Двое Нигде

— Людки дома нет, ты ж к ней?   О том, что парень по ту сторону приоткрытой на цепочку двери, не к ней, Юля догадалась сразу. Когда сбегала от родни, никаких контактов не оставила, а больше приехать некому. Да и к чему искать беглянку, когда дома и без неё семеро по лавкам? Одним больше — одним меньше, не всё ли равно?   Парень за дверью бешено сверкает глазами, смотрит как-то по-звериному, и у неё по загривку бегут крупные мурашки. Налысо забритый, с тяжелыми бровями, в камуфляже, он не внушает совершенно никакого доверия. А ещё, возможно, пытается внушать ужас, но Юля видала и похуже. Её солдатиком не напугать.   В её жизни вообще было много пугающих типов: барыги, нарики, алкаши, — в всех хороших мужиков по-любому разобрали ещё щенками.   Юля прищуривается и сканирует нежданного гостя взглядом:   — Пустить что ли? Только не балуй, а то орать буду, — медлит, хотя в глаза смотрит уверенно, прямо, а потом вдруг улыбается, и взгляд у парня как будто смягчается, когда видит, как она кокетливо уводит глаза вниз, как быстро, словно невзначай закусывает свою губу и тянется к цепочке, распахивая дверь и отступая в сторону.   Макс — а парня зовет именно так — болтать не любит, а вернее сказать — не умеет. Пустыня, как ничто, способствует развитию навыка крепко держать язык за зубами: одно неловкое движение, и песок сотрёт их в труху, а вереница угрюмых морд вдоль противоположной стены укреплённой палатки, ожесточённо рубающих нехитрый высокобелковый сухпай, закрепляет эффект.    Да и контингент… Из трёх последних ходок русскоговорящих случилось пересчитать по пальцам одной руки, контакта с ними наладить сразу не удалось, а потом уже было не до того. Так и привык: сжать дёсны покрепче, до невзначай играющих желваков, и вперёд. На гражданке, как оказалось, это даёт свои преференции. Вкупе с бронзовым загаром и бритой в нолик башкой.   — Ну пусти, — тихо просится, добавляя в голос «бодровские» нотки, и эдак смущённо, но уверенно добавляет. — Не, со мной орать не будешь.   Незнакомец, кстати, выглядит старше и приличнее десятка её последних ухажеров, такого можно и пригласить на чай. «Наверняка людкин двоюродный или троюродный», — думает Юля. Она с соседкой особо не дружит, но пару дней назад определённо слышала, как та общалась с кем-то по телефону в коридоре, что-то говорила о приезде и о брате. Вот, вероятно, и он.   — Пить что ли хочешь? Жарко… — Юля кивает в сторону распахнутых в гостиной окон. — Чаем могу напоить... — добавляет она, бросая вороватый взгляд на часы, идёт кругом солдатика, словно изучает да ещё самую малость позволяет голому колену выскальзывать в разрезе платья.   — А ты чего к Людке-то?   Макс недолго подвисает в дверном проёме, оглядывая поэтапно: бабу, хату; предметно: колыхание занавески на окне, вызывающе торчащую коленку, босые стопы. Едва заметные через тонкую ткань платья ареолы и чуть влажную кожу декольте. Лето бетонное. И, наконец, проходит чуть вперёд, роняя плотно собранную сумку у ног в прихожей.   — Так… Сестра… — Макс пожимает плечами, тесно охваченными хаки-тряпкой, в подробности не вдается: сестра и сестра, чё. Двоюродная к тому же. — Это не жарко у вас. Но ты напои.   Юлька ловит его взгляд, как в капкан. Голову вниз не опускает, и без того уверена: соски её небольшой, девичьей груди стоят твёрдо, натягивая дешевенькую ткань платья. Отходить от Макса почему-то не хочется, но она торопливо скользит босыми стопами в сторону кухни, только на ходу колышется юбка платья.   Макс ускользает от её прямого, диковато-голодного взгляда, взгляда пришедшей из леса, отвыкшей от людей твари со смышлеными глазами и взведенным медвежьим капканом за ласковым изгибом очерченного ласкового рта. Ногой задвинув сумку под голошницу, он даёт себе волю вдоволь налюбоваться крепкими и длинными девичьими ногами, едва прикрытой юбочкой круглой маленькой задницей.   Такая идеально ложится в ладони, остаётся только стиснуть пальцами понадежнее, размашисто засаживая до яиц в любую из двух её сладких дырок.   Макс щурится, придерживая за хвост эту грубую, шальную мысль, теменью выплеснувшуюся из глубины его подсознания, откуда-то из того места, где под почти аккуратным полукруглым шрамом на его бритой башке прячется стальная пластинка — подарочек от Талибана на последнюю командировку к пакам. Смаргивает: темень отступает туда, где ей и место, разувается, тут же, у сумки, оставляя укрепленные песочные берцы, угнанные у одного бывшего цахаловца в обмен на пару бутылок водки.   — Брат? А-а-а-а, ты Макс значит? Она говорила, — Юля кричит ему с кухни. Ей напрямую Людка про брата ничего не сказала, но какие у неё ещё варианты?  Обычно разговор с парнями у неё всегда идёт просто, масляно, по накатанной. А с этим… Красивый. Породистый. Крепкий. Да только неразговорчивый. Слова, что драгоценные монеты — под счёт. А ещё — вместо лишних слов — хочется руку протянуть, прикоснуться, чтобы ощутить, правда ли такие твердые у него мышцы, как ей кажется?   Юля торопливо возвращается в прихожую, протягивает кружку с чуть выщербленным краем и синенькими цветочками, а потом кивает на гостиную:   — Проходи что ли?   В голове проскакивает стыдливое: «брат же, нехорошо... А почему нехорошо? Не муж же? Не парень?»   Сама никуда не садится, ждёт, где расположится гость — на диван жопу уронит или зароется в кресло? В кресле уютнее, конечно, но на диване места больше и можно рядышком... А чего рядышком, если надо сверху?..   «От девчонки пахнет вкусно», — Макс не сразу догоняет, что за парфюм.    Чашку приняв, греет в ладони, озирает нехитрую обстановку, ступая следом. Выпивает содержимое в три глотка, дернув выступом кадыка под кожей и, оставив чашку на заваленном бумажками, журналами и прочей девчоночьей лабудой столике, опускается на диван: на край садится, плотно прижимая стопы к полу. Непривычно сразу расслабляться. Да и ноги отсюда лучше видно.   — Чего смурной-то такой? Людка вроде рассказывала, ты у неё по военной части, только на побывки приезжаешь. Учти, если ночевать останешься, придется на полу спать. Ну или на вот этом диванчике, но тогда со мной. Не забоишься? — Юлька сыплет на него вопросами, а ещё в глаза смотрит, но кончиками пальцев чуть задирает подол платья, обнажая бедро: посмотрит или нет? Поймёт или придётся объяснять иначе?   Вроде ж понятливый, мама про таких говорила: глазки умные.    — Летел долго, — отзывается Макс, смотрит на неё прямо и снова улыбается, кивая коротко на край её будто невзначай поползшей вверх юбочки. —  А у тебя с зубами что ли? — и протягивает ей навстречу руку, приглашая будто подойти ближе. — Пахнешь вкусно.   Юльку дрожью прошибает: смотрит на неё... точно смотрит и точно на неё, скользит хищными глазами по её ногам. И на дне их считывается дикое что-то, собственническое. Любого пацана из здешних она легко могла бы поманить пальцем, вот на этом же диване оседлать, но из здешних никого не хотелось, а его — хочется.   Медленно, будто задумавшись о чём-то, протягивает ему в ответ кончики пальцев, а потом вдруг порывисто скользит на его колени сверху, жарко стискивает бедрами, притирается легкими покачивающимися движениями к паху, к ширинке, чтобы вздыбить её. Сразу. Без дураков.   — Зубастая?.. Не знаю... Ты потрогай? Расскажи? — она ему улыбается, выгибаясь сверху, выставляя ближе к Максу высокую свою грудь, выглядывающую в вырезе тонкого платьишка. — А пахну — гелем для душа, я перед твоим приездом купалась. Жарко мне, понимаешь?   И не то, чтобы по-человечески жарко, а больше по-девически одиноко и безнадежно, но об этом ей с Максом говорить совсем не хочется.   А ему и не надо: то, как сама ящеркой скользит ему на колени, прыткая, быстрая, легкая, —Максу непривычно. Шлюха? Он бросает быстрый взгляд из-под подвижной брови. Не похожа. В шлюхах только один голод: отточенный, больной, обречённый голод куска мяса – до денег, а у этой другой голод. Жарко ей. А будто и холодно. Будто нужно ей зверя, да позубастей, чтоб растерзал ей грудину, выпустил кишки, морду умыл ее кровью, чтоб живой себя почувствовала. Нужно чтобы её под кожу жарче, чем между ног.   Холодно ей внутри. А у него там — пустыня с разъёбывающими всякую человеческую плоть минами, жареная, сухая, безжалостная, покуда хватает глаз. У него внутри грохочут вертолетные лопасти и взрываются фугасные бомбы, а пальцы два года не трогали ничего нежнее калаша.   Но из явных плюсов — крепкий член, полные яйца, и звериная выносливость, выбитая в подкорке километровыми марш-бросками. Он сделает ей больно? Наверняка. Будет ли обожать как первую, последнюю, единственную? Так точно. Согреет? Уж, пожалуй.   — Это не гель, — тихо отвечает Макс, усилием разжимая стиснувшие её зад жесткие пальцы, скользит ладонями выше, задирая платьице, стискивает талию. Выше — забирает в ладони крепкие груди, взвешивает в них, сминая. Тычется губами в шею под самой скулой, не вспоминая, как целовать.   — Бабой пахнет.   И снова стискивает левой за задницу, правую заводя спереди, всей ладонью ныряя в её трусики, шумно, жадно вдыхая носом, чтобы точно услышала.   От того, как тискает её за задницу, грубо, крепко, Юля дёргается. Не пальцы — когти, как у зверя, глаза тоже звериные, и носом воздух тянет, как зверь. А ей это почему-то нравится. И по затылку его забритому скользить пальцами нравится тоже, ощупывать его череп, ощущать ладони, чувствовать, как напрягается его член под плотным слоем штанов-карго. Давно, видать, никого не было — оно и ясно, откуда приехал...   Юля вся вытягивается вслед за его руками, бесстыдно задирающими на ней подол. Макс сжимает её грудь крепко, сильно, но ей не больно, ей хо-ро-шо, рот распахивается, Юля вздыхает порывисто, тянет его за затылок ближе, а Макс не целует, так только — носом по коже чиркает, как по коробку спичкой, и она вспыхивает тут же, легкой нетерпеливой дрожью заходится.   — А кем же мне еще пахнуть? — переспрашивает Юля тихо и смеется счастливо, потому что каждое максово прикосновение словно признание: «так долго тебя хотел». И похуй, что не её, а любую бабу, лицо наклоняет к нему, прихватывает за подбородок, чтобы прямо посмотреть в глаза.   Макс, словно боится, что баба его сейчас исчезнет, держит до боли, до отпечатков на бледной коже одной рукой, пока вторая скользит в её трусы, целиком накрывая её лоно.   Юлины бёдра разъезжаются, усиливается прогиб в пояснице. Она о его руку трётся ритмично, а губами прихватывает его губы. Не умеет что ли целоваться-то? Забыл как?   — Рот открой, — шепчет Юля, и язычком по губам мажет, а потом этим же языком протискивается в его рот, голодно к нему присасывается, прямо как вампирша в фильме к чьей-нибудь шее.   Весь этот мир, весь этот город снаружи, даже эта квартира сейчас кажутся Максу нереальными, картинками из икеевского каталога, невесть какими путями попавшего в развороченный снарядами дворец очередного африканского князька. Он сдувает осевшую после взрывов пыль, такую же, как шуршит за воротником, листает, мужики за спиной посмеиваются, попинывая тушу несчастливца на полу: "им сюда только сольсту и красота". Нереально. Сейчас отклеится и максимумом успеха обнаружится на коленях смоляно-черная бабёнка с глазами и руками героинщицы, но полетит мордой в пол – он брезгует, да и спидозные они через одну.    Потому сейчас так этой кроет, чьё имя он даже не спрашивает. Живая, спелая, пряная, бесстрашная — сама полезла, не пришлось зажимать у стеночки, рискуя сразу под статью. У Макса как у пацана в магазине игрушек, глаза разбегаются. Не знает за что хвататься: и сиськи мять хочется, и жопу, и пальцами ей пихнуть, и на хер скорее насадить, и нюхать её, по-пёсьи вжиматься мордой и пыхтеть шумно, нюхая, пробуя.   Как всегда в таких случаях, ужесточает контроль. Сдерживает себя до каменного — только жилка на виске чирикает, не мельтешит, так и держит её, всей ладонью размашисто втираясь вдоль сладкой, чуток уже влажной её сердцевины бабьей, заглядывает в глаза своими, чуток бездумными, по-собачьи смышлёными. Подчиняется: раскрывает пасть, лижет её язык в ответ, позволяет впиться в себя, даже благодарен за науку, ощущая непривычное уже, медленно расслабляя челюсть. Мало ей помогает, правда: пускай сама там больше лижется, а сам пока бряцает форменной пряжкой на пузе, дёргает раз, другой, вываливая из-за резинки трусов налитый кровью, каменно-твёрдый член. Он, упруго-зрелый, шлёпает ей по внутренности бедра.   — В руку возьми, — шепчет в губы ей, а сам пальцами торопливо обшаривает её бельишко.   Классные трусы. Там, откуда явился, дорого бы дал за возможность кинуть такие себе на лицо... но ластовица широкая, сдвинуть неудобно и, просто вонзившись пальцами посерёдке, он рвёт их повдоль, сильно вминая напрягшиеся костяшки в самую её мякотку. Крепче стискивает за задницу, будто реально боясь, что сбежит, и тянет, тянет к себе, на себя, другой рукой оттягивая хер от живота, размашисто въезжая ей крупной залупой в самые губки.   Голодный пиздец. У неё не то, чтобы опыта дохуя, но такое же как-то всегда быстро понятно становится. Давно ни в кого хуём не тыкал, кажется, и возможности такой не было, а теперь есть. Есть и возможность, и время, и баба, как он её назвал, тоже.   Хо-ро-шо.   Она не против, ей это, может быть, даже важнее, чем ему. Просто почувствовать тёплое, горячее, упирающееся в бедро. Пальцы у него деревянные будто, ей приходится приподняться, изогнуться чуть, чтобы пальцами скользнуть под резинку белья, пробежаться вдоль всей длины ствола, погладить мошонку, поднырнув глубже. Места в камуфляжном кармашке пиздец мало, ещё и стоит у него каменно, головка тычется в запястье, сочно подтекает, а она рукой по стволу водит, надрачивает, как будто бы это ему надо вообще.   Бельё в лоскуты растрёпано его пальцами, если бы Юлька сама не текла кошкой, наверное, высказала бы всё, а сейчас похуй. Прихватывает её, как малой ребенок, смотрит ещё так... Просто смотрит, открыто, как смотрят только дети и собаки, а мужчины… Такого взгляда у них ни разу не замечала.   Но этот, кажется, такое дерьмо видел, что уже давно ко взрослым ближе, чем к детям, сколько бы лет ему ни было. А молодой ведь ещё совсем, только  и по лицу точно не скажешь. Сосредоточенное, напряжённое, и выражение такое… закаменевшее, будто и не умеет толком ничего, кроме двух-трёх выражений.   Он торопится, торопится, как будто отнимут, за жопу держит так, что точно останутся потом следы, да не розовые полосочки, а тёмные, чёткие следы-синяки от его пальцев.   Приподнимается чуть, шипит, убаюкивая, мол, не сбегаю я, не сбегаю, по запястью гладит, сдвигается выше.   Головка шлёпает по губам, он её направляет, но не внутрь, и она влажная, твёрдая трется о клитор, заставляя Юлю сильнее податься бёдрами, ближе прижаться, чтобы словить свой кайф. Хорошо-то как... Боже...   За губу его кусает больно, отвлекает, а сама аккуратно поправляет его член, чтобы уперся между малых половых губ, а там уже чуть бёдрами покрутить и можно насадиться самостоятельно, не дожидаясь, пока толкнётся сам.   За первым неприятным ощущением — как же давно у неё никого не было — следует расслабление, позабытая уже было нега.   Пальцами она крепче впивается в его плечи, натягивает ткань, а горячим влажным ртом припадает к шее, закусывает полоску кожи, приноравливается к движениям Макса, пытаясь понять: быстро хочет или замедлиться? Резко? Наверняка же резко, пиздец же как спешить начал, когда ощутил, что и она поебаться готова не меньше, чем сам он.   За давностью времени, когда последний раз с бабой был, ему чуднО это — когда чужая рука, не своя. Мужики в отряде, да и зелёная пацанва ещё во времена срочки, в учебке тоже, бывало, баловались взаимопомощью, типа как вносили разнообразие в половую армейскую жизнь. Но для Макса это всё равно гомосятина, как ни крути, вот так два года только с кулаком и дружил, когда стихали дни и недели сплошного минометного огня и начинался давящий на мозги заунывный пустынный штиль в ожидании продолжения... Был бы постарше, был бы иначе скроен, и не было бы нужды, многие там уже ни в каком формате в ебле не нуждались: поутюжил барханы, пожрал фасоль из банки, завалился под колесо и спи, пока не накрыло. Но у Макса запас прочности близкий к неиссякаемому, могучая сердечная мышца, выносливость заводского агрегата и вместо крови жидкий огонь. И тут уж в смысле ебли ли, или там зачистки аулов, не важно.   И даже его, такого, цепляет голод этой девки. Её-то где годами держали, что так на мужика кидается и на член сама прыгает? Впрочем, вот это ему похер. Уже похер. Он глухо вздыхает, когда она так откровенно отирается о головку, и честно пялится ей в глаза, пока она, умница, сама себе заправляет... «Бесстрашная», — снова мысленно её хвалит. Он сам-то мужик компактный, средний сослуживец на две головы выше, но боженька добром не обделил, добро туго ныряет в раскалённый вход, атласный, тугой; давит собой, раздвигая, вламываясь глубже.   Естественное и единственное его желание: кобелём бешено эту суку крыть. Коротко ухмыляется тонкогубым ртом, откидывая башку, чтоб она горло целовала, пока он, надежно взяв обеими за бёдра, бросает вверх собственные, вколачиваясь в нее до яиц. И разок дав ей от себя охнуть, фиксируя так стальным хватом, долбится в горячее нутро ровным ритмом отбойника с минуту, не сбивая дыхания, но чернея взглядом от разлившихся по радужке зрачков.    Вытянув губы, выдыхает медленно, и, дёрнув вниз декольте её платьица, сервирует себе пару роскошных крепких грудей. Бросает обожающий взгляд и, снова поёбывая мокрое ее мясцо, тянется к ним губами, прихватывая то один, то другой сосок с таким боголепным восторгом, что едва сочетается с грубостью, с которой пользует её между ног.   Не даёт приноровиться, вообще ничего не даёт. Со стороны они, наверное, что-то типа русского home porn, но это не важно, важно, как быстро, ритмично, бешено он в неё вколачиваться начинает почти тут же, вскидывается под ней четкими, отточенными движениями, весь целиком пульсирует, тянет, влажно шлёпает, вжимаясь в неё до основания.   Вот такого ей хотелось, быстрого, грубого, лихорадочного, чтобы самой тоже подаваться на хуй, насаживаться, бёдрами вилять, внутри его направляя, как хочется, как надо. Пахнет от него странно, не так чтобы совсем чистым телом, но и не пОтом — солью какой-то. И соль эта у неё на языке, на пальцах будто бы тоже после того, как к нему прикасается. Надо было, конечно, его раздеть, но это если всё делать так, как по правилам следует. Но тут никаких правил, просто животная страсть.   Юля на нём двигается, выше подскакивает, запрокидывает голову, рассыпает волосы свои по плечам. Платье трещит, когда Макс дёргает ткань под грудь, но не рвётся, только сиськи вываливаются наружу, и она тянет его за затылок левой рукой к ним, ближе, млея совсем, когда захватывает поочерёдно потрескавшимися губами ее соски.   — Блять... — в горле сохнет, и она вдруг понимает, что стонет в голос всё это время, подскакивая на его хуе. — Блять, ещё, пожалуйста, ещё.   Платье лишнее, тряпку эту сейчас не хочется на себе ощущать, как не хочется ощущать и его одежду.   Юля царапается слепо, расстёгивая на нём куртку или гимнастерку — хуй разберёшь, цепляется пальцами за майку тонкую, свободной рукой поглаживая по рёбрам. Соски становятся только твёрже от его прикосновений, а между ног горит и мокнет, и от темпа, и от того, как присасывается к ней и смотрит прямо — только её и видя.   Он послушно выкручивается из куртки, дёргает плечом, когда чуток буксует рука в рукаве, но скидывает-таки на пол, не отводя от нее взгляда подплавленного, пока ломится поршнем в долгожданную, восхитительную тесноту её жаркой пиздёнки. Фыркает выдохами, откидываясь на спинку дивана, крепко стискивая в ладони тугую грудь, пропуская между пальцев темнеющий от прилившей крови сосок, сжимая.    Тискает вторую, скользит выше, отхватывая горло. Тянет на себя, чуть меняя угол проникновения. То, как ебёт — быстро, жёстко, глубоко, должно бы напророчить девчонке её судьбу: ближайшие пару часов её будут драть как сидорову козу, пользуя во все дырки с недлинными перерывами на попить-пожрать. Незавидная участь для тех, что понежнее, но эта кажется достаточно оторванной и крепкой. Такая бы, глядишь, и взвод обслужила, и это хорошо — он один ей заменит десятерых.   Макс быстро обшаривает её спину, не находит застежек, ощупывает ткань на пробу и, дав ей разок-другой попрыгать на хуйце самой, тянет с неё платье вверх, через голову. Трусики рвёт совсем — руки чуть сильнее напрягаются на швах, тряпьё бесполезными пятнами осыпается на пол. Недалеко отведя ладонь, он шлёпает её по заднице крепко, с оттяжечкой, чувствуя, как отдаётся шлепок глухой вибрацией внутри, и как девчурочка вся сжимается на нём.    Заглаживает, виноватится, и снова стискивает, обнимая ладонями ягодицы, возобновляя жёсткую долбёжку в ровном ритме, чуть клоня башку к плечу, слушая, как хлюпает её дырка, цепляя взглядом как скачут тугие сиськи и снова приникая к ним голодными поцелуями, посасывая во всю ширину ореолов, обещая россыпи синяков назавтра.   Макс помогает ей, избавляется от куртки, на нём остаётся только майка, но под неё обеими ладонями скользить проще, а потом Юля улучит минутку, сорвёт тряпку через его голову, если сильно будет мешать.   От того, как его руки трогают, сжимают, шлёпают, она только сильнее течёт, зажимается на члене. Двигается Макс грубовато, натирает гладкие, влажные стеночки ритмичными своими толчками, но смазки столько, что Юле, правда, отчаянно похуй.   Запоздалая мелькает мысль, что не хочется, чтобы сейчас вдруг домой вернулась Людка, чтобы застала её верхом на бёдрах своего брата, но Макс  и это из её головы очень быстро вытрахивает. Остаётся только сам — ладонями большими на груди, туго сжимающими соски костяшками, ритмичными шлепками по промежности и мокрыми, хлюпающими звуками из её вагины.   Макс тут весь, с ней, и Юля думает, что никогда настолько в моменте себя не чувствовала ещё. Членом вспухшим натирает её, надавливает куда-то, чуть сместив угол проникновения, хорошо очень, правильно, и она в потолок вскрикивает, а потом ещё раз и поджимается, туже стискивая его член, из-за чего звуки, которые её дырка издает, только грязнее становится.   У него не только руки, рот тоже жадный, тискает, сжимает её соски, насасывет так, что на груди наверняка тоже останутся следы, он пометит её всю, синяками ли, своей ли спермой — не важно.   Юля нарочно амплитуду скачков увеличивает, зажимает его во влагалище, словно хочет внутрь себя выцедить семя. Запоздало думает, что не знает, с кем там он ебался-то до сегодняшнего дня и какой херней может её заразить, но сейчас жесть как не важно всё это, важно, что хорошо, что если чуть на него навалиться, то даже клитором удаётся притереться к покрытому жёсткими волосками его лобку.   Он только разгоняется, не уставая ни секунды, шпарит локомотивом, тараня длинным, твёрдым, как палка, членом её звучную, мокрую дырку, дёргает за задницу вверх и вниз, и сам беспрестанно толкается глубже, глубже, глубже, ещё. Вот так...    Он извинится потом за этот акт эгоистичной ебли, бездушной дрочки о её тело, а потом попользует снова, и не раз, но сейчас девчонке только терпеть. Хотя она, кажется, и не в накладе, скачет на нём как заведенная, горячая маленькая сучка, оголодавшая до настоящего мужика. Чё ей местные ребятишки с вялыми стручками и офисной работой, делающей их рыхлыми, нервными и больными? Чё они дадут такой горячей, такой заводной девочке с такой сочной, терпеливой пиздёнкой? Хату в ипотеку лет на сорок? Электросамокат? Суши по пятницам в благодарность за шанс обрюхатить не самым жизнеспособным потомством, чтобы цикл размножения не прерывался? Как она сама ещё не вскрылась от таких перспектив?   Макс свалит из её жизни завтра или через неделю, но до той поры она почувствует себя настолько живой, любимой, желанной, что хватит ещё на пару лет. А если и понесёт, то, блин, тремя, не меньше — тут он в себе уверен достаточно.   Он вскидывает руку чуть выше, наматывая на кулак её мягкую гриву и бросает на неё взгляд диковатый, восторженный по-детски — ещё одно забытое ощущение. Тянет на себя, чувствуя, как эти сладкие титьки тесно жмутся к его груди, чувствуя их твёрдые соски сквозь футболку. Чувствуя, как колотится её сердце.   Он фиксирует так, не давая ей дёрнуться, медленно высовывает язык, касаясь её губ, приглашая снова облизать, а ещё лучше — пососать его, и меняет ритм на глубокий и медленный, подаваясь назад и вниз раз за разом, почти выскальзывая из неё и заправляя снова на всю глубину, встряхивая этими размеренными толчками всё её тело на себе.   В нём нет осуждения. Другой бы уже с презрением смотрел, мол, чё, сука, по хую соскучилась? Юля соскучилась, хотела чего-то вот такого, животного, но ни с кем из местных не. А с Максом хорошо, потому что в глазах его такой же восторг, как в её собственных, голодный восторг, больной. Постанывая на каждый слишком глубокий толчок, она и заметить не успевает, как рука его оказывается в волосах, как он накручивает прядки на пальцы, как заставляет её запрокинуться, изогнуться, грудью сильнее подаваясь вперёд, заваливаясь на него будто.   Член сантиметр за сантиметром из лона выскальзывает почти, а потом он мощным, резким толчком загоняет его на всю длину, и ей хорошо становится до темноты в глазах. Вскрикивает шумно, цепляется короткими, обломанными после выходных на огороде ногтями за его плечи, царапается, но звук из глотки рвётся довольный, возбуждённый, жаркий.   Она наваливается на него грудью, трётся стоячими сосками о майку, ближе прижимается, словно понимая его задумку. От каждого вдумчивого, глубокого толчка вскрикивает только жарче, сочнее, глушит себя саму, губами обнимая его язык и посасывая, снова прикусывая за нижнюю губу, снова своим языком забираясь в его рот, чтобы обласкать, чтобы вскрикивать уже придушенно ему в рот.   От толчков тянет внизу живота, губы натёртые саднит немного, но на это всё так восхитительно похуй, потому что вот здесь, вот сейчас, словно гвозди в неё вбивая, Макс водит её в опасной близости от оргазма, и Юля бёдрами крутит, трётся, пристраивается, чтобы наконец-то, блять, кончить не от собственных нежных пальцев на клиторе, а от того, что её ебут, как суку, за волосы дергая и сминая сиськи.   В голове непрошенное несется: и сзади согласится попробовать. На всё согласится же, если он попросит.   Не, нихера. Благородный порыв дать девчонке вдоволь о себя потереться даёт осечку, когда поджимаются яйца и хер, вышибая последние мыслительные потуги из башки, ощутимо дёргается, зажатый этой сочной раскалённой дыркой. Ему стоит спросить хотя бы про таблетки, а ещё лучше поджентльменить и вынуть, додрачивая ей на бедро. Но у Макса цель вполне простая и конкретная. Он хочет бабу. Хочет ебать её, хочет сиськи мять, хочет загонять ей на всю длину, предсказуемо вколачиваясь в неглубоко залегшую матку, он хочет спустить в неё, и не отпустить от себя ни подмыться, ни поссать, чтобы продолжить.   Потому, когда выдохи становятся хриплыми взрыками, ладони снова жёстко вминаются в её ягодицы и, насадив девчонку крепко на хер, он коротко дёргает её на себе, втискивая пульсирующие яйца в её промежность, качает вперёд-назад, и, когда не хватает лишь малости, снова бьёт ладонью по захватанной половинке, снова и ещё — звонко, докрасна, на долгом, жарком выдохе обильно кончая в её отзывчиво сжимающееся туже прежнего нутро.   Ей похуй совершенно, кто он и что будет делать дальше. Даже если прямо сейчас стряхнет с себя, оденется и уйдет, это хуйня всё в сравнении с тем наслаждением, которым её прошивает. Влагалище поджимается, и словно теснее становится, когда она кончает, и он кончает тоже. Задница горит от его шлепков, но на них она словно зажимается ещё чуть сильнее. И ещё. И от этого хорошо так, что голова начинает кружиться.   Она дышит часто, горячим воздухом ему на лицо, облизывает подсохшие губы, но сказать ничего не успевает. Да и зачем?   Макс выходит не сразу, ощутимо не теряя ни в твердости, ни в размере, но даёт и себе, и ей, немного понежиться, не целуя — вылизывая её рот, в две руки вдоволь тиская её соски. Но это недолго. Макс снимает её с себя, взяв, как куколку, за талию, бросает на диван спиной и, на ходу стаскивая штаны, разворачивается, прихватывая её под ноги и без обиняков вжимается мордой в растраханную, мокрую, упругую пиздёнку с подтекающей приоткрытой дыркой, и лижет-то всего ничего, так, вкус узнать, больше обхватывает клитор вместе со складкой кожи над ним, и сосёт, как сосал груди, сильно, жёстко, жадно.   — Майку сними, — выдыхает Юля, приподнимается на локтях, потому что Макс, сжав её задницу, ложится совсем не так, и ей нужно увидеть, увидеть, а не только почувствовать, как его влажный горячий язык проскальзывает по всей её промежности, а затем Макс губами, вырвав у неё томный, нетерпеливый вскрик, сжимает клитор. И от этого маленькая пульсирующая горошина жаром и дрожью разгоняет кровь по всему телу, а бедра её сжимаются, не то в попытке закрыться, не то в попытке удержать его голову.   — Бля-я-ять...   Ладонью раскрытой она бьёт по дивану, второй цепляется за подлокотник у себя в изголовье, царапает его до скрежета ткани, вытягивается вся, подбирается в животе, а бёдрами подается наверх, к жадным, мокрым губам.   И не противно ему собирать с её лона вкус своей спермы пополам с её смазкой?   Макс не сразу выкупает смысл её слов, башка сейчас на приём вообще не настроена, горячая, дымная, стрёмная башка со стальной пластинкой под кожей там, где выпала деталька черепной коробки, не вынеся встречи с ударной волной. А выкупив, приподнимается на локте, закинув руку назад, дёргает майку одним движением через голову. Коротко отирает тряпичным комом собственную кончу с её промежности, так, символически — там ещё дохера, и, бросив на пол, снова надежно устраивается промеж стискивающих морду мягоньких, крепких бёдер.    Отрывается от неё для короткого вдоха, причмокивая звонко, громко, посасывает упругие розовые складки, прихватывает губами. Тычется носом, даже щеками трётся, мажется о нее до глянцевых отметин, распаляясь едва ли не больше, чем от ебли. То была отчаянная-торопливая дрочка, как первые глотки умиравшего от жажды, а теперь он смакует, теперь акт самоудовлетворения сменяется актом обожания, и на её это сочное, нежное, терпеливое женское лоно Макс молится. Как умеет молится, в его молитве нет слов, он только глухо мычит, разлизывая её, будто реально жрёт; в его молитве нет жестов — только прихватывающие половые губы пальцы, разводящие в стороны, чтобы видеть, как поджимается розовая дырка, подсасывает текущий ручеек спермы, жадная сучка. Любуется, выжигая на сетчатке, помогает этой малышке, двумя пальцами заталкивая в неё малафьюшку обратно, заодно на эти пальцы натягивая, обшаривая внутри чуть припухшие стеночки влагалища. И, фыркая жарким выдохом в лобок, снова клитор сосёт, сладко, долго, до боли, чутко улавливая каждый её стон и вскрик, не давая из-под себя вывернуться.   Она извивается под ним, танцует, как девчонки подо всякой дрянью танцуют в клубе. Голова не работает, он с ней делает что-то грязное, не христианское и совершенное в своей чистоте одновременно.   После такого хочется сходить в церковь и обо всём в мельчайших подробностях рассказать на исповеди, чтобы даже у батюшки встал от мысли о её растертых половых губах и о том, как хлюпают по его конче пальцы, делая поступательные движения внутри, и на пальцах она поджимается тоже, рваными толчками подкидывает бедра вверх: не то сняться хочет, не то насадиться поглубже.   Боже, какой же он... и за что сегодня ей.   Как питон стискивает его, закидывает ноги на плечи, чтобы удобнее было, чтобы не душить его, только пятками поддавливает куда-то под лопатки, не хочет отпускать. Был у неё такой, хорошенький мальчик в очочках и с красным дипломом. Лизал, может не так чтобы ахуенно, но старательно, пытался Юльке доставить удовольствие, но сбежал, упиздовал в свою эту столицу.   А этот сейчас здесь… и ничем во всяком случае пока не показывает, что вот-вот от её влагалища оторвётся, ловко сосёт, настойчиво, стискивая губами клитор, потягивая на себя, отчего она вскрикивает, и снова по подлокотнику бьёт рукой, втискивая в него обломки ногтей, и по спинке дивана, и ещё сильнее прогибается, жмёт свою грудь пальцами до боли почти, потому что у него, черт возьми, только две руки, а хочется его везде-везде-везде.   Снова сжимается, кричит куда-то в потолок: — Да! Да! Да! Да! Да!   Брызжет ему на шею, истекает вся, мокрая и разъёбанная, и как бы не подталкивал пальцами обратно, всё равно выталкивает через сочную, не закрывшуюся дырку его сперму, и дёргается так, что носом его сильнее сжимает в свой лобок, хотя даже рукой не придерживает внизу, потому что не надо, потому что сам пиявкой присосался и треплет оголившуюся головку клитора даже сейчас, когда ее всю оргазмом выкручивает.   Вот это кайф. Сменяющий торопливое удовлетворение собственной первейшей потребности, вот именно этот — когда девчонка сама в рот поёбывает, жмётся щёлкой своей, трётся сучечкой распаленной, а потом так дрожит, так вскидывается, и брызгает так откровенно, мелкими капельками из-под пальцев его, хлюпающих коротенько, неглубоко.   Макс пасть ширит, подставляет язык — ловит её кроткий бабий фонтанчик, сглатывает, но так запросто не отпускает, и ещё с минуту лижет её как пёс, размашисто, широко, вдавливая локоть в поскрипывавший диван с влажным пятнышком на обивке между её ног, покачивается над ней, растирая пальцами разбавленную слюной и её соками кончу по промежности, ныряет к крохотной розовой дырочке ануса, втирает скользкий палец в неё, пока девчулю ещё потряхивает, пока он зализывает её успокаивающе.    Знает, что сейчас почти больно, и сперва думает пощадить, но шершавые полосы диванной обивки вкупе с собственным, только окрепшим от её криков стояком, меняет планы. Макс приподнимается, трётся лицом о её бедра, коротко отирая рожу, а потом легко, как игрушечную, переворачивает её на живот, взбираясь сверху. Помогает немного рукой, не давая ей сильно развести ноги, пихает в нализанную дырку по мокрому, пропуская руку под её шеей, а носом втыкаясь в охуенно пахнущую копну.   — Вот так... — хрипло звучит, наконец обретая голос, медленно вставляя в неё до втискивавшихся под ягодицы яиц.   — Во-от так... ты моя... моя девочка…   Юлька дрожит: он гладит её, гладит, гладит бесконечно, языком своим, пальцами, мнёт, трёт, пощипывает, и всё тело мелко потрясывает на отходняках от двух подряд оргазмов. Казалось, что слаще первого не бывает и быть не может, но он её пиздец как разлизал, растерзал всю душу своим языком и теперь, кажется, имеет на неё прав больше, чем родные мать и отец.   Ну а чего она хорошего от них в жизни видела? А этого Макса она сейчас почти любит, любит больше, чем любого из своих бывших. Их бы на два по два не хватило точно, а Макс сухой, жилистый, не откончавший ещё свое, готовый на ещё один заход, а затем на ещё один. И ещё...   Палец проталкивает ей в попку, правда, неожиданно. Ощущение само по себе не то, чтобы приятное, но и не прямо чтобы болезненное. И вообще мысль об этом, о пальце изгибающемся в ней, как-то сразу отходит на второй план, потому что, кажется, из неё течет всё ещё, а он всё ещё слизывает её соки своим языком, вкусно слизывает, обнимая поочередно своими губами то одну губку, то другую, то язычком подталкивая края её дырочки, и Юлька впервые наверное за затылок его прихватывает рукой, чтобы еще языком напихал ей, отлизал как следует вокруг пустоты щемящуюся щель.   Макс её переворачивает, и Юля сучкой покорно становится в коленно-локтевую, позволяя ему взобраться сверху, пытается развести, раздвинуть ноги — он не даёт, поджимает, как надо, а она и не сопротивляется, выгибается под него, хрипит горлом, когда обхватывает за глотку рукой, лижет пальцы его, сильно вываливая изо рта язык.   Ещё мгновение назад он псом послушным потрахивал свою хозяйку и нализывал её как мог, а уже сейчас она — сука послушная, выстилается под него, ёрзает жопой, потираясь о пах, пока он пристраивается, а потом входит глубоким, резким толчком, от которого она рывком вперед дёргается, кричит, но не вырывается, принимает этот толчок, как заслуженное, как должное, скребет по дивану короткими ногтями и даже повизгивает тихонько будто и не по-человечески, тугая, тесная, шёлковая везде, куда бы ни присунул ей.   У него во рту всё ещё вкус ее щелки, в носу — сладковатый от шампуня аромат чистых волос, он стискивает её горло сгибом локтя, давая почувствовать по-настоящему каменную твёрдость проступившего под бронзовой, испещренной шрамами кожей бугра мышц. Тянет на себя, назад, отклоняется сам, её, надежно нанизанную на член, сажая мягкой, раскрасневшейся от шлепков задницей себе на бёдра.   Она дёргается резко, но почти тут же успокаивается: и не в асфиксии дело, так быстро начать страдать от нехватки кислорода её мозг не успел бы. Есть в Максе что-то надёжно-безысходное, что-то, что ее примиряет с тем неприятным фактом, чтобы быть может, да, он её удушит прямо здесь и сейчас. И ничего ему за это не будет. Но ещё думается — не удушит. Ещё не насытился, не напользовался, не вкусил, чего хотел вкусить.   — Красивая... — бездумно шепчет ей, глухо, целуя плечо. Мягко покачивается в ней, на каждом поступательном заметно оттягивая немалой елдой животик внизу. Цепляет пальцами упруго торчащую титьку, затирая между пальцами сосок тянет за него, покручивает, вверх уводит, подвешивая так, чтобы округлая светлая мякоть качнулась, отвисая под собственной тяжестью, покачивает из стороны в сторону. Отпустив, шлёпает ладонью и тут же так же забирает другую.   — Охуенная... — в шею, выдохом долгим, в волосах теряющимся. Между ног от неё мокро — слюна, её и его конча щекотно стекают ему на тугую мошонку.   — Всю тебя затрахаю...   О том, как будет объяснять это все Людке, если застанет их, ебущихся в её гостиной с распахнутой в коридор дверью, Юля не думает. Никак не объяснит, даже не будет пытаться.   Животик тянет, она за него сама же хватается рукой, чувствует скользящий, твёрдый штык его хуя над самым лобком, глубоко и жестко втрахивается в неё, скулит в голос, потому что распирающий её вагину елдак как-то особенно приятно сейчас проходится по передней стенке, и она все крутит бедрами, будто пытаясь еще сильнее вперед его загнать в себе.   Она всем телом двигается навстречу, задушено хрипя, руки назад заводит, царапает его сухую, крепкую задницу, словно пытаясь его движения ускорить. Макс, сволочь, не ускоряет, мнёт, растирает сосок до горячего покалывания, до ощущения, что он горит под её пальцами, и это одновременно сладко и болезненно, но в то же время ахуеть как хорошо, когда вся тяжесть её молочной, наливной груди на острие соска туго отвисает, вырывая у Юли из глотки скулящий, болезненно-возбужденный стон.   Макс трётся о неё щекой и снова толкает ее вперёд, на четвереньки, выскальзывает — хер стоит крепко, упруго, параллельно стиральной доске живота. Пихает в неё пальцы, коротко взъёбывает, дёргая рукой, ею же стискивает за зад, заменяя их членом снова. Растягивает жадными пятернями ягодицы.   — В жопу дашь мне? — бросает, наклонившись к её лопаткам. Символический вопрос, но ему так хочется.   Юля подставляет руки, жопой крутит вздернутой. Он её ебёт-ебёт-крутит на себе, а ей всё мало, хочется большего, хочется, чтобы ещё. С этим молчаливым, псом рычащим странным парнем она себя впервые за долгие годы живой чувствует.   Через плечо оборачивается, смотрит ему в глаза своими, черными от расползшейся по радужке лужи зрачка, словно не только во влагалище её водопад, словно вся течет от его движений.   — Возьми! — и в этом приказа куда больше, чем страха, мольбы или просьбы. Хочется грязно, глубоко, до болезненности грубо и по-новому. Никому из местных бы не разрешила, но с Максом хочется себя сукой бесправной почуять, как будто бы он её не на гражданке облапывает, как будто в пустыне своей встретил и ебёт за пластину металлическую в голове.   Ему так её разложить хочется, как ещё никто никогда не раскладывал, хоть в его башке она вообще не существовала до того, как он на порог этой хаты ступил. Не было у неё никого. И потом не будет, ни когда свалит, притворив за собой обшитую галимой дерматинкой дверь, ни когда кишками по далёким пескам размотает, выщелкивая из обоймы ещё один крутой, но все равно не бессмертный винтик.    Может потому сейчас так её ебёт, как одержимый, ненасытный, жадный, что безносая дышит в затылок, а как ещё почувствовать себя настолько живым, как не припадая к месту сакральному, женскому, к началу всякой жизни, и эту самую жизнь будто бездумно надеясь зародить снова. Чтобы не напрасно всё было. Не за набитую наликом сумку, не за неслабую циферку, капнувшую три дня назад на счёт, не просто так жил, выживал, убивал, руки по локоть умывая в крови безвестных аборигенов по всей планете, кочуя от одной горячей точки к другой. И, может, помирать будет легче, если знать, что где-то есть баба, которая едва ли забудет. Имя, морду простодушную с пёсьими глазами — это ладно. А как кончала под ним — вот это едва ли.   Макс трогает губами кожу между её лопаток в знак того, что ответ её принят, а к тому же ещё и верный. Только жопа не пизда, подготовку любит, потому он не торопится. Давит коленями в диван, придерживая за поясницу качает её на своем поршне, шлёпая яйцами по распахнутой течной щёлке. Наклонив башку, сплёвывает ей чуть пониже копчика, снова пальцами крепко раздвинув. Отнимает руку, втираясь в сжимающуюся дырку подушечку большого пальца, второй подхватывает её волосы, снова жгутом наматывая на кулак, как за поводья держит, ловчее насаживая до звонких шлепков. Пока ебля её отвлекает, снова слюны чуток цедит, снова вкручивает палец. На фалангу заводит, тут же сгибая, держит так, дважды на себя надетой, одну дырку потягивает чуток, вторую на всю глубину собой охаживает, будто кулаком в матку колотит.   Ей, конечно, немного ссыкотно, что так быстро ему дала себя погнуть, что вся перед ним распласталась — заходи, бери, что захочешь. Но когда, между лопаток поцеловав, засаживает в неё ловчее свой член и волосы на кулак мотает, похуй становится, с жаром назад подается, двигается с ним ритмично, стискивая член пиздой, потому что знает уже, чувствовала, как нравится, как наваливаться на неё начинает.   Сочные шлепки его яиц, её вскрики редкие, во всем этом многоголосии звуков можно было бы и пропустить, конечно, если бы анал у неё был. Раньше и не думала ни с кем, что оно того стоит, а Максу этому дикому «нет» ни за что бы ни сказала, сама не понимая почему.    Пальцем своим будто рыбку на крючок её нанизал и гладит — ощущения непривычные, тело волной идет, сфинктер то сжимается, то расслабляется, и вся она словно пытается палец его вытолкнуть наружу, но словно наоборот раскрывается для него шире, показывая розовое, неёбанное, мягкое нутро.   Поскуливает чуток, но он, почуяв, ускоряет толчки, и снова всё тонет в сладком мареве. Хороший, боже, какой же хороший, она сосками в диван втирается, мучительно скуля и подставляясь ему, мол, сделай, как надо, родной.   Макс думает: если сестрица не явится сегодня, да поскорее, ух и достанется же этой красотуле. С ним одним как через строй пройдёт, назавтра вереницами синяков украсится, а станется, что от любви его неласковой денек-другой розовым ссаться будет, только оно всё равно по кайфу придется. А там рано или поздно явится Людка, и приличия ради придётся в руки себя взять.    Только и маленькая эта двушка его не удержит, уж изыщет способ зажать красоту свою желанную в любом удобном закутке — много ли туда, в растраханную дырку пихнуть, надёжно запечатывая красивый рот ладонью. Макс обещает себе совсем в пике не уходить и больнее нужного её не драть, но чёрт его знает, что вломится в больную башку? Категориями синдромов в чвк не мыслят, лично ему кошмары не снятся, по ночам в поту не подрывается, а если и просыпается от грохота автоматной пальбы, то быстро отходит... а всё равно бешеный, всё равно по тонкому ходит в этом расслабленном мире сытых-томных гражданских. Он второй контракт подписывал не потому, что так понравилось, хотя и не без этого, конечно, а просто иначе закрыли бы лет на пять за пару проломленных в драке черепов, не посмотрели бы, что он с тремя за раз вышел...   Большой палец с глубокими белыми шрамами на сгибе каждой фаланги глубже ныряет по взбитой в пенку слюне, ведет по кругу, приоткрывая нежное кольцо, явно нетронутое, его ждавшее. Втирается в яркую гладкость кишки, проминает, раскрывает, потягивает. Надолго его все равно не хватает, да и в башке безотказно значится — если покрепче стиснуть, и пискнуть не сумеет. Потому он давит девчонке на поясницу, надёжнее рачком её ставит, звучно сплёвывает на хер, медленно его вынув и поводя головкой по мокрым губкам, макая в них, набирая подручной смазочки.   Скользкая, полностью открытая залупа проскальзывает по гладкой промежности вверх, Макс медленно вытаскивает палец, вместо него подставляя её. Подавшись вперёд, ложится жёстким грудаком девице на спину, рукой себя направляет, не разжимая пальцев другой в её волосах, только взявшись поближе к черепу.   Пихает, толкнувшись бёдрами, вдавливает головку за розовую складочку, хрипло выдыхает, позволяет вытолкнуть, несильно прикусывает её плечо, отвлекая. И снова пихает, сразу толкаясь чуток, шпаря по хую сумасшедшей её узостью, стискивающей до искр из глаз.   Он ей нахуй не нужен, дети не нужны тоже, но сейчас Юля почему-то думает, что после такой ебли обидно будет не залететь, не ходить потом с тугим округлым животом, накачанным его спермой, не гладить его, разглядывая перед зеркалом и не чувствовать, как его ребёнок толкается внутри, совсем как он только что толкался, натягивая тонкую кожу.   Она ему подчиняется, даёт себя вздернуть как надо, подобрать под себя на диване, она его слышит, слышит его дыхание судорожное себе в затылок. Она его жалеет, потому что голодный всё ещё, потому что, как бы ни старался, не может расслабиться, насытиться, себя окончательно удовлетворить.   Очко сжимается, чуть принимая головку, выталкивает её обратно, и Юля расслабляется, а он на следующей же секунде Макс проталкивает свою елду глубже, и это нихуя вообще не похоже на то, как сладко бывает в пизду ебаться.   Юля скулит, мычит, воет, царапается, дёргается под ним, пока Макс хуй глубже проталкивает… некомфортное, неприятное, трудное... Ей не хочется так под ним рваться, но в этом что-то первобытное, дикое есть, что-то, с чем она даже внутри себя не может справиться, а значит остается только покрикивать под ним, биться, доверяясь ему о себе позаботиться, пока растягивает.   У мужиков, как Макс слышал, приблуда есть специальная, для ебли в жопу, её ещё лепила на медосмотре обязательно пальцем ткнёт, хотя тут уж никакого кайфа. Бабам боженька такого ништяка не заготовил, им в очко вообще должно быть не прикольно, и какой-то частью отбитой своей башки Макс это понимает, не жестит с ней, да и рвать такую сладкую жопу откровенно жалко — в не поломанную, в неё можно потом ещё разок-другой присунуть, если красотуля эта кукситься начнёт, зажимать бёдра, не давать пизду, устанет с ним, намучается.    Он наперёд худо-бедно мыслить ещё способен, потому даже шепчет ей в затылок что-то утешающее, благодарное, любовное, больше звуком, чем словом, жмётся губами, выдыхая жарко-влажно, пока раскаленная змея его хера длинно, долго вторгается сантиметр за сантиметром в её девственный зад, растягивая сфинктер под себя. Хорошо. Не так влажно, не так нежно, но как же, черт её дери, хорошо... Он мычит бездумно, отираясь носом о её волосы, сминая его и губы, жмурясь, растворяясь в ощущении. Мужицком, кобелином, тупом: моя. Вся моя.   Он вытягивается на ней, отпуская волосы, медленно въезжает рукой под горло и опять медленно прихватывает сгибом локтя, задевая углом рта её ушко. Ничего не говорит больше, только фыркает жаркими, хриплыми выдохами-рыком, начиная двигаться всё быстрее, резче, грубее, вколачивая в этот диван, признавая: это не про твоё удовольствие, я просто пользую тебя, но ты, голодная маленькая шлюшка, божественная, святая шлюшка, сумеешь и от этого кайфануть.   Ей неприятно, больно-больно, она раскорячивается под ним, прогибается, мычит. Всё у них сейчас какое-то животное, и ласково-нежно-грубовато-напевное его шептание ей в затылок, в волосы, в ушко, и её тёлочье мычание, когда слишком резко дергает:   — Ай.. Макс... Макс... мягче... пожал...   Будто не желая её вскрики слушать, Макс захватывает её горло локтем, придушивает, а Юльку под ним трясти начинает, но организм словно улавливает, сейчас все силы на вдохи надо тратить, а не на сжатие очка, и понемногу он проталкивается полегче, на свой хер её как на шампур насаживает. Ощущения странные до ужаса. Принцессы, говорят, не какают, но ей, по ощущениям, что-то сходное надо сделать, чтобы от члена в заднице избавиться.   Юля не плачет, поскуливает, а потом перестаёт и скулить. Макс набирает скорость, в темпе её драть начинает, как шлюху, как и представлялось в неразумной голове. Но одно дело — в порнушке смотреть на такое, а другое — чувствовать, как он ебёт её, будто резиновую.   Только почему же, блять, так хорошо от этого становится? Почему так голову удовольствием кружит, как будто бы именно этого ей всегда и не хватало?   «Умница, девочка. Умница».    Она цепляется за нехитрую свою долю, как он за свои приказы. И шпарит до цели, до победного, даже если больно, даже если долго, мучительно и на поверку тотально лишено смысла. Боевая девка. Как вообще так повезло, а? Другая бы под ним уже орала, уже бы ссалась на этот ебучий матрас, выла белугой, а потом, поджав жопу, побежала бы стучать ментам. И была бы чертовски права. Он бы и не поспорил.   А эта то ли такая же, как и он сам, отбитая, только на свой, гражданский манер. То ли вот настолько голодная, да? Он никогда таких не встречал. Был бы кем другим — женился бы. Таких не отпускают. Таких надо годами ебать, до формирования теснейших связей, к хую приучать, чтобы на другие не тянуло, и под хвост обеспечивать регулярно, не допуская у девчонки голодовки. И детей делать, и остепеняться, и человеком становиться. А чё? Он был бы ничего жених, при бабках. А если бы снова в командировку рванул, ей бы всё и досталось. Кому ещё-то? Людке?   Подкатывает. Он чувствует, коротко мотает башкой, жмурясь. Жёстче дерёт, быстро, сбивая ритм. Распластывает её по дивану, но жарит, жарит, жарит как кусок мяса, снабжённый сочной дыркой для спермы, и бездумно смещает руку, закрывая ей рот ладонью, прижимая челюсть большим пальцем. Держит так, навалившись тяжело и жёстко, пока не кончает, несколько раз вколотившись особенно глубоко, сцеживая глубоко ей в кишку, и снова не отпускает и не выходит сразу. И руку не отпускает, медлит с этим, только смягчая давление ладони на губы, уже когда тычется ей за ухо благодарно, по-пёсьи.   Она чувствует, как из-за крепкой его хватки не хватает кислорода, и от этого, наверное, уже почти не чувствует боли, чувствует тугое, дразнящее распирание, и в голове всплывает почему-то фантастическое: жаль, что у него не два хуя....   У Макса не два, но и один его член за это утро побывал почти во всех её дырках. И если он не сбежит от неё и от сестры прямо сейчас, то во рту и между сисек, она готов поспорить, побывает тоже.   Уж больно хочется посмотреть, как его пёсью морду перекосит, если на кухне опустится перед ним на колени и глоткой начнёт насаживаться. Опять в волосы вцепится? Будет на затылок давить? За волосы насаживать?   Задница издаёт какие-то совершенно неблагозвучные звуки, член в ней, словно поршень двигается, она прикусывает пальцы, но он отпускает только когда спазмически начинает сокращаться её глотка, и Юля так и остаётся с высоко вздернутой задницей лежать под ним на диване, а в голове по кругу только : "даже диван не расстелили" и "жаль, что не два члена". Ну не идиотка ли?   «Вот это девка... Вот это девка... И подвернулась же».    Открыла ему в этом своем платьице, впустила. Сама запрыгнула, и просить не пришлось, и зажимать в коридорчике, жарко в шею сопя. И в жопу дала сразу, хоть явно впервые. Макс лоб морщит, пытается ухватить какую-то мысль об этом всём, но в башке пусто и звонко.    Он вытаскивает из неё — на сей раз, после второго захода стояк у него немного слабеет, тянет за собой липкую нитку. Валится к спинке дивана, сгребая девчонку ладонью за горло, приподнимается немного, нависая, чтобы, изогнув её затейливо, неумело-неловко ткнуться пастью в её распахнутый рот, сунуться языком — благодарностью такой диковатой. Не отпускает от себя. Пихает ей влажный от спермы хер между бёдер, притягивает поближе, лапая сиськи как антистрессовую игрушку, сминая, пропуская соски между пальцами, лезет между ног, въезжая двумя пальцами в сомкнутую сейчас, совсем горячую и мокрую щёлку, чувствуя, как выгибается рядом с ним, как содрогается вся, плавится, когда он задевает острый краешек клитора, трёт его подушечкой указательного, заглаживает, обводя в кружок, и снова потирает, молча пыхтя в её мокрое плечо. Щас минут пять отдышаться...   Не, не так. Неугомонный, лезет через неё, шлепнув дубинкой хуйца по бедру, шлёпает босыми ногами по полу, тянет девчонку за руки, хлоп — без усилия закидывает её себе на плечо. Шлёпает по заднице, сминает пальцами, глубоко ныряя ими к промежности, но несёт в коридор, оглядывается там, разворачивается и топает в кухню, где наливает из графина с ложечкой в чашку и пьёт пару секунд, громко и много, потом, хмыкнув, пихает чашку ей в руки, себе за спину и, когда она там, свешенная неудобно, смачивает рот, намеченным маршрутом идёт в ванную, где сперва врубает водичку потеплее, а потом ставит девчонку ногами на дно корыта.   Макс перед ней — дикий и голодный мальчик, который дрожит и жмётся к ней в посторгазме и тычется носом в плечо, а потом языком в рот, и членом своим ослабшим трётся, толкается везде. Она его успокаивает, заводит руку назад и поглаживает по затылку, нежит легонько, пытаясь утихомирить немного. И откуда столько прыти? Желания животного столько — откуда? С того света вылез? Соскучился по ласке? Как давно другого никого не было, что с ней так озверился?   Сильно ведь хотел. Сильнее всех, с кем у неё до было.   И ведь не успокаивается, даже имея возможность пихнуть в неё ещё пальцы, проверяя будто, не привиделось ли ему, что вот так отдалась?    — Ну куда ты? — Юля шепчет только с мягкой улыбкой, когда тащит её по квартире, как пёс любимую кость. Сейчас его даже на пару сантиметров отпустить не готова, тянет к себе за бёдра, льнёт к груди, щекой трётся и прикусывает его сосок, а потом приподнимает голову и целует сладко-сладко. Потому что нравится посасывать язык его, рот, вылизывать за щекой горячо и влажно.   Красивый он. К нему тянет. Нравится так, что пиздец, что даже дышать трудно, когда видит его.   — Ты надолго? — спрашивает тихонечко, ласково, к шее голодно присасывается и гладит его затылок, массируя кончиками пальцев, и спину гладит, широкий разлёт лопаток, твёрдый остов позвоночника, шкурку его поцарапанную, посечённую, поплавленную, а всё-таки пахнущую так… сексом и солнцем, и привкус этот остаётся бы даже на её языке.   Секса и солнечного света. Навсегда.   Для него — даже вода здесь настраивается почти непривычно. Он так в Катаре при пересадке, в гостинице при аэропорте, охеревший стоял, просто стоял под душем, и вода, холодная, тёплая, любая лилась без перебоя, и кафель слепил белизной, и можно было ссать в такой же кипельно-белый унитаз, не имея в виду вероятность в процессе словить пулю от притаившегося в барханах аборигена. Здесь оно уже спокойнее принимается, но всё равно шпарит по нервам, непривычно, иллюзорно. Сон предрассветный, солдатский, самый сладкий, вот щас прервётся, исторгнет из себя обратно в раскалённый пустынный Ад, и ни девки, ни душа с бесконечной водой — нихера. Только дубовый стояк в штанах и автомат под башкой.   Открытие поважнее: что можно ощущать вот такое. Так много прикосновений и таких. Женщина реально ощущается, как инопланетное существо, неземное. Пальцы у неё тонкие, сама она мягкая. И гладит, гладит его, касается, трогает. Целует — он почти с удивлением обнаруживает, что это приятно — когда цепляет сосок, и ещё приятнее, когда в губы, и при этом её руки везде, нежные, юркие, маленькие, теплые.   Вода из лейки лупит ему всё больше в плечо, он чуть поворачивает разбрызгиватель в подвесе, наблюдая, как капельки бьют ей по груди, и насмотреться не может, голодный до сисек как всякий мужик, годами наблюдавший их только на плакате в палатке и потому практически обожествивший.   — Не, — отвечает односложно, поводя жестким плечом. Реально не знает. Про новый контракт скинут завтра инфу, тогда будет понятно, едет или нет. Им раскисать нельзя. Долгие отпуска не в почете, а то находят себе или баб, или проблем, и хер потом отряд наберется.   Макс подпирает лбом её лоб и проводит большим пальцем по её губам, сминая их.   — Тебя как звать-то? — тепло хмыкает.   Она не убирает руки с талии, держится за него и в то же время обнимает, словно не давая никуда сбежать. Словно он может раствориться, утечь в слив ванной, исчезнуть прямо сейчас.   Запрокидывает голову, смеётся: он её оттрахал во все щели, а она даже имени не сказала. И зачем оно ему теперь?   Прикусывает подушечку его большого пальца, носом потирается о ломаный же его нос:   — Юлей зовут, — потом, помолчав немного, добавляет. — Другие. Но для тебя хоть кем буду. Пойдешь со мной гулять вечером?   Думать о том, что уедет, не хочется. Хочется думать о том, что он ещё здесь. В глаза смотрит, на губы дышит, не улыбается, но дышит жарко. И пальцы из её пизды только-только достал, а по ощущениям он ещё внутри неё будто.   Даже если завтра соберет свою сумку и свалит, это, блять, только завтра будет. А сегодня он ей принадлежит. Затанцует, ни на кого не даст смотреть, зацелует, заставит и себя целовать жарко, требовательно, как на сиськи смотрит сейчас, пока она голая.   — Я трусики не надену, — за плечи и голову его ладонями обхватывает, опутывает. — И лифчик тоже не стану. Пойдёшь танцевать?   Не танцевать, ебаться не дома, потому что дома вечером будет Людка и ещё — потому что хочется, чтобы потом, где бы ни был, с кем бы ни ебался, её вспоминал обязательно.   Прихватывает мочку его уха, сосёт, вслепую находит гель для душа и начинает плечи его растирать, шею, грудь. Вряд ли раньше кто-то о нём так заботился. Живот намыливает, бёдра, крепкие ягодицы жадно сжимает обеими руками и намыливает тоже.   — Дашь спинку-то потереть? — предлагает нежно, шёпотом, снова за мочку кусает. — Поухаживаю немножко за тобой.   Одного хочется, в его жизни навсегда остаться самым ярким воспоминанием, даром что ли подарила ему каждый уголочек своего тела? Самые сокровенные даже.   "Юля", — повторяет он мысленно, выписывая её имя где-то на внутренней стороне собственного черепа.    Запомнит.   Лицо забудет, запах, голос, адрес этой съёмной халупы и подавно, но дотащит до конца жизни, если посчастливится встретить его не через год-два, имя это. Дотащит. И воспоминание-вспышку, о том, как отдавалась. И как нежничала потом, бесстрашная, в ванне плескаясь с хищником, многих других пострашнее, обманчиво-смирным.   — Юлей будешь, — отвечает после долгой паузы, взятой на раздумья. Разглаживает морщину между бровей, вскидывая углы рта улыбкой обезоруживающе-искренней. Дёргает плечом, будто стряхивает с него неуместное смущение, забытое, глупое чувство.   Смотрит. Слушает. Внимательный, как собака. Нравится, как она перед ним лисьим хвостом крутит, нравится, как звучит и что говорит — тоже нравится. Тут и неохота говорить, что не умеет. Потому что русский солдат, он чё. Он всё умеет, если надо. Особенно если на девчонке, с которой танцует, трусов нет.   — Ну пойдём, — отзывается в итоге, мажет взглядом по её глазам, ступая к лейке, опираясь ладонью о кафель. Наклоняет башку, давая ей доступ к спине. Вода барабанит по бритому, он подставляет, слушает ощущения от того, как девчонка... Юля… его касается. Как гладит, цепляет коготками, как льнёт к нему. Никто так не касался. Никогда: ни до службы, ни после. Никому он так не нравился, и ни одна не нравилась так ему.   — Пожрать только дай.   Этот разогретый на плите суп жрёт, реально, как её пизду жрал: быстро, жадно, но технично. Не ляпает по столу, не проливает, ни капли мимо. Рубает ложкой, как привык, заедает хлебом. И много жрёт, здорово истощая запасы девчонок. Не отвлекается даже что-то ей сказать, когда смотрит.   Потом тянет из сумки футболку. Такую же хаки, но песочку, светлую. Больше-то особо и нет ничего. Шнурует берцы в прихожей, пока девчонка там принаряжается ещё. Выпрямляется, когда она ступает в коридор, и взглядом пожирает снова, так же ощутимо, как когда впервые увидел.   Без белья, в короткой обтягивающей юбке, и топике с открытыми плечами, она крутится перед ним как перед зеркалом, в его глазах будто привередливо ищет признаки своего несовершенства. Одновременно хочется быть яркой и не хочется. Она ведь ему и так запомнится, правда? По факту того, что, выйдя из ванной, смотрит на него снизу вверх, кладёт ладонь себе на задницу, чтобы ощутил: под юбкой не прощупываются привычные резинки белья. Да и по тому, как грудь мягонько покачивается в топе, очевидно: ни о каком лифе тут речи и не идет.   — Пошли? — привстаёт на цыпочки, целует долго и мокро, но остаться в квартире не даёт, выталкивает его в подъезд, а потом тянет за ладонь на улицу. Жарко, но сейчас уже не так, как утром, да и ладонь максова прохладная все остальное делает неважным. Благо идти всего через пару улиц.