил Марине запечатлеть последний день их старой жизни. Он сделал снимок, на котором навсегда останется её исхудавшая фигурка в большом вязаном сером свитере. И её большие печальные отчего-то глаза. Так Вадим и лежал под своим одеялом, всё думая, вспоминая что-то. Он и сам не заметил, как последние мысли сменились глубоким сном, погрузившись в который с головой, он не услышал тихий скрип половиц в коридоре и звук закрываемой двери.