***
Встреть вы однажды человека по имени Мори Огай, вы бы наверняка подумали, что этот субъект является несколько странным, и это мнение вы ещё долго держали бы в голове, до конца не понимая, что именно его вызвало. Мори было двадцать пять лет, росту был среднего, и несмотря на немного неряшливый вид обычного врача, внешностью не отталкивал, даже наоборот, некоторые медсёстры издалека засматривались в его цепкие тёмно-фиолетовые глаза и на блеск чёрных, как вороново крыло, волос; голос он имел скрипучий, но не раздражающий и в целом мог бы производить приятное впечатление довольно милого молодого человека с блестящими перспективами, владеющего достойным ремеслом хирурга и хорошими манерами, пусть и слегка суетливого. При всём этом было что-то неуловимо твёрдое в его натуре, что даже могло напугать. Ещё никогда Мори Огая не выводили из себя, при критических ситуациях он всегда сохранял парадоксальное спокойствие, граничащее со зловещим хладнокровием, будто его личность имела ещё одну, невидимую никому сторону. Ходили слухи, будто он пришёл в больницу ради официального трудоустройства, а на самом деле работает на босса преступного мира города. Никто наверняка не знал, правда то, или несусветные сплетни, но ясно было одно: он был сила, и быть может, вовсе не добрая; во всяком случае с ним нельзя было ничего предвидеть заранее, поэтому коллеги его немножко боялись. И тем не менее в данный момент он расслабленно сидел за столиком кафе, безмятежно попивая свой чай, глядя в окно и вовсе не думая наводить страх на мнительных госслужащих и других ни в чём не повинных граждан. Напротив сего подозрительного индивида расположился очень высокий (и от этого чудной для приземлённых азиатов), еле помещающийся между стенкой дивана и столиком и вынужденный вытянуть в сторону свои неимоверно длинные ноги, парень. В такой крайне неудобной позе он устало смотрел в одну точку, облокотившись на стол и подперев голову правой рукой. Антон Чехов или, как называл его Огай, Тону-кун носил большие очки в тонкой железной оправе, в рабочее время как бы отгораживавшие его от всего овеществлённого; зато сейчас они лежали перед ним, и можно было рассмотреть открытое славянское лицо с точными чертами во всех деталях. Но что было в тот момент в его выражении определить затруднительно, а что было в его взъерошенной каштановой голове, — тем более невозможно. Можно было с уверенностью сказать лишь одно: его мысли витали далеко от этого места и времени, настойчиво искали какой-то очень важный элемент в ином пространстве, и если бы он изредка не моргал, можно было бы подумать, что это не живой человек, а восковая фигура. Вопреки новостям о Великой войне, в которую Россия скоро должна была вступить против союзников Японии, его не боялись: он был славным малым двадцати четырёх лет, окончившим университет и приехавшим в Страну восходящего солнца по обмену, что не каждому под силу хотя бы из-за трудности языка, и если не учитывать твёрдую «р», постоянно нет-нет да и проскальзывавшую в мягком голосе, говорил он с местными почти как свой, за что коллеги уже в первые дни окружили нового сотрудника аурой искреннего уважения; всегда приветливый и внимательный врач, уходя от которого, пациент был уверен — его организм в надёжных руках; доктора легко находили с ним общий профессиональный язык. Примечательно, за директором не водилось, чтобы он приглашал в свой дом на обед молодых специалистов, однако для хирурга Огая и терапевта Чехова было сделано исключение, от которого те неустанно тактично уклонялись; тогда как другие считали их дураками, упускающими возможности, молодые люди неукоснительно соблюдали одно негласное правило любого коллектива: с начальством нужно соблюдать дистанцию. Антон не жаловался на недостаток ума или отсутствие определённой меры честолюбия, да и Мори не был скромнягой, просто-напросто они не любили подпускать к себе ненужных людей, а так как у каждого из них были собственные планы на будущее, вовсе не связанные с этой конкретной больницей, развитием японского здравоохранения или иной деятельностью, касающейся здешней медицины, то и надобности заводить знакомства они не видели. И тем не менее два раза они нанесли визит добродушному начальнику. Мори уважал молчунов, молчуны просто делают свою работу без лишней лирики и бахвальства, а Антон как раз был представителем этой категории людей. Антон же ценил в друге его живость и ясный ум, пусть изредка и насмешливый. И тем не менее, не только это сближало наших героев, был ещё один фактор, невидимый остальным: оба были эсперами. В больнице были крайне удивлены, когда однажды Огай пришёл на работу с девочкой явно не японской наружности: синие глаза, длинные золотые волосы и белая кожа указывали на её европейское происхождение. Когда Мори начали расспрашивать, он ответил, что это дочь его умершей сестры, погибшей в авиакатастрофе вместе с зятем-немцем. Многие ему быстро поверили и хоть были те, кто всё ещё сомневался во всей правдивости печальной истории, их было всего несколько человек. Больше к нему не приставали с лишними вопросами, тем более девочка хоть и отдалённо, но походила на своего дядю. Персонал в скорости полюбил бедную сироту, а те, кто пребывал в сомнениях, боялись предпринять какие-либо действия против Мори. Чехов был единственным человеком во всей больнице, узнавшим, кем на самом деле являлась эта девочка. Обнаружил он это по воле случая, и ещё долго бы не заметил, не зайди однажды в кабинет хирурга. В тот день иностранный интерн должен был передать историю болезни пациента по имени Нацумэ Сосэки своему собрату по служебному положению для подготовки к операции; постучав в дверь, он услышал хриплый голос «Можете войти!». Он открыл дверь. На месте, вопреки ожиданиям, ни Огая, ни других хирургов не было, зато в маленьком кресле его коллеги, забравшись с ногами и держа в руках планшетку и ручку, сидела Элис, как звал свою племянницу вертлявый Мори. Наверняка девочке стало скучно и она просто села за рабочий стол дяди, чтобы порисовать каких-нибудь персонажей аниме, поэтому Чехов не придал тому значения. Положил документы на край стола, спросил, где доктор, на что получил недовольный ответ: «Курит в подворотне за больницей». При этом малышка неприятно прокашлялась. Решив, что дитя так шутит, Антон пожал плечами и уже собирался уходить, как вдруг заметил, что девчушка не рисует, как ему показалось издалека, а пишет. Причём пишет не на чистой бумаге или в тетради, а заполняет отчёт. Русский интерн ещё должным образом не привык ко всем странностям японской действительности, но такого он точно не ожидал увидеть. Понятное дело, ребёнок балуется. И всё же Антону стало любопытно, и, подойдя ближе, он стал читать, какие слова выводит на бумаге Элис: «№ 27 Фамилия: Нацумэ. Имя: Сосэки. Дата рождения: 1960. 02. 09. Пол: мужской. Группа крови: А. Резус-фактор: положительный…» Чем дальше читал Чехов, тем шире округлялись его и без того большие глаза. Нацумэ Сосэки. Все эти данные совпадали с историей болезни. Разве такое возможно? Не веря своим глазам, он убедился, что папка с принесённым документом закрыта, а Элис тем временем спокойно продолжала писать всеми тремя азбуками: «… Диагноз: киста сальной железы. Ход операции. Дата: 2003. 11. 15. Время начала операции: 18: 40: . . Время окончания операции: . : . : . .Замечания: … . Медикаменты: этанол, обезболивающее… " Мужчина стоял в ступоре, забыв не только о цели визита, но и о своём имени. «Или с этим ребёнком что-то не так, или я сошёл с ума». Антон решил немедленно покинуть комнату, сделал несколько нервных шагов к двери, как снова остановился в ещё большей озадаченности. Он вдруг вспомнил, что наблюдая за паранормальным мыслительным процессом одиннадцатилетней девочки, совершенно упустил из виду её почерк: средний, твёрдо поставленный и совершенно идентичный почерку странноватого родственника. Мало того, на ещё одной бумаге, лежавшей рядом, и, судя по дате и времени, только что заполненной, красовалась размашистая подпись доктора Огая. Но Чехов заметил это только сейчас: «Стоп. Сегодня же пятнадцатое». Врач сверился с часами: «17:09. А эта операция завершилась в 16:58. Он не мог так быстро прийти сюда из другого конца больницы, чтобы написать отчёт». И тут до него дошло. Парень медленно перевёл взгляд на Элис. Та всё так же спокойно продолжала выводить на больничном документе сложные названия препаратов и изредка покашливала. — Элис-тян, ты что, заболела? — осторожно спросил Чехов. Он знал, что подобный кашель точно не от простуды. — Нет, это Ринтаро виноват, пыхтит, как паровоз на каждом перерыве, а я отдувайся. — А кто такой Ринтаро? — Эх, — девочка с хандрой посмотрела снизу вверх на до нелепости огромного белого. — Ринтаро это Огай, мой создатель. — А, вот в чём дело. Антон, понимая, что выглядит глупо, постарался сместить тему. — А тебе не скучно от заполнения документов? — Тоска зелёная, но Ринтаро дал слово, что я смогу после посмотреть мультики. — Понятно, — задерживаться долее не было смысла. — Тогда до свидания, Элис-тян. Чехов нерешительно пошёл к выходу, и лишь в паре шагов от двери произнёс: — И ещё, Элис-тян, Когда у доктора Огая заканчивается смена? — Сегодня в восемь вечера. — Тогда передай ему, чтобы пришёл после работы на то место, где он только что курил. Нам с ним надо кое-что обсудить. — Хорошо, Чехов-сан! — И скажи, чтобы не забывал закрывать кабинет на ключ, раз никого кроме тебя здесь нет. «Нашёл». Теперь Антон Павлович Чехов знал, с кем ему предстоит иметь дело.Глава 1. Хирург Мори
16 января 2024 г. в 23:10
— Тону-кун, ты чего такой задумчивый? — спросил Мори, прежде чем подуть на обжигающий пар чая.
На город опустились сумерки, первые звёзды несмело сверкали на потемневшем небе, два человека сидели в маленькой, ничем не примечательной забегаловке в двух кварталах от больницы, куда приобрели привычку заходить время от времени после добросовестно исполненного долга. Чем она им приглянулась, знакомым остаётся только догадываться, однако человек, которого японец назвал Тону-куном, очень любил горячий, как кипяток, чай; именно как кипяток, иначе, по его словам, чай не отдаёт всего аромата листьев и теряет свой смысл, а такой чай, снова же по его замечанию, подают во всей Йокогаме только в этом кафе. Мори не спорил: пожалуй, это было единственное относительно спокойное место для них, где можно было сыграть партию в шахматы, перестать существовать для начальства и просто отдохнуть после изматывающей работы, полноправными представителями коей они стали полгода назад. Друзья были интернами.
— Тону-кун!
— А? — вдруг вышел из оцепенения мужчина. — Что?
— Спрашиваю, о чём ты беспокоишься, — выдохнул японец. — В последнее время ты стал слишком меланхоличным, всё думаешь о чём-то, а мыслями не делишься.
— Ничего. Хватит строить из себя идиота!
— Так скучно, — Мори словно не расслышал последнюю фразу. — Давай думать вместе, раз мы тут сидим. Кстати, ты чай чего не пьёшь? Он давно остыл.
«Вот же! Какой он сегодня надоедливый» возмутился тот про себя.
— Это моё дело. Хватит называть меня этим прозвищем! Я Антон, а не Тону.
— Как хотите, многоуважаемый Тону-кун, — Мори знал, что товарищ скажет именно это, но ему жутко хотелось поёрничать.
Антон сделал вид, что не заметил едкости своего компаньона, и поднёс к губам чашку почти что ледяного напитка, скривившись от досады. Японец еле подавил широкую усмешку.
Спустя несколько минут Антон заговорил:
— Интересно, почему людям всегда нужно что-нибудь да сказать, даже бессмысленную чепуху или пошлость, лишь бы заполнить тишину? Всё равно, что дурная привычка американцев улыбаться без причины. Можно ведь и просто помолчать.
— Так убеждаешься, что ты не один. Да и просто сидеть и молчать в компании друга как-то неправильно, ты так не считаешь?
— Всё это глупости, — с небольшим раздражением мотнул головой Антон. Он явно не был расположен к дискуссии.
Тишина.
— Похолодало сильно.
— Правда, погода весной всегда так гуляет.
Оба парня посмотрели в окно, где было видно, как едва заметный снег опускается на тротуары и машины, на прохожих и только-только показавшиеся на ветках пупырышки будущих листьев; как он, опустившись на поверхность, мгновенно превращается в капли воды, и обоим от этой картины внезапно стало немного грустно.
Тишина, ничто не важно.