Двое Нигде

Длинное стылое тело электрички лихо изогнулось на очередном крутом железнодорожном повороте, качнуло озябшее, тронутое невидимой коркой изморози тело, сбило с короткой щёточки едва начавших отрастать ресниц белёсую пыль.    Макс открыл глаза, зачарованный холодом родного отечества, отвыкший от него за годы в пустынях, складывающих горячие точки в океаны и моря бесконечного жара. Повёл плечами, окончательно сгоняя сон. Нахмурился, фокусируясь в считанные секунды, пробегаясь взглядом по веренице пустых сидений, провожая мерно мотающуюся из стороны в сторону дверь.   Повернув башку, ткнулся холодным, чуть покрасневшим носом и бескровными губами в родное белобрысое темечко, пахнущее земляничным мылом с последней стоянки на "большой земле".   — Эй... — позвал хрипловато, уводя взгляд на затянутый морозной дымкой застиранный пейзаж за окном, однообразный, плывущий, воскрешающий в памяти всю заунывность русской классики: от Некрасова до прилетающих грачей. Только сейчас птицы двигались на зимовку, а до весны надо было ещё дожить.   Впрочем, не для того, чтобы сгинуть в итоге ни за что, гнался через пол страны, стиснув в ладони хрупкие юлькины пальцы, уходя в равной степени от ментов и бандитов, унося с собой всё нехитрое "своё": девчонку да сумку наличных.   Ту, в которую нырнул сейчас одной рукой, дёргая наружу стальную тушку термоса. Переступил в сторону, с привычным уже равнодушием отмечая ощущение замёрзших пальцев там, где их давно уж не было.   — Выходим, — подсказал односложно, тыкаясь в её нос заросшей курчавым волосом белобрысой щекой, проверяя степень охлаждения. Сносно. Недолго осталось, вот она, матушка Волга, великая река, по ней немного вниз и снова можно перевести дыхание.   Макс высвободил обнимающую девчонку руку, плеснул из термоса в крышку, придавив круглую кнопку, от тёмного крепкого чая поплыл вкусно пахнущий терпкий дымок. Сунул крышку в её ладони, ненадолго прижав своими для пущего тепла. Поднялся, дёргая из-за уха, наполовину прикрытого короткой вязаной шапочкой, сигаретный запас, покачнувшись в проходе, немного припадая на одну ногу, шагнул в тамбур, надёжно притворяя мотыляющиеся двери. Закурил от спички, глядя на Юльку через мутное толстое стекло, перебирая в башке все дальнейшие шаги, собираясь для этого марш-броска, продумывая до меочей все возможные сложности.   Прослушав хриплое бормотание с названием станции, уже когда за окном медленно поплыло осыпавшееся бетонное основание полустанка, помнящего ещё детство Ильича, раздавил окурок о стенку рядом со стоп-краном и шагнул обратно, цепляя сумку ремнём на плечо и протягивая руку в тёмно-зелёной митенке с разлохмаченными краями на пальцах.   Жар-холод-день-ночь.   Картинка защёлкала, замелькала перед глазами, переключается, как сменяются кадры в фотоаппарате. Механический глаз закрывается и открывается. Закрывается и открывается.   Когда это началось?   Когда проснулась утром рядом с серым волком, клацающим зубами?   Когда ощутила на себе внимательный, не_человеческий взгляд?   Когда, выйдя из аптеки, насухую проглотила таблетку экстренной контрацепции (чтобы не дай бог не), а потом блевала на каждой остановке автобуса и жадно глотала воду из большой пластиковой бутылки?   Когда увидела у Макса во взгляде, где-то на самом дне, что-то такое... щемящее? Или, когда потеряла счет городам, пересадкам, перевалочным пунктам?   Захотела бы сейчас от него уйти — вернуться, а не смогла бы, потерялась бы, не нашлась бы...   Но она и не хочет.   Едет с закрытыми глазами, чувствует его тепло и не открывает глаза. Только услышав, как коротко дзвенькнули его ногти об металлическое, дёрнулась, словно подкидываясь из сна, но это оказался всего лишь термос, и она, кутаясь мягким, тёплым шарфом, снова нахохлилась на своём месте.   Макс оброс, весь оброс, таким она его не видела, не представляла, у самой волосы почти до задницы — так только в детстве было, тяжёлые, клонят голову назад, в таких бы прятаться от злых людей.   А она обстрижёт, когда будет где и чем. А пока по вечерам только с наслаждением смотрит, как он играется с длинными прядями, мотает на пальцы, оттягивает, смотрит, как будто не видел волос раньше никогда.   И на следующую ночь тоже.   И опять.   Макс иногда ей кажется сущим ребенком. Когда белугой раненой ревёт по ночам что-то о своём, о болящем, Юля мурлычет ему в ухо старую бабкину колыбельную, и он затихает, а один раз схватил за горло и смотрел такими бешеными глазами, что, думала, не узнает.   А он узнал. Заругал её. Только Юля и снова подползёт поближе, пристроится над его ухом и запоёт тихо-тихо, замурлычет нежно, чтобы не серчал на неё. Не рычал в гулкой ночи.   Щека его колется, Юля улыбается лисьи, только уголками губ, тянется губами к крышке термоса, делает глоток, смотрит ему в глаза. На Юльке огромная шапка ушанка, лицо закрывает почти до самых глаз. Она отгибаетшарф только сейчас, чтобы глотнуть горячего.   Бабка на остановке сказала Максу вслед: «Береги, солдатик, свою красотулю, отберут».   Каркнула как прокляла.   В бесформенной тёплой куртке и штанах Юля мало себя узнаёт. Да и ни к чему. Ни самой себе ни чтобы другие. Макс петляет с ней, путает следы. Она не ноет, не просит ни о чем, целует его в макушку, накрепко обнимает перед сном, а потом тёплым зверьком сворачивается у самой грудины.   Закуривает ещё в тамбуре. Она медлит, встаёт чуть позже, идёт медленнее: поезд ещё только замедляется, ещё не останавливается до конца. Она смотрит на Максово лицо через мутное окошко и, на секунду заигравшись, прижимается к нему лицом до сплющенного носа, но почти тут же прячет свою улыбку под шарфом и выпархивает в тамбур, а затем на перрон, находит теплую, мозолистую ладонь, сплетает со своими его пальцы.   Куда привез её на этот раз — неведомо. Неведомо и не важно.   Когда-то хотела в Москву, поближе к лампочке, чтобы немного хотя бы опалить свои крылья. Теперь вот упрямо за ним следует, не испытывая ни капли сомнения о том, что в жизни у неё не случилось.   Где-то между лопаток его самое важное местечко на земле. Когда Юлька дотягивается, чтобы ткнуться носом, мир восстанавливает своё равновесие, а в остальное время болтает. И щёлкают, сменяясь, кадры.   Поезд стоит не дольше минуты и Макс, застыв на краю железной ступеньки в тамбуре, держит свою девчонку в одной руке, сигарету в другой, ощущая тепло струящегося по пальцам дыма и тяжесть спортивной сумки на плече. Ждёт, считает, опустив голову и буравя не мигающим взглядом паутину трещин, расходящуюся от края перрона дальше по наслоениям рыхлого древнего асфальта.   Рано.   Кто-то может внимательно смотреть на тот же перрон, ждать, затаив дыхание, чтобы соскочить следом. Кто-то там в любом из вагонов может запастись терпением... Не то, чтобы это была такая важная сумма, но перебитая в одного шайка требовала вендетты. Макс это крепко смекал, потому только заносил живую, рабочую ногу, цепляясь взглядом за ныряющие вниз ступеньки ведущей с платформы лесенки на фоне пыльной стены, пестрящей граффити разной степени паршивости.   Длинный змеиный хвост состава вздохнул устало, знаменуя воскрешение придремавшего двигателя. Выдохнул долго. Тяжело качнулся...   — Сейчас, — одними губами обозначил Макс, бросая тело вперёд и увлекая за собой Юлю. Ускорил шаг, лишь боковым зрением отслеживая с лязгом сомкнувшиеся двери последнего вагона и пустынную серость этого харчка советской цивилизации посреди сонного провинциального Ничто.   Полуразрушенные ступеньки, вытертые за десятилетия сотнями тысяч ног примерно по центру, вывели с поворотом на такую же древнюю ленту заросшей раскисшим по осени подорожником дорожки. Глянув коротко, Макс шагнул с неё на чавкнувшую стылой лужей тропинку, почти сразу уходя с обзора в скудную рощу, тянущуюся по краю поселка.   В карту не смотрел, она неплохо отобразилась в не утратившей памятливости, хоть и здорово подплавленной башке. Не болтал, экономя силы и тепло, только шагал и крепко сжимал тонкие прохладные пальцы, перебирал их, то потирая подушечкой большого по птичьим косточкам, то забирая глубже в ладонь, согревая крайние фаланги.   Шли минут сорок — он нарочно сошёл раньше нужного на две станции.   Слушал, смотрел напряжённо, чутко, но услышал только одинокого дятла где-то на высоте, увидел пару красных пятен в пожухлой траве: мухоморы, перезрелые ягоды дикой земляники во мху. Ягоды подцепил, быстро наклонившись, раскрыл на ладони, предлагая прямо с застиранной, идущей распущенными петлями перчатки.   Тут обменялись взглядами и снова пошли. Приободрились, когда пароходный гудок обозначил что добрались точно в срок.   На переправе Макс оставил Юлю у самого шлагбаума, быстро нырнул за дверь одноэтажного знания, на одну половину заросшего виноградом, на другую — черной плесенью там, где давно испортились перекрытия и штукатурка.   Вернулся с билетами, уже вложенными в паспорта, полегчав на скромную сумму, обеспечившую отсутствие лишнего электронного следа.   Щелкнул затвор немилосердной механической камеры, сменил картинку, показывая нехитрое убранство каюты двухпалубного "Инженера Пташникова". Две узкие койки, одна над другой как в поезде, для экономии пространства. Стул с задвинутым под него стулом с потертой спинкой, маленький пузатый телевизор. Макс первым делом, пропустив девчонку вперед, закрыл дверь на защелку, потом сунул сумку под одеяло на верхней полке, перекинув с нее подушку вниз. Зыркнул за плотную, пошло-золотистую занавеску и вот только теперь, кажется, впервые начал дышать с того момента, как подошва кроссовка коснулась перрона.   Он разгладил вспоровшую лоб глубокую морщину и в тесноте прохода повернулся к Юльке всем телом, глядя на нее одновременно извиняющеся и ободряюще.   — Ну. Как ты?   Сместил взгляд ниже и беззлобно, но искренне ругнулся, увидав потемневшие от влаги мыски ее обуви.   — Юлька, ноги-то...   Мотнул головой по-родительски строго и, не раздумывая, качнулся вниз почти привычно и уже даже сноровисто, подцепляя за задники и стягивая с неё бестолковую обувку, чтобы тут же, дёрнув и вымокшие носки, обернуть пальцами холоднющие стопы, досадливо цыкнув.   От его отеческого почти прикосновения Юле здесь мигом становится теплее и роднее, чем в людкиной квартире. Смотрит на него, слишком большого, слишком высокого, слишком... для всего здесь. Кроме неё.   Макс с ней хозяйничает не то, как с дочерью, не то как с самоваром. По-дурацки это, наверное, тащить с собой самовар, когда на месте можно купить новый, но в Максе с каждым днём зреет, крепнет, наливается самодовольством маленький собственник, и в том, как её обезоруживающе быстро разувает и кутает стопы теплом своих рук от этого собственника на пять сантиметров росту уже больше, чем было вчера.   Она вдруг тихо, по-лисьи лающе смеётся с коротким присвистом пересохшего горла, наклоняется вниз и, прикрыв глаза, мягко целует его в нос.   — Раздевайся, у тебя куртка вымокла, пусть обсохнет, пока мы в тепле, — и тянет тонкие пальцы к язычку молнии, приспускает его вниз, не настойчиво, мягко. Хорошо помнит опасный, настороженный блеск его глаз, когда смеет бывало заартачиться. На секунду всего, мимолётно, но там на дне как будто прячется её погибель.   А всё равно не страшно, не с ним.   Собственную куртку стягивает быстро, вешает на крючок двери, максову — расправляет на спинке стула, дурачась, укутывает его шею своим шарфом, пристально вглядывается в глаза, словно пытаясь угадать: о чём думает сейчас и много ли у них времени на продышаться.   Если даже всего часик — не страшно, ей и пять минуток хватит полежать головой у него на коленях с закрытыми глазами или подержать на коленях его голову — всё одно.   Рядом. Живой. Настоящий.   Словно не веря себе, снова и снова оглаживает ладонями его лицо, скребёт мягкими пальчиками жёсткую его бороду, как кошка трётся об неё закрытыми веками, носом и подбородком. От Макса пахнет морозом, и лесом, и серым волчьим полушубком. Юля целует его бороду тоже. Просто так, а потом снимает с него шарф и, сложив его пару раз, забрасывает наверх.   Нет такой силы, которая заставила бы её заползти на узкую и холодную койку, оторвавшись от Макса: лучше будет спать стоя, не смыкая глаз, только бы не сжимать в ладонях пустоту и дымчатую сизь кошмаров.   Хочется спросить: куда дальше?   Но зачем? Она ведь и сейчас не знает где они. Приехали откуда-то, плывут куда-то. Вот и всё, что она понимает. Надо ли больше?   — Озяб? — приземляется к нему на колени, сжимает бёдрами, обнимает, притягивая голову к своей груди, укутанной мягким свитером, гладит безостановочно, опускает ладони на плечи, сжимает мягко, массируя, чувствуя застарелую усталость его спины: они только и делают, что куда-то бредут, странно было бы, если бы не так.   — Отдохни, — шепчет, дурманит слух, понижая голос до соблазнительного, будто ведьминого шёпота. — Я тебя посторожу. Отдохни... Устал ведь... вижу, как устал... отдохни...   Он неловко будто, деревянно кладёт ладони ей на талию, сминает объёмные слишком пушистый свитер. Когда притащил её в магазины, чтобы накупила всякого, бабского, Юля сделала особенно строгое, училкино лицо и набрала только самого важного. А он, как истукан, таскался за ней молча, перехватывая то, что ей подходило, вместо вешалки.    Не сунулся только в отдел нижнего белья, хотя потрогал загрубевшими пальцами нежную сеточку чулка. И ещё — тонкое кружево лифчика. Представил себе её грудь, которую ни разу не видел ещё в белье, сердце заколотилось, застучало под рёбрами, как бешеное, а потом потяжелело уже в паху, и он бодрым шагом поспешил удалиться от тонкой завесы шторки, за которой Юлька должна была уже стоять совсем без верха, шурша тканью и щелкая крючочками.    А теперь вот сидит у него на коленях, близко так. И пахнет от неё летом и земляничным мылом, и смотрит она не в глаза ему, на губы. Потому что лицо близко так, и она ждёт: он это понимает как-то… вдруг, как бывает только в сказках, только в книжках, только…   Он должен её поцеловать. Ладони против воли становятся мокрыми. Под бедром её — металлическая лапа протеза, одетая на обрубок ноги. Спасибо, что и это оставили, и всё самое важное, мужское, тоже сохранилось, но только как с ней такой теперь… ему…   Она считывает его промедление неверно, неправильно, пытается слезть, а он тянет обратно, не пускает. Пальчики на её ногах оказываются такими маленькими и нежными, как на руках у младенца. И вся она маленькая такая, уютная, и от воспоминания о том, что сделали с ней эти суки, внутри всё закипает, загорается.    Как больно ей было, как мерзко, как…   Он тянется, неловко, аккуратно тычется заледеневшим ртом сначала в подбородок, потом чуть ниже, в шею. Юлька едва дышит, скользит пальцами по его плечам, легонько мнёт, но ближе не притягивает и сама не подаётся. Только ждёт-ждёт-ждёт до бесконечности.   Он поднимается губами до уголка её рта и осторожно, на пробу будто целует в него, и чувствует, как она чуть размыкает губы и тянет будто воздух, словно до его прикосновения не могла дышать, а теперь глотнула, хлебнула немного кислорода, наполнила лёгкие.    И хочется, чтобы задышала ещё. Маленькая, нежная, горячая.    Он целует снова, аккуратно, злясь, что не помогает, хотя обычно это она, а не он приникала к его губам, выпивала из него всю душу, помогала расслабить твёрдую челюсть, словно размачивала её водой.    А сейчас выжидает, прикрыв глаза оперением ресниц, вытянувшись на его коленях, едва не касаясь макушкой полки.    За затылок притягивает её губы к своему рту и тут уже целует.    Ладонями обеими, горячими, мозолистыми, скользит ей под свитер, и там обнаруживаются слои и слои одежды для тепла. Хлопковая футболка, заправленная в штаны, и ещё — пара маек. Захочешь добраться до тела — не сможешь.    А он чувствует, чувствует накатывающую на него волну голода, нечеловеческого, животного, когда её пальчики холодные оказываются на его затылке, стекают на шею, поглаживают нежно-нежно, заставляя языком толкаться и мокро вылизывать её сладкий, распахнутый рот.    Ей кажется, вечность уже не целовал её так, не искал дорожек к её телу. Если и обнимал под одеялом, то только в глубокой ночи, когда засыпал, и тогда уже притягивал к себе и раскладывал сверху так, как было удобно. А если просыпался, упираясь ей в бедро, без слов, молча, поднимался с постели и уходил в душевую, пошумнее включая воду.    Юльке думалось: после насилия не захочет с ней ничего.    И всё же… ловила порой его голодный, бешеный взгляд, и внутри вспыхивала надежда. Отойдёт, оттает, надо только время дать. Просто сейчас некогда, некогда и ни к чему. Ну как ему расслабиться, если несколько раз уже замечал за ними слежку и ему одному известными тропами уводил их обоих из очередного провинциального города затемно.    А сейчас целует вот, жарко, жадно, неподдельно. И внутри трепещет всё предвкушением, ожиданием, нетерпением. И сердце стучит навстречу, но она, проявляя женское своё коварство, ему не помогает, заставляет самого делать всё, что должно. И содрогается от восторга, когда обеими руками тянет, дёргает хлопок футболки из её штанов и лезет ладонями под низ, добираясь до горячей кожи, скользя по талии вниз, стискивая через колготки и трусы её задницу, притискивая к своему паху, чтобы ощутила, почувствовала, как напряжён, за минуту какую-то этой близости, которую они урвали посреди погони, загорелся.    — Тебе бы…   Цыкает, осекает её, не даёт договорить, снова затыкая влажный рот поцелуем, заталкивая все не высказанные слова в него глубже языком. Она красивая, сладкая такая, невозможная.    Ему хочется взять её прямо тут, прямо сейчас, и когда она цепляется пальцами за пряжку ремня, отказать невозможно. Невозможно её остановить, напомнить, что ни резинок, ни смазки у них нет, что аккуратно и ласково у него сейчас не получится, что Юлька, сладкая его, нежная девочка, уже пережила насилие, и он не хочет…    Вынув из одежды её обе ладони, снова обхватывает мягко юлькины стопы, притормаживает себя, сдерживает, хотя поскуливает по-пёсьи в её рот, сейчас, когда сама его лижет и прикусывает ласково то нижнюю, то верхнюю губу.    Вот так, девочка, во-от так…   И от дыхания её, и от того, как бёдрами двигает, под ремень его пробираясь тонкими пальцами, разбираясь с застёжкой, хочется садануть кулаком по верхней полке, но он только греет и гладит её стопы, пяточки, пальчики, обнимая их и поглаживая.    Юлька льнёт к нему, расстёгивая ширинку, целует в шею, шепчет несмело:    — Приподними, — и чудом каким-то сдёргивает с него пониже джинсы. Пытается лезть на пол, и он, раскусив манёвр и смекнув, что, сучка его сладкая, хочет доставить ему удовольствие, не пускает, сдвигается до упора на узкой койке, сползает ниже, давая ей головой устроиться у себя на животе, ищет точку опоры, чтобы сподручнее было вскидывать бёдра.    Мелькает где-то на переферии мысль о том, что ей, ей, как никому сейчас нужна его ласка, но Юля двигает головой и скользит язычком по его головке, полизывая, а он цепляется правой рукой за край полки, левой за её упруго откляченный зад, по которому сейчас  с такой силой хочется ударить.    Влажный, мокрый, узкий, Юлькин рот всё такой же, и она всё та же: неискушённая, не делающая это ни умело, ни красиво, просто с чистотой своих желаний и намерений отдающая ему то немногое, что у неё ещё есть.    Отдающая просто так, бескорыстно, как не делала ни одна в жизни Макса женщина, ни мать, ни воспиталка, ни двоюродная сестра, ни все те девчонки, с которыми у него случался секс.    Юлькины нежные, осторожные губы, касаются его с трепетом, и когда случайно, неловко задевает его зубами, Макс только шипит, но не дёргается, чтобы лишний раз не сделать ей больно, плохо, некомфортно. С силой отведя руку, шлёпает её, тут же осознавая свой промах, зубки Юлькины дёргаются на смычку совершенно рефлекторно, и она чудом удерживает себя от того, чтобы его не укусить.   Он отрывает ладонь от её задницы, разберётся потом, а сейчас — кладёт на затылок, поглаживает, отросшие волосы, убирает прядки от лица так, чтобы видеть, когда будет поднапихивать ей за щеку и в глотку, как покрывается его стояк слюной, как она хлюпает, закашливаясь, давясь им, как принимает, горячо и покорно, самая святая из всех его сучек, безропотно поехавшая с ним хер разбери куда.    Когда кончает сам, тянет её раскрасневшееся лицом к губам, ловко переворачивается, сдёргивая с юльки полуспущенные уже дутые штаны, забирается рукой в колготки и скользит пальцами по клитору через подмокшую ластовицу белья.    Она упирается, вздрагивает, зажимает руку его бёдрами, испуганная, что будет больно, как тогда.   — Тшш… Юль… Юлька…   Он уговаривает её, проводит свободной ладонью по лицу, целует губы, висок, прикрытые глаза, пытаясь хоть немного её успокоить, хотя бы немного расслабить, пока гладит осторожно, напоминая ей, что может двигаться не только резко, порывисто и настойчиво, но и вот так, нежно, бережно, лаская и убаюкивая, пытаясь напомнить ей о том, каким может быть удовольствие.    Сердце у Юли колотится почти в глотке, и когда она сводит колени, а он мягко поглаживает её по бедру, и когда массирует круговыми движениями пальцев клитор, и когда поддевает ластовицу и подныривает под неё тёплыми пальцами, весь мир её словно переворачивается с ног на голову и обратно, и к горлу подкатывает пугающая тошнота.    Хочет её? Нужна? Почему же так страшно, боже… страшно, словно одним из них был, её похитителей и мучителей…   Макс шипит тихо, вместо слов успокаивая, будто показывая, что чувствует её испуг, что рядом. Заслоняет её своим плечом, ищет губы, несмело снова в них утыкаясь своими. Она его принимает, как заблудшего, тянет к нему руки, впивается, поддаётся его ласковым, ненастойчивым движениям, оставляя пространство для того, чтобы зажаться, закрыться, стиснуться, если будет такая необходимость, если причинит ей боль. Но он не причиняет, не пытается в неё войти, только гладит, гладит, гладит, массирует бесконечно, словно желая выжать по капле все её соки, словно надеясь, что этими ласками сможет избавить её от ужасов того, что с нею сделали.    Ему хочется к ней под одежду, но жалко снимать с девчонки свитер, лишая и этих крох тепла, а потому он прижимается губами к её ушку и шепчет тихо-тихо, словно кто-то здесь может подслушать:   — Как приедем, дом найдём с баней, я уж затоплю, попарю тебя, моя сладкая… Всю-всю прогрею до самых косточек.    И в простых этих двух фразах заботы и нежности ей слышится больше, чем в чьих-либо витиеватых комплиментах до тех пор.    В том, как двигает рукой, пока она вся подбирается, выгибается, толкается пятками от скрипящей койки, в том, как заглядывает в её большие, испуганные, измученные глаза, в том, как нежно целует уголок её губ, прижимая ближе, столько нежности нерастраченной, столько любви, что у Юльки сердце замирает, разбивается о рёбра.   Она всхлипывает, она дёргает ногами, и Макс снова «тшшшипит» на неё и сдвигается сильнее, помогая ей вытянуть ноги, помогая ей лечь на спину, помогая ей расслабиться, нежно целуя в шею, накрывая её промежность всей ладонью, массируя и растирая её неторопливо и бережно.    — Я люблю тебя, — шепчет испуганно, жмурится.    И он весь как-то содрогается крупно, носом утыкается ей в шею, согнувшись над нею в три погибели, дышит испуганно, часто, и в глазах его, когда прятался, она увидела страх. Страх ребёнка, не мужчины, такой пронзительный и трогательный, что захотелось стянуть с себя свитер и прижать его лицом к своей груди, чтобы как малыша успокоить, дав теплый и упругий сосок.    Позже, они лежат на узкой койке. Ноги Макса стоят на полу, а Юлька полулежит на нём, поглаживая по груди, все ещё в колготках и свитере. Пальцы Макса спокойно блуждают по её спине, рисуют на ней какие-то витиеватые узоры. Юльке кажется: песчаные барханы и разрушенные боеголовками города.    Ей хочется попросить его: расскажи мне, расскажи обо всём, что видел, опиши мне все города, где был. Юльке хочется вернуть его к себе, поцеловать его в губы, обхватить его голову, прижать ближе. Юльке хочется не шевелиться больше никогда. Максу, конечно, неудобно. Чуть позже, когда стемнеет, ей нужно будет помочь ему отстегнуть протез, обтереть салфетками и полотенцем культю, дать ей подсохнуть, дать ему отдохнуть.    Иногда по ночам его мучают фантомные боли, и Макс рычит и мечется, дрожит и что-то шепчет ей про огонь, а Юлька не знает, как его от этого спасти, как ему помочь. Разве можно залезть к нему в голову и добыть эти воспоминания, украсть из его прошлого горящую кабину танка? Разве можно напоить его, умирающего от духоты и жара в подорванной машине?    Она облизывает пересохшие губы, она целует его у грудь, в ключицу, чувствует, как он чуть вздрагивает, ощущая ее шевеление, а затем они вдруг оба резко садятся, когда в дверь каюты раздаётся настойчивый стук.    Макс снимает её с себя, толкает за спину, делает шаг вперёд и медленно открывает щеколду, выглядывая в тёмную кишку коридора.   Юля суёт руку на верхнюю полку, под шарф, нащупывает язычок сумки и дёргает на себя, её рука скользит глубже, пальцы наталкиваются на корпус термоса, минуют его, перебираясь через бумажные пачки, пока ни нашаривают в тряпку замотанный ствол. Юля гладит его подушечками пальцев, успокаиваясь. Макс бы не стал открывать, если бы это было слишком опасно?    Она едва различает два тихо переговаривающихся голоса: Макс едва приоткрыв дверь, высовывает голову наружу, словно не желая лишний раз показать, что у него здесь — женщина. Как будто её у него могут украсть, если увидят.    Сердце снова заходится тревогой и невыносимостью жидания. Макс втягивает свою голову обратно и закрывает дверь на замок, поворачиваясь к ней, смотрит с улыбкой, как на ребёнка, обхватывает ладонями её лицо:   — Юлька, малыха, на тебе лица нет. Ты чего? Перепугалась?    Пальцы его прослеживают тонкую её ладонь под шарфом, успокаивающе поглаживают запястье, пока прижимает девчонку ближе, крепче к себе, понемногу укачивая, словно танцуя.    — Не боись, никому в обиду не дам, слышишь? Никому больше.   До сих пор стрёмно, что мог не успеть, что её, хрупкую такую, красивую, рдеющую щеками, когда смотрит на неё слишком долго, как будто есть хоть что-то такое, чего в ней не видел, такую её могли изрезать на кусочки, убить, замучить до смерти…   — Никуда не отпущу больше. Будешь на луну выть, будешь по лесам и болотам от меня бегать, а я не отпущу.    Её всхлипнутое в мороке желания и боязни «люблю» всё ещё прокатывается раскалёнными каплями по его венам. Пугающее, оглушающее, сводящее с ума. Никогда ни от кого такого не слышал, а она, им зажатая в уголок каюты, просипела, простонала, промолила ему на ухо, и откуда только взяла уверенность, что то, что между ним и ею происходит это…   И тем страшнее: не ведая, что происходит у него в голове, раскрылась, размякла, подалась навстречу и вся перед ним наизнанку вывернулась.    Одним своим заполошным «люблю».