Двое Нигде

Бетонное лето давит на утопший в позднем тополином пухе городишко, плавит растрескавшийся, в латках, асфальт. К вечеру попускает, дает вдохнуть, народу на улице прибавляется, хотя так и так, конечно, не мегаполис. Там, где утром над тротуаром плыло жаркое марево, сейчас ковыляют до магазина выкарабкавшиеся из квартир старухи с авоськами. Ветра прибавляется тоже, он шуршит в листьях над головой. Макс задирает башку, давая Юле вести себя по улице за руку, слушает, нарочно замедляет ход, чтобы она тянула. Такой непривычный звук. Шорох этот. Совсем не такой, как когда от порыва ветра шуршит по бархану струйка вездесущего песка. Он стопорит девчонку разок, в тени фруктово-овощного ларька, втискивает в себя, целует в губы, сдержанно так, почти целомудренно, явно нарочно — контрастом с тем, как ебал, намотав на кулак ее волосы. Нравится чувствовать, как размазываются по жёсткой груди её сочные доечки. Отпускает, пару десятков метров идёт, обняв ее переброшенной через плечи рукой, как свою. В подъезде, за хлопнувшей дверью на нехитром кодовом замке, после улицы свежо, темно. Его глаза быстро привыкают, и, когда она первая взбегает по ступенькам, он, позволяя себе ребячество, хватает обеими руками её круглый аппетитный зад, жмёт к себе, ускорив шаг притирает к чужой двери. Фыркает теплым выдохом в её ушко, отпускает — ещё на пролёт, чтобы снова зажать, уже к себе лицом, у замызганного окошка, толком не лапая, не распуская рук, вжимая собой в стену, исписанную хуями. У его поцелуев вкус сваренного ей накануне борща. У его поцелуев приятная влажная мякоть губ и языка. Юле хочется поверить в то, что в эти минуты они выглядят, как влюблённая парочка, хотя на самом деле он влюблен не в неё, а в то, что может ему дать её вагина. Но это уже гораздо больше, чем было у них обоих этими утром. В подъезде прохладно и пахнет сыростью, но им обоим восхитительно похуй. Макс игривый, словно щенок. Его хочется почесать за ушком и одновременно взять на руки, позволяя вылизать свое лицо. И не только лицо, что уж там. Она смеётся, и смех серебристо бьется о стекла и стенки, она закидывает руки ему на шею, тянется вверх, целует чуть повыше горловины футболки, лижет кадык, влажно причмокивает губами. Оторваться сложно, но она хочет танцевать, хочет, чтобы сегодня вечером было красиво. Недолго, но красиво, чтобы было что вспомнить, кроме того, как он драл её на диване, как она на него лезла сама, готовая запрыгнуть на его хуй с порога, едва только узнав имя и без имени тоже. — Это Макс… Толком не представляет, только озвучивает его имя и перехватывает со стола бутылку пива, на ходу открывая её ключами. Сама делает лишь глоток, а затем протягивает пиво ему, цепляет за нижний край футболки, тянет в комнату побольше, туда, где шумно играет музыка, там, где он может спокойно пить своё пиво, пока она, закинув обе руки ему на шею, притирается к нему всем телом, обманывая себя тем, что это танец. Её мир ему откровенно чужд, вползает под кожу грохотом музыки, десятками расслабленных, потных, пьяненьких, молодых. Они чудные, они тоже инопланетяне, как она сама, но если с девками всё понятно, то парни здесь едва ли не большие пришельцы с далеких планет. Сытые, ленивые, слабые. На одного такого, беспомощного в реальной жизни, приходится по две-три красивые, а если не красивые, то одуряюще-ухоженные, нарядные и совсем не требовательные. Он не должен уметь защитить её или поменять свечи в её тачке, у него даже не обязательно будет стоять хер, всё равно найдется желающая и обслужить, и обеспечить. Макс мажет по ним взглядом, зная, что напрягает их куда больше, чем они его. Он не корчит из себя ничего, кивает кому-то в кухне, цепляет любопытные взгляды, но не заинтересован ни в ком, кроме неё, тянущей за собой следом, чтобы в пахнущей сладковато и пьяно гостиной виться перед ним, заглядывая в глаза. Каблучки делают её выше, вровень с ним, но Макс достаточно в себе уверен, чтобы не комплексовать из-за роста. Не сразу, призрачно, очень персонально — он оттягивает угол рта улыбкой, не сводя с неё взгляда, одной рукой придерживая за талию — ну каков джентельмен, и вкладывает горлышко бутылки в её рот, сцеживая глоток, прежде чем отпить самому. Она видит, что ему похуй на тех, кто вокруг. Ей тоже похуй. Если бы он не появился сегодня на пороге их с Людкой съемной квартиры, вечер был бы куда скучнее, а секс — прозаичнее, но рядом с Максом даже эта комната пахнет иначе, и запах его кожи тоже отличается от того, к которому она привыкла. Он жаркий, пряный, не прогорклый, как местные парни, ленивые и обрюзгшие. Он даже пьёт иначе, сначала прижимая горлышко бутылки к её губам. Она не пьёт даже, обнимает горлышко бутылки губами и посасывает, словно надеваясь на неё чуть сильнее, чем нужно, заталкивая язык в горлышко. Она тоже дразнится, ждёт, пока он отхлебнет, а потом целует его в губы, кусает за нижнюю, скользит языком ему в рот и гладит по затылку. Боже, какой он ахуенный. Она притирается бёдрами к его бёдрам, выкручивается в его руках, присаживается, отираясь о него задницей, подол её юбки опасно задирается, но недостаточно сильно, чтобы обнажить что-то слишком неприлично, а потом можно снова обнять его за шею и снова раскрыть рот, словно голодный птенец. Ему не нужно смотреть, чтобы знать: она самая красивая девчонка в этой квартире. В этом доме, в городе, в мире, это само собой, но здесь и сейчас это такой конкретный, такой неизменный факт, что по-своему даже забавен. Забавно и многое другое: все они тоже знают это. Как и то, что на ней нет белья, и то, что промеж её ягодиц он сейчас втирается жёсткостью каменного стояка, запертого в форменных брюках-карго. Все знают, что эти двое пришли сейчас сюда, чтобы сменить обстановку и поебаться, доведя до зубовного скрежета пару её закадычных подружек и какого-нибудь бывшего. Макса всё устраивает. Он почти адаптируется к новым условиям заброса, без видимого труда ввинчиваясь в шкуру простого парня с красивой девчонкой. Конечно, чуждый, конечно, бельмо на глазу, но ему похуй. Он втирается ладонью в её рёбра под самой грудью, с усилием ведёт вниз, так же опасно оттягивая её топ. Ладонь соскальзывает на бедро и оттуда снова вверх — ложась на живот и придерживая там, пока она извивается и трётся, а он вкладывает горлышко бутылки в её губы и уже сам покачивает её, почти пустую, задранную горлышком вверх, в нежном обхвате её губ, проталкивая чуть глубже и обратно, чтобы повторить, пока надежнее обхватывает её рукой под грудью. Она не слышит музыку, чувствует, как за её спиной колотится о ребра его сердце. Это куда более изящный танец, чем всё, что происходит вокруг. Им не надо трахаться, чтобы все вокруг видели, что они ебутся. Никого из этих, вокруг, она теперь никогда не сможет пустить к себе под юбку, потому что даже вполовину так же хорошо, как с Максом, с ними не будет. Он играется с её телом, с её одеждой, одну тряпочку вверх, другую вниз. Он будто обещает её тело всем, но не обнажает его, прижимает к себе за клетку рёбер, а она трётся о предплечье набухшей, крупной грудью и сосёт бутылку, вылакав из него горьковатое пойло, и ещё руками назад хватается за его крепкую задницу. В его объятиях распускается сочным бутоном, а без него будто тусклее была и совсем почти не пахла ни страстью, ни желанием. Знала ли, что ей так полюбится эта задница, чьи ритмичные движения сегодня днём выбивали из неё крики и стоны? Ей хочется его оседлать и раскачиваться на его бедрах до тех пор, пока он не устанет, не сдастся ей, ей хочется оттрахать его, туго сжимаясь лоном на его упругом члене, выдаивая в себя его семя. Ей хочется, чтобы он рычал и бился под ней, пока она снова и снова объезжает его бёдра, а ещё ей хочется, как в дешевой порнухе, опуститься перед ним на колени и брать его член по самую глотку, пока он двигается ей навстречу. Чуть позже. Отчаянно хочется закурить, хотя она в общем-то почти никогда не курит. Умеет, конечно, как и все здесь, но не курит. Горечь человеческих тел сродни горечи сигарет. Такое ей не нравится. Макс думает, что её игра вполне может не выгореть: в восемнадцатом в Афганистане смуглые бородатые абреки, предки тех, что щемили отцов, а то и дедов в ещё той войне, полосовали его добротным дамасским ножом, оставив на память с десяток крупных отметин и не счесть сколько малых, а так же синхронные белые полосы между каждым пальцем. Ещё там всякое мутили — колено восстанавливал три месяца, повезло по итогу, но пытки Макс в целом терпеть обучен, с него станется простоять этим вот столбом, довольствуясь её танцем, запахом, щекотным касанием её волос. Выносливость — не только в рамках того, чтобы двигаться в ней с ровным ритмом факмашины, но и в том, чтобы вовсе не повестись на провокации. Была бы такая задача. Но сейчас он сам раздает приказы и, в первую очередь, самому себе. Потому, будто учуяв это её желание или чтобы чуток понизить температуру в комнате, где атмосфера нарочитой незаинтересованности уже достигла предела, он отставляет пустую бутылку на столик за спиной и, касаясь губами её уха, предлагает выйти подышать. Длинная незастекленная лоджия так же забита людьми. Кто курит, кто проветривается. Здесь уже Макс ведет девчонку за собой, крепко взяв её за руку, и её пальцы в его ладони почти теряются. Он останавливается в торце балкона, подпирая поясницей железное ограждение, определив Юлю немного впереди себя, но так, чтобы уже не тыкать ей в зад хуем, просто предлагая себя в качестве опоры. Кто-то перед ними болтает: шумная кудрявая девчонка рассказывает историю о поездке на карьер, её слушают, смеются. Макс укладывает подбородок Юле на плечо и, уложив одну руку на поручень за собой, слабо-вежливо улыбаясь энергичному повествованию, ныряет пальцами другой ей под юбку, пониже задницы, вдумчиво поглаживая замкнутые между внешних губок, уже здорово им растревоженные, чуть припухшие малые. Юле с ним как-то особенно хорошо. Может быть, как раз потому, что немногословный такой и скоро уедет. Может быть, потому что никому не расскажет, какая она бывает, когда наедине. Может быть, потому что, даже делая ей больно, он её превозносит, поднимает куда-то на небеса. Она дура, наверное, что так ему отдаётся, но как же, блять, похуй. Здесь и сейчас она живёт свою единственную лучшую жизнь. И если как с ним уже ни с кем не будет, то похуй. Макс не даёт провалиться в мысли, она откидывается на него, поворачивает голову, целует в ухо, обнимает за талию, заводя руки назад. Ей похуй, видит ли кто-то. Видит ли, как его пальцы по её ягодицам проскальзывают между её ног, легко потирают малые половые губы. Она не замирает, не зажимается, напротив, откинув голову ответно на его плечо, позволяет себе вдохнуть, чтобы грудь поднялась вверх, а соски ещё сильнее натянул ткань. Она ведёт бёдрами немного назад, на его пальцы, потираясь о них. И почему так кроет от него, что по груди его растекается тёплой мартовской кошкой, трётся, чуть шире расставляя ноги, провоцируя словно: ну вот она я, твоя вся. Потрогай… Даже если по бёдрам потечёт — пусть! Без белья это всё равно приятнее, чем в. К девчонке-рассказчице подключается ещё один бойкий типок, история обретает развитие, Макс даже посмеивается искренне — забавно и немного странно слышать о весёлой, беззаботной возне, будто бы из прошлой жизни. Когда там, в неизбывных горячих точках по всей планете, всё равно кажется, что мир здесь поставлен на паузу, вернёшься — продолжится с того же места. А он живёт, не движется — несётся скачками, пёстрый, яркий, набитый людьми, как этот балкон. Макс отводит взгляд, озирая тихий двор под ними. Ему думается, что через прутья балконного ограждения кто-то особо везучий может сейчас наблюдать как его рука, занавесив запястье тканью девичьей юбочки, движется между её крепких стройных ног. Он кружит пальцами в точке соединения половых губ, ныряет ниже, медленно потирая подушечками упругие складки, ныряет к самому входу, трепетно приоткрытому недавней еблей, нежному, зовущему, но не пихает, поглаживает только. Потирает промежность и немного — такую же растревоженную дырку ануса. Трогает губами юлино плечо, без слов благодаря за удовольствие. Когда чья-то спина загораживает их на несколько мгновений, он одним движением уводит свободную руку под её топ, цепляет пальцами сосок, и возвращает крепкий хват на поручень — будто ничего и не было. — Ты мокрая, — тихо баритонит ей на ухо, не уводя взгляд от рассказчиков. Подтверждая сказанное, растирает крупную вязкую каплю по всей щёлке. — Хочешь меня? Макс вальяжный, натрахавшийся, немного унявший свой голод, может поэтому теперь скользит под юбкой её платья, поглаживая пальцами половые губы, осторожно потирая вход и готовые снова призывно сжать его член ли, пальцы ли, края растянутой дырки. Прохладный воздух скользит по ее ягодицам, пальцы натирают лоно, обводят сфинктер, и она подается, качается назад, к его пальцам, показывая, что ей нравится. Нравится и это и то, как свободной рукой он, будто даже не глядя на нее прищипывает сосок сквозь тонкую ткань топа, а еще — целует ее плечо. Все так же. Ненароком. Ненавязчиво. Не глядя. Походя практически. Она мокрая, горячая, пульсирующая. Это бесполезно отрицать, да и мама в детстве учила не лгать. А еще это первые четыре подряд сказанных им ей слова. Вау! Ну настоящий болтун — это пиво или атмосфера подействовали на него так целительно? — Хочу… Выдыхает скорее, чем произносит, щекой потирается о его плечо. Она хотела бы видеть его глаза, но даже без — это всё равно горячо. Подаётся к его ладони, слегка сжимает её бедрами, щедро жмётся к кисти своей промежностью, словно пытается обтереть смазку о его руку, на самом деле — пытается получить больше ласки. — Только тебя и хочу. У мужиков вот, когда хотят, стоит член, а неё — грудь ноет болезненно. Юля спускает одну ладонь ему на пах, сжимает его член через карго, скользя подушечками пальцев вдоль ствола. Макс чуть щурится, озирая пёстрый ток балконной толпы почти так же, как смотрел на перемещающуюся на линии прострела группу вооружённых до зубов ливийцев, превосходящих численностью его отряд. Внимательно, строго, открыто. С каким-то иллюзорным, вуалью накинутым простодушием. Эти, в цветастых футболках с логотипами модных домов, купленных на раскинувшемся вдоль местной речушки рынке, ему не враги и не противники, но примерно так же, как там, в той пыльной жизни, он просчитывает их наперёд, чтобы решить, как поступить. Теоретически ему ничего не стоит вжикнуть молнией и присунуть ей прямо здесь, в гостиной или на кухне: едва ли кто-то тут сможет ему возразить, но ей тут ещё жить, потому принимает иное решение. Мазанув глянцевыми пальцами по её ягодице, он перехватывает её шаловливые пальцы и, переплетая их со своими крепко, до хруста, тянет её обратно, прокладывая дорогу как ледокол. У людей почему-то всегда срабатывает бездумное желание отойти с его пути, это удобно. Найти в типовой застройке сортир несложно, оттуда как раз выкатывается трио разукрашенных девчат. Одна, с губами морковного цвета, сходу притирается к нему грудью, будто случайно, тянет жеманное приветствие, потом замечает Юлю и продолжает свой путь вглубь квартиры. Он её хочет, об этом даже не надо спрашивать, он её хочет, и это единтсвенное, что она может от него ждать. Юля обещает себе справиться, обещает себе, что не будет по нему страдать. Она смеётся, спотыкаясь на высоких каблуках, но не падает, врезается ему в спину, когда тот притормаживает, приобнимает за талию и смотрит в глаза девчонке, что мажет по её Максу влажным похотливым взглядом. Не получит. Макс даже не оглядывается, хотя чувствует её взгляд, когда затаскивает свою девчонку внутрь и закрывает дверь на щеколду. Теснит её к раковине у мутного зеркала, быстро бряцая армейской пряжкой и всё так же неловко, но куда усерднее проходится поцелуями-укусами по её шее. Места до одури мало, и Юля спиной вжимается в раковину, задирает голову, отдавая ему на растерзание свою шею, ловит бёдрами его колено, трётся о его ногу своей промежностью, цепляется за затылок и гладит по загривку: — Макс, Макс, Макс, подожди… Глаза у неё сверкают, Юля притормаживает его упираясь руками в грудь, легонько потирается лбом о его лоб. — Я хочу тебя попробовать… Он буксует в первый момент, встречая сопротивление. В башке щёлкает, шею тянет узнаваемо, призраком прошлого, плохо-плохо. Это опасно, и очень. Макс — машина, без преувеличений, его умение убивать доведено до автоматизма, и он крайне невосприимчив к отказам. Может воспротивься она ему тогда, в самый первый раз, он бы сдержался — слишком хорошо понимал, что за авантюра. Но сейчас, когда уже попробовал её, когда вошел во вкус и присвоил… Он моргает чуть отрешённо — в какой-то другой, в несчастливой вселенной, где он чуть хуже владеет собой и по сути своей чуть большая мразь, получив отказ, Мак бездумно, на рефлексе, бьет её кулаком в лицо, а после, опустив сливать кровь и слёзы в раковину, берёт то, что уже по праву своим считает… От этого чувства под кожей шуршит песок и хочется на собственной шее затянуть петлю. Макс отступает, перешагивает, коротко приподнимая брови. Попробовать? Он успел забыть и об этом. Как и о том, что девчонка сама может захотеть. Он коротко, благосклонно улыбается, глядя на нее в ответ, и глубоко вдыхает, комкая согнутыми пальцами футболку на животе, оттягивая чуть выше по жесткости загорелого пресса. Юля разворачивает его спиной к раковине, успокаивающе поглаживает по груди ладонями, словно пытаясь утихомирить разъяренного зверя, медленно опускается вниз, на коленки, сдёргивает его штаны, смотрит глаза в глаза снизу вверх, оттягивает резинку белья, тут же приникая поцелуем к головке. Отсюда, снизу, он ей кажется как-то по-особенному красивым. Юлины пальчики поглаживают мошонку, обвиваются вокруг основания члена, стискивая крепче. Гладит гладкий ствол, понемногу очерчивающийся венкам, не брезгуя, снова целует головку, бедро, кожу у самого пупка. Макс напрягает пресс чуть сильнее от укуса и, хмыкнув, гладит её по голове, бегло наматывая на палец одну прядь. Отдает ей власть над собой, пусть и на время, но абсолютно, разве что сам убирает резинку трусов под яйца. Она это секундное напряжение считывает по жёсткой работе его мышц, по тому, как он весь подбирается, словно как для рывка. Юля замирает, впрочем, ненадолго. Вот его губы трогает улыбка, и она послушно жмётся к члену и лижет его снизу вверх, обнимает губами, и снова влажно целует головку, сцеживая на неё во рту накопившуюся слюну. Кончиком языка проводит по взбухшей венке, робко почти касается её губами, прослеживает снизу вверх, язычком чиркает по крайней плоти, смазывает головку слюной и насаживается на неё сверху, потуже сжимая член губами и ласково его посасывая. Сосать, конечно, приходилось. Когда не хочешь ебаться, а кавалер не особенно понимает и принимает отказы, проще поработать ртом пару минут, чем терпеть его потные попытки себя выебать. Если совсем по-честному: по своей воли она бы и не стала, но это с кем-то другим, не с Максом. С ним хорошо, а потому хочется пробовать, экспериментировать, изучать. Вдруг в его ладонях даже знакомая минетная тошнота окажется не такой невыносимой? Заглатывать не торопится, пытается вспомнить механику: это в его движении одна глухая автоматика, словно не думает даже — знает, как себе и ей сделать сподручнее. А она, давая себе время сделать глубокий вздох, снова от стояка его отрывается, чтобы по-кошачьи языком пройтись по аккуратным кубикам его пресса, прикусить и пососать тонкую полоску кожу поверх твёрдого каркаса мышц. И хочется стонать, шептать, рычать, но Макс слишком настойчиво проповедует с ней тишину, и она уважает эту его привязанность, ей единственной позволяя между ними вклиниваться. Снова лижет головку, шлёпает себя ею по губам, кладёт на язык и толкает за щеку коротким движением. А потом направляет в горло. Он дышит размеренно, ровно, позволяя себе за секунду провести собственную биомеханическую настройку: замедлить пульс, прислушавшись, найдя в себе сердце, придержать его в кулаке. Не надо торопиться. Хотя в его случае и замедляться не вариант: девчонка утомится и губы сотрёт, если он вздумает проявлять себя на выносливость. Не, не тот случай. И себя Макс просто отпускает, совсем бросая поводья. Ни контроля, ни сдержанности, ни ошейника, ни щелчка карабина. Только её эта тонкая, сладкая, абсолютная женская власть. И навык. Хотя сосёт Юля совсем не как сосала бы искушенная шлюха. В ней нет нарочитой искушённости, нет чрезмерной похотливости и пошлого заигрывания. Она не строит недотрогу, не делает одолжение, не давится на показ, будто на камеру работая. Ей будто бы вообще похер, как она выглядит со стороны. Она сосёт его член, лижет, целует, гладит, потому что хочет этого. И смотрит ему в глаза, как он смотрит на неё, опустив голову и невольно делаясь каменным, слишком сосредоточенным на ощущениях и картинке. Это то, что останется с ним долгими ночами под миномётным огнём ли, в палатке ли на пятерых или на дежурстве по лагерю. Это стоит запомнить, схоронить на время — пригодится. Она безотчётно улавливает его желания, пусть и не блистающие оригинальностью, но он невольно стискивает пальцы в кулак, когда она сама звонко шлёпает членом по губам и пускает по языку, стискивая головку за пошло оттянутой щекой. Макс выдыхает шумно, кто-то робко стучится в дверь, но он не отвечает: ответ очевиден. Зато подаётся вперед, дёргая бёдрами и, придержав затылок девчонки раскрытой ладонью, чтобы не отшатнулась, вгоняет ей в глотку до хриплого булькающего звука: трижды, тут же отпуская, выскальзывая полностью. Смотрит на её лицо, смотрит на густую нитку слюны и смегмы, тянущуюся к её губам и, наклонившись вперёд, бросает ей коротко, тихо, будто команду «огонь» своим парням: — Язык. Буравит взглядом её запрокинутую мордашку со смазавшейся под нижней губе помадой и сплёвывает на мокрый язык в белёсом потёке, снова заправляя ей в рот, и давая чуток поработать самой. Ебаться Юльку никто особо не учил, а он учит словно, учит терпеливо, размеренно, уверенно, показывает, как надо. Вот и сейчас — она пытается подышать, но Макс не позволяет, прихватывает за затылок, загоняет член в глотку так глубоко, как, ему кажется, она способна взять. Ей пиздец как не хочется ему отказывать. Научи меня. Вылизать бы весь его торс, твёрдый, напряжённый, с красивой сухой решёткой кубиков. Слюна как-то по-особенному горячо не то булькает, не то хлюпает в глотке, избытком вытекает по уголкам его губ, и Макс это всё прекрасно видит. Она прикрывает глаза лишь на мгновение, тут же снова их распахивая, как ребёнок, который не хочет оставаться в темноте, в одиночестве, боится пропустить что-то важное. Или ей просто не хочет оставлять его наедине с самим собой? Ей не противно, даже когда сплёвывает на язык — это выходит, как что-то само собой разумеющееся: в конце концов, ещё утром у неё из всех дырок текла его сперма, теперь вот слюна на языке. Дешёвая помада размазывается по подбородку. Юля прикрывает ресницы, моргает несколько раз. Пиздец как он её заводит. Просто пиздец. Она сейчас уже мокрая и стискивает пальцы на его твёрдых бёдрах, чтобы не сунуть руку себе под юбку, не начать гладить себя и натирать клитор без капли стеснения. Ей хочется его руки везде, но, чтобы он хотя бы один звук удовольствия издал, хочется ещё больше. Сильнее стискивает его член губами, покачивает головой, пытается глубже взять, глубже. Ещё глубже. Насаживается на его член как можно глубже, принимает его так, чтобы он снова одобряюще погладил по затылку. Давится и выталкивает мучительно сжимающейся глоткой избыток слюны из уголков щёк, на гладкий подбородок, на его же мошонку. Сложно: дышать хочется, хочется как никогда, и лицо её понемногу розовеет из-за напора, из-за напряжения, с которым пытается удержаться от вдоха через рот. А ещё Юля с удивлением обнаруживает, как странно ощущается проходящий в глотку член, до тошноты, с которой, оказывается, можно перетерпеть, когда вот так пальцами цепляется за её волосы и прижимает теснее. Ему нравится мысль о том, какая мокрая сейчас её пиздёнка там, между разведённых для устойчивости коленей, как глянцевыми потёками блестят с утра натруженные губки, какой твёрдый, просящий её клитор, вкус которого воскресает у Макса в памяти: терпкий, с тонкой девчачьей кислинкой. Придёт время — он и за эту сладкую игру ей ответит, усадит себе на морду, ткнётся в щёлку трижды ломаным носом, засосёт глубоким поцелуем, выебет языком. Покачает на себе, задавая темп, и всё равно позволит ей объезжать свою морду как ей будет желанно, выманивая шлепками по заднице только бойкую звонкую скачку. А когда она обкончается ему в пасть, вылижет дочиста и пересадит на хуй — вторым заходом этих горячих скачек. Он наклоняется лишь раз — дернуть вниз её тесный топ: тот стекает с упругих грудок нехотя, едва показывая твёрдые розовые соски, и это сразу добавляет картинке красок. Это, и то, как Юля заглатывает сама, нанизывается на него до упора, втыкаясь породистым, с горбинкой носом в его выгоревший добела лобок. И смотрит. Смотрит, сучка сладкая, замокревшими глазами, натянувшись ртом на его тёмный от прилившей крови, венастый хер. Максу непривычно звучать, ни по жизни, ни в сексе, но он поглощён ощущениями и зрелищем настолько, что, не отводя взгляд, цыкает, по-пёсьи дёргая верхней губой, и глухо мычит, когда её глотка сокращается на рефлекторном сглатывании. Он позволяет ей сняться самостоятельно, и пока она, задыхаясь, восстанавливает дыхание, подхватывает её волосы, собирая их в кулак у неё на затылке. Сгребает себя у основания и теперь сам шлёпает ей по губам, поддает членом чуть выше — он проскальзывает шматом слюнявой плоти по её лицу, мажет собой ресницы, пока Макс вкатывает на послушно подставленный язык тугую мошонку, приглашая самую сладкую девочку вылизать и его яйца тоже. От того, как он смотрит на неё, в животе у Юли всё скручивается тугим комом, пульсирует. Не отводит взгляд, не говорит ничего лишнего, но и голоса не подаёт. Красивый. Сексуальный. Напряжённый. Ей разные парни нравились, по большей части мудаки — в глубинке других не бывает, кажется. Макс такой один, потому что залётный. Сейчас здесь, рядом, а завтра… Кто знает? Ей хочется заставить его пообещать, что, когда будет уходить, сделает это рано-рано утром, пока она будет спать. Но уже сейчас знает, что даже вырвав такое обещание, всё равно встанет раньше, будет хлопотать, чтобы он позавтракал, напросится с ним на вокзал, чисто чтобы пососаться ещё разок перед расставанием, а если настроение будет, чтобы поебаться в грязном вокзальном туалете. Кто их остановит? Солдатик за Родину умирать едет. Может, этот последний раз в его жизни случится именно так. И не обидно даже, что чувствует себя с ним самой дешёвой шалавой, и мамкины-папкины нравоучения впиваются в неё своими острыми жалами, мол, не для того кормили-поили-воспитывали. Но впервые её не ранят. Она не закрывается даже, когда узкий топ сползает ниже, смотрит на него с вызовом, выгибается грудью вверх и вперёд, даже излишек слюны на неё цедит: смотри — ничего для тебя не жалко. А жалко только, что руки у него всего две, и он её такую, грязную и порочную, не может пощупать везде и сразу. Когда Макс скалится и рычит тихо, дико, Юлькины соски встают твёрже, она поглаживает их и щипает пальцами, тянет вверх и выпускает, ноющие, жмётся к его ноге, трётся ближайшей сиськой о штанину. У неё от возбуждения ощутимо уже дрожат колени и руки ходуном ходят, не способные ничего удержать, когда качает её башкой на своём члене, когда из констант в мироздании остаются только её колени, как точки опоры, и его жёсткие волосы на лобке. Юлька податливо распахивает сильнее рот, послушно ловит его яички, принимает их на язык, старается забрать за щеки полностью. Старается, старается чтобы ему понравилось, как понравилось, что она себя по губам его хуем шлёпала. Если бы не понравилось, он ведь не стал бы повторять? Извели девку голодной диетой, это ж совсем тут, надо думать, с мужиками беда, что она вот такая. Светлая. Чистая. Отчаянная. Ненасытная голодная блядь. Забирает в рот его яйца, перекатывает на языке, посасывает, прихлюпывая. Макс её топкую блядскую песню слушает внимательно, пёсьим жестом клоня голову к плечу — после контузии лучше слышит левым. Вбирает и картинку, и ощущения, и звуки, — всё, включая грохот музыки и шуршание шагов прямо за дверью. Он мнёт в кулаке её осветлённые волосы, мягкие, как у ребенка, стискивает, путаясь пальцами, ими же втирается в кожу головы, ласкает как может, чуть выше поддёргивая футболку до собственной груди. Подаётся назад, крепче втираясь задницей в умывальник, уводит одну ногу вперёд, большую часть веса оставляя на другой. Поддевает жестким, прорезиненным с самого края носом израильского берца край юбки, уводит мыс в сторону, отирая о внутреннюю сторону её бедра и, подняв ещё выше, упирая пятку в пол, утыкается им в её пиздёнку. Почти одновременно с этим, освободив на мгновение её рот, снова пихает ей за щеку — приходится пригнуть тугой, торчащий почти параллельно к животу член, и пальцы в волосах наконец ожесточаются, тянут её на себя, надевая на него горлом. Отводя назад. И снова пихая в глотку. И так несколько раз подряд, глубоко, резко, не слишком быстро, чтобы, спустив кольцо пальцев под головку, вздрочить себе быстро, дёрнув подбородком, чтобы она сильнее высунула язык. Он её плавит, как будто положив на раскалённую сковородку. Даже в самом мокром сне такого не было, чтобы она как блядища распоследняя сидела на полу со сдёрнутым под грудь топом и яйца чьи-то вылизывала. А с Максом — разве что не просит ещё больше, ещё грубее. Он ей отпускает все грехи, почитай, хуи все, которых касалась губами ли, руками ли, которые в себя принимала. В дверь снова стучат, но им обоим похуй. Поссать можно и в подъезде. Пососать, наверное, тоже, но ей вот так спокойнее, когда она за закрытой дверью, когда Макс обо всём позаботился, создал для неё безопасное пространство или как там советуют психологи? Он её теперь в этой безопасности может хоть выдрать, хоть расчленить — похуй совершенно. Задирает футболку выше, обнажает засосы её на своей груди, и у Юли сердце в груди отбивает неровно. «Даже не думай, — ругает себя, — Он же в тебе не девушку Юлю видит, он в тебе видит сочные рот и вагину, слышишь? Только их». Ботинок Макса скользит под её юбку, она содрогается, бёдрами дёргает, но не сводит, забывает, что сосать надо, но Макс — большой мальчик — сам пропихивает за щеку, а потом… В горло входит резким, глубоким толчком, булькает избытком слюны, заставляя её глотку конвульсивно сжаться на сильном рвотном рефлексе, но она сдерживается, всем телом дыбится, подаётся назад, пока Максим жёстким, прорезиненным мыском вжимается в её раскрытую, влажную щёлку, надавливает ощутимо, и она трясётся подкатывающим удовольствием, выгибаясь в груди, как может, цепляется пальцами за свои щиколотки, чтобы не схватиться за что-нибудь ещё, чтобы ему не помешать. По напряжённым рукам видно, как сложно ей это даётся, как тяжело не свести ноги, не вырваться из его хватки, пока Макс бёдрами двигает ритмично, тараня её сладкий ротик. Он вынимает свой член из глотки, она закашливается. Влажно, горячо, тянет язык ниже, показывая ему. На, мол, хоть обкончай. Невесть какие боги снизошли до него. Кто? Он никому никогда не молился, оловянный крестик на верёвочке — наследство от матери — хранится на самом дне сумки — память, не религиозный атрибут, ничто. Но будто сам Арес обратил внимание на преданного своего последователя. Она видит в нём… кого? Защитника Родины? Ну если только Родина неплохо забашляет. Времена, когда впервые обритый, Макс мерил шагами плац и чинно разбирал калаш до выработки абсолютного автоматизма, прошли давно. Теперь он просто следует туда, где ни на секунду не утихает огонь войны. Меняются географические точки, координаты, имена командиров и целей, лица в отрядах, но он всегда там: неутомимый, с наглухо отбитым самосохранением, «Иван-машина» с круглой суммой на счёте. Он зарабатывает деньги, но со счёта за последние три года снимал их только раз: когда хоронил мать. С тех пор сумма только растет. У него, кроме денег, ни черта за душой, но что-то благоволит и вот при жизни перед ним на коленях валькирия и гурия разом, и он ебёт её в глотку, как в последний раз во славу своему истинному кровожадному богу… И она, священная шлюха-девственница, вздрагивает, втираясь пиздой в его ботинок. Это дороже всех денег. Это момент, в котором он впервые чувствует себя живым. И в нём же кончает, скрипнув сжатыми зубами, сцеживая сквозь них долгий стон и тугую струю спермы на её лицо. В рот сперва, конечно, по языку, но мажет, нарочно, выше, наблюдая, как она вздрагивает от неожиданности и как вязкие белые капли повисают на ресницах, пачкают щёки и ложатся внахлёст по губам. Макс отпускает руку: волосы рассыпаются из захвата вниз, и он больше ничего не делает силой, но вкладывает розовую головку с приоткрытой уретрой в её рот, чтобы облизала, а потом, обхватив ладонью её голову сзади, над самой шеей, тянет вверх, уходя ей за спину и толкая к раковине. Мажет взглядом по ней, растрёпанной, с сиськами наружу — на них тоже белеют капли — и, уже откинув край юбки ей на поясницу, вставляя пальцы в захлебнувшуюся дырку, тянет на себя за подбородок, целуя в губы глубоко, жадно. В её детских книжках об этом не было. Ни одной принцессе вместо чизкейка не доставался кремпай на всё лицо. Ни одна из них так не тёрлась пиздой о грубо скроенный мужской ботинок, не раздвигала шире ноги, не содрогалась крупно, не стонала с сильно вытянутой наружу ложечкой языка, ловя жемчужные капли спермы. Макс её расстреливает своей кончой: язык, сиськи, лицо. К её выжженым волосам так идут эти бусинки цвета слоновой кости, словно из них одних могла бы собрать ожерелье себе под стать. Сперма мешает смотреть, к счастью, только ей. Липкая капля свисает с левого соска, брызги и потёки полосуют, как у девочки, кверху торчащую грудь. Рядом с Максом она, кажется, вообще не опадает, на него у неё фетиш. На головку кидается жадно, пытается лизать её и одновременно сама себя дрочит, раскачиваясь на ботинке. Когда дёргает её наверх, когда кидает на раковину так, что, кажется, она ломает ноготь, не обижается. В его грубо резком движении, которым закидывает юбку на поясницу, она считывает самое важное — не наебался, не закончил с ней. Юля — плохая девочка, губы и бёдра в смазке. Он ебал её в глотку, придушивал, а она текла водопадом и продолжает течь и хлюпать на его пальцах, въехавших ей в пизду по костяшки. В зеркале поколотом — она, истраханная, замученная, счастливая. Улыбается ему, ловя поцелуй, упирается вытянутыми руками в раковину. Жопой трясёт мелко и громко стонет. Пиздец. Это просто пиздец какой-то. Её коротит словно от ударов током, поцелуй, как оголённый провод, а с прикосновениями пальцев к клитору ли, сосками, будто клеммы крепят и поёбывают ритмичными разрядами. Его пальцы выбивают из неё мелкие брызги, пока она дрожит, извивается, гнётся послушно, давая ему половчее себя ебать. Он растирает по её языку собственный вкус — кто-то из мужиков бы скривился, но это тупо — у Макса нет проблем с тем, что его женщина сосёт его хуй, и с хуём проблем тоже нет. Пара минут и он смог бы засадить ей снова, но здесь дело принципа, и потому его пальцы, а не член, хлюпают в подставленной пизде, дёргая повыше, заставляя отрывать от пола тонкие каблучки. Макс усугубляет, толкая ногой её ноги в стороны, заставляя расставить шире, ненадёжно качнувшись и сильнее ложась животом на фаянсовый край. С упруго вздрагивающих над раковиной сисек медленно стекают потеки кончи. Он целует её неглубоко, но долго, не давая толком вдохнуть, и подступает сбоку, вжимаясь не убранным обратно хером в бедро. Опускает вторую руку, сильно стискивает грудь, сминая так, что белое, наливное мягко давится между смуглых от бесконечного солнца пальцев, крутит сосок, а потом роняет ещё ниже, тесня от раковины, чтобы прижать их к клитору и дрочить его быстро, грубо, одновременно втрахиваясь в щёлку до сбитых костяшек, вот сейчас уже, не целуя, только отрывисто цедя сквозь зубы, пригвождая её своим взглядом, чтобы не смела отвести или ресницами занавесить. — Кончай. Вот так. Кончай, сука. Если бы ему было противно её целовать, это было бы неприятно, но не смертельно. Но он целует, с каждым их новым сексом целует всё чаще и всё глубже, как будто его рот, сжатый в узкую, напряжённую полоску волчьего оскала понемногу расслабляется. Она лижет заостренные клычки кончиком языка и взвизгивает, когда он вжимает пальцы в её сочащуюся смазкой вагину ещё глубже. Противовесом к этому влажной своей рукой, подушечками пальцев, она мгновение с нежностью скользит по его щеке, но почти тут же снова впивается обломками ногтей в раковину. — Макс… Макс… Макс! Она рычит, шипит, вскидывает зад, привстаёт на цыпочки и ведёт, пританцовывая, по кругу, ноет на одной низкой ноте, нежно, по-звериному мычит и мечется, до предела вытягиваясь на мысочках вверх, грозя переломать себе обе ноги. Её грудь тяжело отвисает вниз, раскачиваясь от каждого толчка, пока он трётся членом о её бедро, и на коже остаются влажные полосы. И в груди теплеет: комплимент от шеф-повара, он в целом не против ещё. И Ещё. И снова. Он сжимает её грудь так, словно хочет выдавить из неё все соки, цедит сосок между пальцами, и Юля снова взвизгивает и зажимается на них, пока его рука растирает её пот и его кончу ниже, по груди, по рёбрам, по втянутому животу, на лобок, вжимаясь между её губ, втискиваясь ребром в клитор, а затем накрывая его уже пальцами и начиная тереть так, словно собираясь высечь из него искры. Она кричит, кричит громко, утробно, горлом, впервые, кажется, за всю свою небогатую (до встречи с ним) сексуальную жизнь теряя контроль над собственным телом. Она дергается так, словно хочет убежать. — Нет! Ее ноги расползаются. — Нет! Бёдра прошивает мелкой дрожью. — Пожал… Она почти падает, но он не даёт. И крики её сливаются в что-то среднее между смехом, плачем и молитвой. Она смотрит ему в глаза, мокрая, грязная, со следами его спермы на губах, щеках, веках и даже ресницах, её колотит как в лихорадке, но от его приказного тона ей даже в собственной голове некуда деться. Десяток изорванных и истерзанных «нет» сливается в несколько громких и сочных «да». Она дёргается: вверх, вниз, вправо и влево, словно пытаясь сняться с пальцев, с толкнуть их с клитора, но он только дрочит её сильнее и держит крепче, и она кричит, и теряет равновесие, и чувствует, как влага течёт по бёдрам, и понимает, что не чувствует ноги, что, кажется, падает куда-то, до последнего глядя ему в глаза, хотя картинка перед ними темнеет и сменяется яркими мушками. Юля не видит, но из ноздри у неё тонкой струйкой начинает бежать кровь. Сделав один короткий шаг в сторону Макс тесно притирает её другим бедром к краю раковины и, зажав так, взъёбывает яростно, мощно, глубоко и долго, так, что она, звонко гарцуя своими каблуками по кафелю, вскидываясь, дрожа, то пытается от него закрыться, измученная этой гиперстимуляцией, то зажимает, стискивает, насаживается сама так отчаянно, будто от этого зависит её жизнь. Распаляет и его — по напрягшейся до натянувшихся под кожей жил шее шпарит глянцем испарины, губы изламывает жёсткая гримаса, подёргивая верхнюю на манер пёсьего отказа, он артикулирует тяжело, коротко, цедя слова свинцовыми каплями на её раскаленное сознание. — Умница. Вот так. Во-от так… Хорошая девочка, хорошая, старательная, голодная сучка. Она зажимается на его пальцах так, что будь это член, рисковал бы сорвать уздечку об эту жаркую маленькую дырку. Когда она кончает, долго, крепко, наверняка почти болезненно пульсируя, он туго и глубоко вжимает в неё пальцы, ладонь другой руки тесно прижимая пониже лобка, чувствуя, как подрагивает вся щёлка, и снова даёт покричать, коротко вздрачивая клитор ещё раз. И ещё один, останавливаясь, только когда видит, как не иллюзорно закатываются её глаза. Подхватывает, отмечая, что желающие ломиться в уборную затихли, и сажает на бортик раковины, прижимая собой для надёжности. Откручивает кран с холодной водой, свободной рукой придерживает девчонку за талию. Чувствует, как долго, остаточной искрой дрожит её измученная мокрая пёздочка. Тронешь сейчас — и случится истерика. Он умывает ёе сам, стирая с лица кровь и сперму, проходится большим пальцем под носом, убирает прилипшие к влажной коже пряди. Стирает помаду вокруг губ. Ловит взгляд. Юля чувствует его твёрдый пресс, его жилистые руки, бёдра, всего его, и от того, с какой силой он её удерживает, позволяет себе — ненадолго, честно — расслабиться, немного обмякая в его руках. Картинка перед глазами постепенно проясняется, пальцы ещё дрожат, когда она цепляется за футболку на его боках. Дрожат и ладони, и кисти, и вся она подрагивает, постукивает зубами, пока он как малую умывает её, а Юля даже не понимает, что на лице — размытый дешёвый карандаш, помада, сперма и кровь. И вся эта красота, с его ладоней утекает в слив. Могла бы расплакаться, но зачем. Мокрой щекой прижимается к его груди, дышит шумно и часто, как после бега, а потом целует через футболку несколько раз. Возбуждением, благодарностью, нежностью какой-то, зацветая изнутри. Холодная вода холодит грудь, но она не закрывается, не помнит, что нужно одеваться, что вообще что-то нужно. Как только начинает чувствовать ноги, зажимает его ближе к себе. Не спрашивает, можно ли, просто прижимается всем телом, позволяя себе немного совсем передохнуть сейчас, пока он рядом, пока она чувствует себя защищённой его объятиями куда сильнее, чем закрытой дверью. Хватило ли ему? Юля надеется, что едва ли, поднимает голову, снова ища его взгляд, обе руки закидывает ему на шею, гладит затылок и прижимает его крепко, целуя глубоко и очень медленно. Задранная юбка и сползший на талию топ — как насмешка над самой концепцией одежды, но ему так нравится, он стискивает этот жгут на её пояснице, собирает в кулак, отстраняясь ровно настолько, чтобы она аккуратно соскользнула на пол, едва ли избавляя от ощущения зажатости в этом закутке перед ломанным зеркалом. Он не даёт отстраниться, теснее вжимая в себя пару мягких крепких грудей, оставляющих мокрые пятна на его футболке, и отвечает на поцелуй, уже заметно расслабленнее, шире размыкая пасть, вальяжнее влизываясь в её язык, побуждая лизать и посасывать собственный. В дверь снова колотят, но это едва ли служит поводом. Просто время пришло, и Макс отступает, поддёргивая штаны, заправляясь, застёгиваясь. Смотрит на неё, но не помогает, только обшаривает взглядом, неизбежно будто бы голодным, ненасытным — до её тела уж точно. — Потанцуем? — кивает на дверь, бряцая тяжёлой пряжкой, которой, намотанной на кулак, однажды вскрыл ебало одному зарвавшемуся доходяге из отряда. Здоровый был негр, под два метра, ещё и навалился ночью, думал загасить русского во сне, пришлось импровизировать. Она поправляет свои тряпки: топ повыше, юбку пониже, прикрыть всё, что не планирует показывать другим. Приходится отмотать от рулона туалетной бумаги приличной длины лоскут, чтобы протереть бёдра. — Мне поссать надо, отвернись? Она не стесняется его ни капли — зачем? Он уже везде её видел, везде трогал, ебал, по ощущениям, тоже везде. Пока она журчит, Макс поправляет шнуровку берца, уперев его мысом в бортик ванны, а потом чинно маячит за плечом, оглядывая как марафетится. У нее это занятно выходит. Вот, вроде, минуту назад была блядищей обкончаной с сиськами наружу, пиздой, как сука течная об этот вот ботинок терлась, не отказалась бы и если он ей его поглубже толкнул, а вот всего-то пара движений перед зеркалом, и красота. Ну, то есть видно, что поёбанная, но и не придерешься — мэйк поправить и хоть в школу, хоть в церковь. Хоть парня в армию провожать. Юля оправляется, моет руки, вытирает остатки помады вокруг рта, а размытый карандаш оставляет — глазища с ними заёбанные, глубокие, тёмные. Ей так нравится даже больше, чем с теми целомудренными стрелочками, которые старательно вытачивала по векам дома перед выходом. Когда подходит к Максу, снова тянется за поцелуем, кусает за нижнюю губу, одновременно с этим толкая дверь наружу. Они вываливаются в прихожую, и Юля снова направляется в большую комнату, стараясь ни на кого не смотреть прямо, мол, да это меня драли как последнюю суку, но вас это ебать не должно. Идти удаётся почти прямо: ноги почти не трясутся, и она бросает ему обжигающий взгляд через плечо. Идёт ли за ней? Смотрит ли? Бёдрами двигает, чтобы не думал, что из этой ебательной эстафеты вышел победителем. Она ему ещё покажет. В этот раз без пива. Не хочется блевать, накружившись. — Вы не охуели?.. — бросает им кто-то в спины, но ни Юля, ни Макс внимания не обращают: она чешет вперёд, он шагает следом, оглядывая её с видом чуток уже перехватившего хищника, который, впрочем, имеет достаточные аппетиты, чтобы вонзить зубы в сочное мясцо ещё раз-другой. После их презентации в уборной, информация о которой, подкреплённая её танцем, мигом разлетелась по квартире, атмосфера загустевает. Парни смотрят на него хмуро, девчонки заинтересованно, на Юльку же — неуклюже пряча зависть за презрением. Он дарит ей свободу, дарит незабываемое ощущение счастья и расслабленности. Рядом с ним она может вести себя, как захочет, не боясь, что кто-то посмотрит косо или начнет воспитывать, мол, так себя не ведут приличные дамы. А она неприличная и всегда хотела вести себя именно так. Просто раньше это было чревато проблемами. Они танцуют, не глядя по сторонам. Если Максиму здесь скучно, он не говорит об этом и даже позволяет ей высоко вскидывать юбку. В этот раз, кажется, он даже не лезет руками ей под одежду. Эти танцы у них выходят почти целомудренными, как танцы детей в детском саду на утреннике. Но, видимо, такими они выглядят только для них одних. Проблемы — вопрос времени. В их случае хватает двух песен и двух этих возмутительных танцев, чтобы трое, выплыв из круговерти людских тел, нарисовались на горизонте. — Поговорим? Макс отводит взгляд от Юли, только когда конкретно перед ним вырастает долговязый тип в майке, с выглядывающей из-под неё татуировкой. — Поговорим, — соглашается он без эмоций и топает петляющим коридором в кухню, составом: двое впереди, один замыкающий. Смешно даже. Как на расстрел ведут. Юля толкает парня, вклинившегося между нею и Максом, куда-то под лопатку: — Слышь, те чо места мало? — она недовольна, они никому не мешали, просто занимались своими делами, просто танцевали. Какого хера? Юля злится, показывает зубы, но её, впрочем, довольно твёрдо и решительно отталкивают в сторону: — Не лезь, малая, с тобой отдельный разговор. Макс не ведёт бровью, но ей почему-то впервые за этот вечер становится не по себе. Ну да, у него мышцы, кулаки, кости, и всё в этом духе, но их, чёрт возьми, трое, и они здесь — на своей территории. Юля выкручивается, не давая себя схватить, проскальзывает через толпу, пристраиваясь в конце «конвоя». Бутылку пива с ближайшей тумбочки прихватывает на рефлексах. Сколько раз «розочка» спасла её девственность, страшно вспоминать. Макс шагает ровно, немного вразвалочку — тут нет смысла следить за выправкой. Потирает подбородок о плечо, оценивая, во-первых, замыкающего, во-вторых, как он отбивается от не думающей отступать Юли. Боевая кроха, чего и следовало ожидать. Не визжит, как зачастую делают девчонки, но полноценно набрасывается, бойцовая такая рыбка на каблуках. Макс ухмыляется неожиданно даже для себя самого, отмечает это немного удивлённо, но откладывает на потом — обдумать при случае. Долговязый впереди, судя по всему, хозяин «малины», достигнув кухонного стола, засыпанного окурками, жрачкой, тарой, разворачивается к нему лицом. Смазливая морда, выцветшие глаза наркомана, чернила такие, не дёшевые, на полгруди. И всё в нём такое, что безошибочно определяет самоуверенного мудилу. Судя по хате, без золотой ложки в заднице, но какие-то деньги водятся. Может, барыжит? Всем составом, с бузящей за спинами Юлькой, они дожидаются, пока подбуханная гурьба, повинуясь всем понятному невербальному посылу, постепенно покидает кухню как отливная волна. Когда драка неизбежна — бить надо первым, особенно в случае численного преимущества противника. Но поправочка: гражданские. А он всё ещё машина. Потому Макс терпеливо ждёт этого ожидаемого удара в башку сзади. Почти уклоняется, принимая на плечо, локтём вколачивает бьющего в дверцу холодильника, почти одновременно встречает ринувшегося вторым ударом в грудь. Выбить дыхание, деморализовать, не покалечить. Кто-то из сунувшихся в кухню, виснет на руке, пока Макс стряхивает, смазливая морда щёлкает лезвием выкидного ножичка. Дурак. Всё занимает каких-то пару секунд — и хозяин хаты лежит мордой на столе, а его высоко заломанная рука рискует оказаться сломанной ещё и в вывернутом за большой палец запястье. — Ты чёт сказать хотел? — вежливо интересуется Макс, а убедившись, что вопросов не имеется, прикладывает мордой о столешку в воспитательных целях. Разворачивается, упираясь тяжёлым взглядом в свою девчонку, и протягивает к ней руку, поводя ушибленным плечом. Содрал кожу, сука. Ещё и футболку, наверное, испачкал. Она надеется, что не является первопричиной, просто от них с Максом полыхало и, возможно, зацепило пару-другую тёлок. Скорее всего за это Макса и захотели наказать. Кому нужна скучная проблядушка, которая, если так посудить, всегда где-то на глазах, в условном доступе? Она, конечно, понимала, что ни в условиях тесной кухни, ни в драке вообще не станет ему подмогой. Макс прекрасно разобрался бы и без неё, это было понятно и по тому, как спокойно, уверенно шёл «поговорить», и по тому, как железно фиксировал её во время ебли. Она не девочка-пушинка-дюймовочка-в-кувшинке, и прекрасно может за себя постоять, но с Максом это попросту не нужно. Он разбирается сам. Она, кажется, и успевает только сподручнее перехватить горлышко бутылки, чтобы можно было одним движением расколоть её об стену, а Макс уже раскидывает их, неловких, как котят. Она всё равно успевает испугаться. Не от того, с какой методичностью он прикладывает их об различные поверхности, а от красного росчерка на его коже. И похуй, что разорвана футбола. Она так подошьёт, что не останется и следа. Макс протягивает ей руку, и Юля делает шаг навстречу, но, прежде чем взяться за раскрытую ладонь, сворачивает бутылке горлышко и поливает растянувшихся на полу парней. — Твари. Юля перехватывается Макса чуть повыше локтя, крепко сжимает его здоровую руку, стискивает губы: — Пойдём отсюда, мне больше не хочется танцевать. Ей больше не хочется ничего, но домой не хочется тоже, и Юля тянет его прочь из квартиры и думает, что вот это мерзкое эмоциональное отупение — следствие того, как сильно она испугалась. — В аптеку забегу, надо промыть, — сообщает она будто бы на автопилоте, а пальцы слегка трусит, хорошо, что не стучат зубы. Так проще игнорировать. Она, проскочив несколько пролетов, вдруг останавливается и впивается долгим поцелуем в его рот, в его губы. Целует крепко, словно они уже стоят на перроне, с которого у его поезда есть маршрут только в один конец. Но у них ведь ещё есть время. Ещё есть. Ещё… Там, на ощутимо тянущей подвалом темной лестнице, снова приятно прохладной после духоты залитой людьми квартиры, Макс подхватывает Юлю под задницу и вжимает в себя, пока она исцеловывает так глубоко и жадно, что в этом порыве укладывается всё. Всё, что они друг другу не скажут, памятуя: это случайная встреча, секундная яркая вспышка, до которой не было ничего. И после не будет. Сгорит в атмосфере, не оставит памяти. Только жаркое, предрассветное марево животной ебли, слияния на границе нормального, отчаянная сцепка обречённых людей. Её на этот сонный мертворожденный город, его — на смерть. Но это потом, потом, тысячу секунд вперёд, а сейчас он вжимает её спиной в стену и сам вжимается в нее, в горячее межножье, ещё влажное, беззащитное перед его бесконечной похотью. Целует, пока легкие не начинает печь, а потом отпускает, и они оба вываливаются из каменной ловушки в покрытый усталой испариной вечер. Он снимает футболку, шагнув в тень раскидистых тополей и наклоняется, чтобы она полила из бутылки, купленной в аптеке вместе с какой-то обеззараживающей ерундой. Заодно умывается. — У тебя будут с ними проблемы? — спрашивает чуть позже, просовывая палец в бурую прорезь на футболке, уже присев на край одинокой скамейки, пока её чуткие пальцы приводят в порядок досадно коцанную шкуру. Впрочем, на его спине есть отметины и посерьёзнее, не привыкать. — Дай сюда, — Юля забирает футболку, поливает побуревшие участки перекисью. Перекись выжирает из них кровь. Точно так же, как, наверное, он выедал её между ног, разложив на диване. Юля вдруг понимает, что спать он сегодня точно будет с ней, что бы не думала Людка. Она не готова расстаться с ним раньше, чем он свалит из этого её полумертвого города. — Вряд ли, — беспечно врёт она. — А если даже да, я все равно хотела рвануть в город побольше. Казань там, Питер, Москву. Вдруг мне понравится? Она все ещё прикасается к нему, целует в плечо, потирается о него. Ей очень хочется спросить, но она больше не спрашивает. Ещё утром, когда отдавалась ему на диване, думала, что выдержит. Уже сейчас — сомневается. Если он уедет уже утром, что, черт возьми, она будет делать? Раздразнил, раздраконил, раздрочил внутри неё женщину, жадную до хуя. До него была как фригидная девственница: ну ебля и ебля, знаем, неинтересно. А сейчас даже в голове жарко от воспоминаний, от мыслей о том, как нашпиговал её своей спермой, от попыток сопоставить календарь со своим циклом и понять, а может ли так получится, что он уедет, а она начнёт пухнуть, как на дрожжах, беременная его щенками? И мысль эта отчего-то сладкая, хотя дети в целом её пиздец как пугают, но вот от него она бы выносила. Наверное, с такими вот мужиками бабы с ума сходят и рожают пиздюков, как котят, по 20 и больше штук за жизнь. И мир внутри неё словно расширяется раз в сто, становится сочным, объёмным. Когда умрёт, Людке наверняка принесут похоронку, и её единственный шанс никогда не узнать о том, где и когда остановилось его сердце, делать ноги отсюда, бежать без оглядки. Ничего не ждать и ни на что не надеяться. Она открывает рот в бесплодной попытке ему признаться, но тут же зло кусает себя саму за щеку. Молчи, дура! Ну что ты ему сейчас скажешь? Что и зачем? Вам обоим с этим ещё сколько-то жить. А если скажешь, сможешь потом уехать? Сможешь не ждать, что через год-два-десять снова залетит к сестрице на огонёк? Сможешь забыть про него, как будто никогда не было. Юле отчаянно хочется его ударить, заплакать, уткнувшись носом в его обнажённую металлическую грудь, услышать, как там, в этой стальной груди его сердце ни на секунду не засбоит, ведя свой размеренный механический отчёт. Юля улыбается ему, потому что умеет врать себе и окружающим в совершенстве. — Ладно, герой-любовник. Футболку твою заштопаю, следочка не останется. Пойдём домой что ли?