Где твои крылья?

Спустя ещё полмесяца Антонио всё же вернулся в театр. Бледный, с мешками под глазами, но вернулся. Франц, как ни странно, действительно не выгнал и даже был рад приходу Сальери. Из придворного капельмейстера его, оказывается, тоже не выгнали из глубокого уважения, но потребовали объяснений. Антонио оправдался тяжёлой болезнью и вскоре вернулся к своим обязанностям. Но, однако, старые занятия не приносили Антонио никакой радости. Его музыка, к написанию которой он тоже попытался вернуться, тоже была бездушна. Сальери убивался из-за этого. Слуг в дом он так и не вернул. И какая-никакая работа по дому добавляла разнообразия в его рутину. Пару раз к нему в гости пытался напроситься Розенберг, но он благополучно его отшил. Его смазливая рожа непременно напоминала о смерти Моцарта и, если не доводила до истерик, то до дрожи в руках уж точно. После смерти Моцарта Антонио так и не решался зайти в его комнату. Но, похоже теперь он был готов к этому. По крайней мере – надеялся. И вот сейчас Сальери проходит по опустевшей комнате Вольфганга. Антонио казалось, что он всё ещё чувствует его ароматы. Просто уже не так ярко. Пару-тройку проветриваний и весь его запах выветрится совсем. Здесь всё было так, как оставил сам Вольфганг. Куча разбросанных нот, небрежно впихнутые в шкаф яркие, блестящие камзолы, фортепиано с открытой крышкой... Всё это так тяготило душу Сальери. Он всё ещё не мог поверить, что в эту комнату больше не зайдёт Вольфганг, не обнимет его с тёплой улыбкой и не наведёт очередной бардак. Антонио подошёл к фортепиано. На подставке тоже стояли ноты. "Requiem. Lacrimosa" – прочитал капельмейстер. Он взял листок в руки и осторожно провёл пальцами. Его почерк. "А ведь он так и не успел дописать..." – горько усмехнулся Сальери и прижал ноты к груди. Он простоял так долго. Обнимая ноты и смотря в одну точку. Вновь позволяя слезам раскаяния стекать по его щекам. И опять сожалея о том, что не смог ничего сделать. Сальери пришёл сюда с целью прибраться, но смотря на оставленный бардак, уже не хотел ничего здесь менять. Ведь это был бардак Моцарта. Антонио ещё раз посмотрел на ноты лакримозы. Мужчина задумался: "Вольфганг говорил как-то, что сама смерть заказала у него этот реквием на его же похороны. Тоесть это заупокойная месса для него. А я ведь даже не знаю, как его хоронили. - Сальери стиснул запястье и сжался от этой мысли - Скорее всего без каких-либо почевств. Я должен закончить его реквием". С этими мыслями Антонио сделал круг по комнате. Она вся была ужасно пыльная. Сальери подошёл к столу. Здесь тоже валялись пыльные исписанные нотные листки. Но он заметил, что аккуратной стопочкой лежал реквием. "Верно, он ценил его больше всех" Антонио ещё какое-то время походил по комнате и порассматривал разные мелочи. Единственное, что он допустил себе испортить в гармонии брошенной комнаты – это забрать реквием и закрыть крышку фортепиано. Затем он вышел из комнаты и закрыл её на ключ. *** Дальнейшая жизнь Антонио ещё больше была похожа на рутину. Помимо того, что он оставался капельмейстером и вместе с Розенбергом продолжал получать всякого рода поручения от императора. Продолжал также ходить на разные собрания, концерты и театры, во главе с Розенбергом, который уж больно странно косился на Антонио. Помимо всего этого он теперь по четыре часа в день занимался музыкой. Запирался в комнате и дописывал реквием. Многое из своей работы ему не нравилось и он разрывал бумагу в клочья. Но всё же, были и хорошие работы. Точнее – неплохие. У Антонио, в последнее время, не бывало хороших работы. Они делились лишь на две категории: отвратительные и неплохие. Первая категория (сразу после осознания на сколько она ничтожна) летела в мусорку или её постигала участь смертной казни. Вторая – оставалась жить. Во всяком случае до поры до времени. Маэстро снова пришлось нанять слуг, потому что сам он перестал справляться. Капельмейстер запретил им трогать две комнаты – свою и Моцарта. Конечно, неспокойные девушки прибегали под двери, подслушивали, шушукались. Но что поделать, они так молоды и всё же им любопытно. А в прочем со слугами было даже лучше. Хотя бы не чувствовалось это давящее одиночество, когда дамы дрались на кухне сковородками, а мужики играли в карты во дворе. Но Сальери не особо волновала их жизнь. Они просто были и исполняли свою работы. С этого дня рутина наполнилась чем-то новым (или вернулось что-то старое), но оставалась рутиной. Неизменное в серости его дней – тоска по Моцарту. Даже после некоторых изменений он продолжал видеть странные сновидения, вскакивал по ночам от своих же вскриков. Продолжал выводить рисунки на венах, когда паника становилась слишком невыносимой. Всё это никуда не делось. Всё это ослабляло. Всё это убивало изнутри. И Антонио это знал. И знал то, что в конце концов убьёт. Но сейчас он должен дописать реквием. Должен. И опять в стену, вместе с чернильницей и криками ярости полетели исписанные работы категории "отвратительно".