А стоило ли туда идти? Зачем вообще туда возвращаться?
» Ноги, тем не менее, сами несли её в тот же самый павильон, где с недавнего времени появилась диковатая жительница. Стоит ли винить ту в её диковатости? Вряд ли. Евнухи без вопросов пропускают её, памятуя о вчерашних её распоряжениях и воспринимая этот визит как нечто должное. Сама она вообще не понимает, ради какой такой цели пришла сюда. Останавливается у дверного проёма, натыкаясь на тот же самый ненавидящий взгляд. Видимо, кто-то этой ночью не сомкнул глаз. — Мы можем поговорить? В ответ лишь тишина. Неприятная, можно даже сказать поистине гадкая. Тем не менее, ни одна из сторон не собирается уступать друг другу. — Я принесла еды. Позволишь войти? — Нет. — Хорошо. Я оставлю её у входа. — Нет. Она осекается, вновь натыкаясь на ненавидящие глаза. — Неплохо. Но не ново. Хочешь удавиться назло кому-то? Или, быть может, не справляешься с тоской по кому-то или чему-то? — Я не хочу обсуждать это с тобой. — Как неожиданно. Я ведь пришла сюда с полной уверенностью, что ты бросишься в мои объятья, пусть и не знаешь даже моего имени. Какая же ты жестокая… — Пф… не тебе говорить о жестокости. С такой-то иронией. Хэ Бошань гулко хмыкает. — Значит сюда ты попала не просто чтобы прокормить семью. Ты здесь против своей воли — либо тебя заслали в угоду кому-то, либо ты сама себя вгоняешь в цепи ради какой-то цели. Хочешь кому-то отомстить, красавица? — Пошла ты нахуй. — Увы, не могу. — Тебе от меня ничего не добиться. — А так хотелось… послушай: я пришла сюда из голого любопытства. Ещё недавно я привела сюда человека, обладающего большей властью, ему с тобой и разбираться. Я же здесь просто так. — Охотно верю. Она кивает. — Справедливое замечание. На твоём месте я бы тоже не поверила, — Хэ Бошань пожимает плечами. — Но я не на твоём месте, поэтому мне остаётся лишь вести обречённые на провал переговоры. В ответ слышно едкое ехидное хмыканье, за которым прячется уродливая обречённость. Прячется плохо, скорее даже торчит из притворства, как кость из плоти при открытом переломе. — Зачем? Посмеяться надо мной? — Ага, — Хэ Бошань театрально кивает. — Ты же в действительности выглядишь так, что хочется не просто смеяться, а ржать до хрипоты. Ещё предложи заставить тебя смотреть, как я ем, пока ты сидишь тут голодная, — ну прям не хватает чего-то подобного для полноты образа типичной мрази. Дикарка будто бы смягчается под этим саркастичным напором. — Нет, я не отрицаю, — в продолжение монолога разводит руками. — В определённой мере не чиста ни мыслями, ни помыслами. Но сюда пришла не в качестве твоего палача. Сама подумай: кто вообще ранним утром приходит с едой, когда спит ещё добрая половина Дворца, чтобы поиздеваться над кем-то? Вероятно, полный идиот. Даже если бы меня кто-то к тебе послал, я бы пришла попозже. Дикарка всё ещё молчит, справедливо считая своего собеседника в действительности полным идиотом. — Ну так что, будешь есть?***
Их всё так же разделял дверной проём, но теперь расстояние очень сильно сократилось: обе сидели, припадая спиной к дверному косяку; одна около левой двери, вторая — около правой. — И давно ты не ела? — А это имеет значение? — Ц… вопросом на вопрос, всё ясно. У тебя глаза такие голодные, но при этом ни руки не дрожат, ни губы не подрагивают. Даже не сглатываешь при упоминании еды. Или ты боишься, что я тебя травить пришла? — Ты в действительности выглядишь как человек, который может сделать нечто подобное. — Приплыли… — комичность диалога для них обеих поглощена обоюдным смущением из-за такого знакомства. — Очень приятно. Хэ Бошань берёт из ёмкости одну из булочек. Разламывает её пополам, выпуская густой пар. Половину протягивает собеседнице, одновременно с этим начиная невозмутимо есть, пока дикарка преследует каждое движение своим взглядом. — Пока такой трагикомический момент закончится, и без голодовки сдохнешь. В следующий раз если и буду к кому-то идти вытягивать сведения клещами, то предварительно позавтракаю. Дикарка осторожно ест, откусывая за раз совсем мало; Хэ Бошань же ест как обычно, никого и ничего не стесняясь. Сейчас можно даже усомниться — кто это из ни ещё дикарка. — Ты там случаем не испытываешь прилив внезапного желания всё-таки рассказать мне, кто ты и откуда? — «Там» — это где? — Вообще я не вкладывала в вопрос необходимость разъяснения твоего местоположения, но «там» — это с твоей стороны двери. — Не испытываю. Можешь поискать такое неуёмное желание со своей стороны. Хэ Бошань усмехается. — Если ты хочешь послушать историю моей жизни, то я могу рассказать, — она невозмутимо пожимает плечами. — Тем более, что прошлое уже давно травой поросло. — А ты не боишься рассказывать такие вещи незнакомому человеку? — Какие «такие»? Которые и без того знает весь дворец и Столица? — Ну… как вариант, да?.. — она осекается, потому что в голову приходит новая мысль. — А ещё, рассказав про себя, потребуешь тоже самое от меня. — Здрасьте… я тебе что, мошенница на городской площади? Ладно бы я завалилась сюда, предлагая рассказать тебе о твоём же прошлом… Дикарка вяло посмеивается, возможно даже больше из вежливости. — Хотя, знаешь, я могу понять тебя, учитывая тот факт, что ты мне даже имени своего не называешь, — Хэ Бошань усмехается. — Ты, конечно, действительно прекрасная незнакомка, но чем дольше за тобой будет «закреплено» подобное прозвище, тем меньше в нём будет шарма. Назовёшь хотя бы фамилию, м? — Я-… Осознание такое же резкое и болезненное, как щелчок кнута. Впервые на лице дикарки проступает что-то искреннее; широко распахнувшиеся глаза резко перестают фокусироваться, вбрасывая разум в опьяняющий страх. — Что такое? — Хэ Бошань смотрит на неё, выгибая одну бровь. — Выученный текст забыла? — Я… — девушка нервно ёрзает. — Я действительно не помню…***
Захлопывает дверь, наваливаясь на неё неподатливым телом. Подпирает дверь плечом, вкладывая в это все силы, стремительно иссякающие из продуваемой ужасом плоти; боль крутым кипятком расползается по кости ключицы и плеча. Агрессивная барабанная дробь по той стороне двери раздаётся прямо над головой, загоняя в темя раскалённую кочергу. Но при этом ей холодно. Холодно от всепоглощающего ужаса, которым пропитаны продуваемые деревянные стены и неровный земляной пол. Руки, отчаянно цепляющиеся за дверь, немеют, как на морозе; ноги, упирающиеся в пол как в единственную точку опоры, по ощущениям находятся в неглубокой луже, едва покрывшейся слоем тонкого льда. От лица и конечностей отлила кровь, будто бы сердцу недостаточно её для перекачки. — Уходи! — верещит в истерике как кот, которого тянут за хвост. — Я ничего не сделала! — Ах ты выблядок! Ты ещё приказывать будешь?! — он продолжает барабанить по двери. — Отродье, вылезай и в лицо скажи! Из груди против воли вырывается тихий писк; она наваливается на дверь с новой силой, стискивая зубы и зажмуриваясь, будто бы одного только шума недостаточно для истерики. Мозг растопленным маслом растекается по черепной коробке, поглощая абсолютно все мысли. Крик будет признаком слабости. Он поймёт, что она его боится. Но ещё одно мгновение вымученного молчания и голова попросту лопнет, словно попавший под колесо телеги мандарин.***
— Эй… все живы? — Хэ Бошань вяло машет рукой, пытаясь не то привлечь внимание, не то помочь девушке переключиться. — Злилась ты на весь мир так активно, будто у тебя есть бесконечное количество причин… а теперь даже фамилии своей не помнишь? — Я правда не помню… — её голова нервно подрагивает. — Я правда ничего не помню… — Ну забыла и забыла, мне необязательно рассказывать все детали твоей придуманной биографии, — Хэ Бошань невозмутимо рассматривает содержимое булочки, всё ещё лежащей в её руках. — Подучишь и в следующий раз ответишь лучше. — Не смешно… — Так я вроде и не смеюсь. Хотя смех помогает воспринимать возникающие в жизни проблемы не как катастрофу, а как обычные временные трудности. Дикарка молчит в тревожной задумчивости. — В конце-то концов, — Хэ Бошань продолжает с поражающей невозмутимостью. — Если не вспомнишь, так уж и быть, я помогу подобрать тебе новое. Ну или не я. Делов-то… Дикарка грустно хмыкает. — Такая невинность тебе не к лицу. — Да? ц… — Хэ Бошань поджимает губы, изображая разочарование. — Жаль, невинным людям живётся проще. И их все любят. — А тебя что, не любят? — Ты давай не переводи тему, — она вновь выгибает одну бровь. — Меня не получится так отвлечь, фокус моего внимания давно перерос уровень трёхлетнего ребёнка. Выражение лица, в котором понамешано и властности с саркастичностью, и невозмутимости с сиюминутной развязностью, удивительным образом из-за одной только выгнутой брови становилось невообразимо красивым. Оттенок пролёгшего на лице ни черта не понимающего удивления будто бы сделал Хэ Бошань на пару мгновений живой. — Всё то время, пока мы были в пути, ко мне не обращались по имени… я вообще ничего не помню, кроме бесконечной дороги и пустого обоза… — Пока вы добирались до Столицы, ты головой случайно не ударялась? Ну так, мало ли… хотя знаешь… если бы я больше двух-трёх суток ехала куда-то, а сопровождающие меня люди даже не обращались ко мне по имени, я бы тоже забыла, как меня зовут, откуда я и зачем вообще живу.***
Когда она вышла, полуденное солнце, доползшее до зенита, уже нещадно жарило. От каждой стены, каждого каменного фонаря, каждой садовой дорожки веяло жаром. Он ждал её в беседке. — Барышня Хэ, Вы-… — Я смогла её уболтать и накормить. Не знаю, в нынешнем своём состоянии блюёт ли она после употребления пищи, но на всякий случай я просидела с ней, чтобы хотя бы часть еды усвоилась. Так что ещё какое-то время от голода она не умрёт. Не позволяя ему толком осмыслить сказанное, она практически сразу складывает руки по этикету, присаживаясь в поклоне. Рассказывать о смятении дикарки она явно не хочет. — С Вашего позволения, принц Яньси, эта слуга удаляется. Моментами он не понимал её. Хотела ли она совсем недавно отделаться от необходимости хоть как-то взаимодействовать со спрятанной в этом павильоне девушкой? Зачем же она тогда сегодня к ней пришла? Ради кого или чего?.. Хэ Бошань шла, не разбирая дороги, ноги сами несли её обратно во дворец Вдовствующей Императрицы. На лице будто бы клеймом выжгли вселенскую усталость. Она сама себе не могла объяснить, зачем пришла к этой дикарке. На душе было неспокойно — ощущение на грани сильнейшего эмоционального коллапса и полного бесчувствия. Ужасная вещь. Визит к запертой в павильоне девушке никак не ослабил ярмо на шее. Будто бы сожжённые бумажные деньги, превратившись в пепел, естественным образом уже давно остыли, а вот ничтожное человеческое сердце лишь разгоралось.***
Похолодало в моменте куда как быстрее, чем до этого потеплело. Сильный ветер проскальзывал даже в самые ничтожные трещины, в самые тёмные потаённые углы. Прикрытые двери павильона от резкого порыва ветра распахнулись; с резных деревянных пьедесталов свалились горшки с растениями. Вдовствующая Императрица прикрыла веером рот. — Императору лучше вернуться, скоро поднимется дождь. — Да, матушка. Хэ Бошань проводила Императора взглядом. Всё-таки новый титул был ему велик — сложно было воспринимать этого нежного юношу, похожего на цветок с чувствительными полупрозрачными лепестками, как Государя. Особенно на фоне его покойного отца, истинного тирана. Зато роль Наследного принца была ему прямо-таки впору, чуть ли не предназначена богами. Какая служанка не была влюблена в это кукольное лицо, в эти шёлковые волосы, эту хрупкую, будто бы болезненную, фигуру, которой подсознательно дорисовывались жилистые руки и, как вариант, худой живот с яркими очертаниями пресса? То, как сейчас Император избегает женитьбы, у многих «потенциальных наложниц» вызывает восхищение, перерастающее моментами в оргазм: красив, но при этом чист… этого точно ласкал лишь один ветер. Хотя это мог быть бог ветра… — Бошань! — одна из служанок взвизгивает от неожиданности, заставляя виновницу этого крика вздрогнуть от неожиданности, пока по лицу её проходит рябь искреннего удивления. Вдовствующая Императрица хохочет. — Ты напугала меня! — по тону служанки можно подумать, что она начала канючить. Лицо Хэ Бошань резко расслабляется, возвращаясь к привычному каменному выражению. — Я заметила.***
Принц Яньси выглядел как обожравшийся сметаны кот; более довольное лицо было сложно представить, даже если очень сильно постараться. Сидящая с ним за столом Вдовствующая Императрица светилась от счастья и умиротворения. Какие милые семейные посиделки… — Надеюсь, твоя матушка довольна подарком? — Да, матушка была в восторге. Она отказывается искать портного, присланный Вами шёлк лежит в её покоях на видном месте. Вдовствующая Императрица хмыкает. — Как мило и одновременно глупо, — смесь искренней и фальшивой улыбки проступает на её лице. — Кэян, найди портного и вышивальщицу, чтобы отправить в особняк герцога Йи. И прикажи всем остальным слугам удалиться. Хэ Бошань справится здесь одна. Хэ Бошань приседает в поклоне.***
Она сидела на поставленном вверх ногами ведре, как на низкой табуретке; можно даже сказать полулежала. Дополнительной опорой была стена, холод которой ещё минут десять назад перестал быть освежающим и приятным. В дверном проёме появляется изящный юношеский силуэт. Даже не нужно напрягать зрение, чтобы понять, кто это. — Как ты? — Прекрасно… Он ласково хмыкает. — Ты вроде как должен был уже уйти. Почему ты ещё здесь? — Я юн, слабоволен и потому грешен. Уйти и не увидеть тебя напоследок? Немыслимо, моё нежное сердце не выдержит… — Фу… ц… ты видел меня весь вечер. Не надоело? Хочешь спросить про ту светловолосую девушку? — Возможно и хочу. — «Возможно»… и вот мы с тобой отвечаем друг другу уклончиво. Как тогда разговаривать? Он беззлобно усмехается. — Хэ Бошань, почему сегодня ты приходила в павильон к той девушке? Она вымученно стонет, запрокидывая голову. — Не сделай я этого, ты бы ведь сейчас тут не стоял, да? И я могла бы просто уснуть сидя, не тратя остатки своих сил на эти разговоры?.. вот и делай добрые дела после такого… Он смотрит на неё одновременно с искренним непониманием и желанием подколоть. — Тебя резко пробило на добрые дела? — Кто-то может внезапно захотеть выпить чаю, кто-то в моменте ощутит острое желание съесть несколько апельсинов. Я же в моменте испытала нехватку добрых дел в своём организме. — Карму чистишь? — Ц… её хоть чисть, хоть в щёлоке замачивай, ничего не поможет. Ты чего ко мне пристал? Пытаешься докопаться до сокрытых в моих действиях мотивов? Можешь не тратить своё драгоценное время. — Я всего лишь хочу понять тебя, Хэ Бошань. Он не сможет вспомнить, когда в его мозгу проросли семена осознания. Не вспомнит и всё то, что помогло этим семенам прорасти. Может ли в осколках жёлтых рёбер, в набитых раковыми опухолями лёгких, в разлагающемся сердце поселиться что-то обезболивающее? Что-то такое, что выросло в прекраснейший цветок, хотя корни его всасывали в себя лишь трупный яд и остатки отравленной крови, с перебоями циркулирующей по пережатым, спазмирующим сосудам. Он был бы не против просто лечь посреди душных покоев, разодрать на груди одежду и позволить этому цветку вырасти. Пробиться сквозь гнилую плоть гипнотически витиеватым ростком, разорвать кожу от кадыка до пупка и одним мощным движением раскрыть роскошный бутон, испачканный кровью, с тонкими нежными лепестками, которые были бы настолько чувствительными, что, казалось, пульсировали бы от боли из-за своего резкого высвобождения. Лепестки, похожие одновременно на кружево, хрусталь, фарфор и бледную человеческую кожу. Он бы замер, выгибая от опьяняющей рези спину. Ничего не видел бы от слёз, вызванных агонией, но при этом на его лице проступила бы мягкая улыбка; неестественно спокойная и мягкая для подобных метаморфоз, в своём умиротворении безмерно ласковая, по сути интимная. Он был бы лишён возможности дышать, ибо цветок образовался промеж лёгких, его корни тугими узлами проросли в прокуренных лёгких, заполнив их; из-за удушья ему оставалось бы лишь безвольно хватать ртом спёртый воздух, даже так продолжая улыбаться. Любое движение отдавалось бы адской болью, словно с него сдирают кожу, словно он варится в кипящем масле, словно его, ещё живого, издевательски медленно пожирают волкоголовые оборотни с человеческими глазами. И всё это время он продолжал бы плакать и улыбаться, потому что это — лучший момент в его ничтожной жизни. Он не заслуживает этого благословения, он его недостоин; однако именно это ничтожное тело было избрано, чтобы на короткое мгновение познать всю сладость этих чувств. Его тело уже разлагалось бы, прилипая к полу и сочась трупным ядом, позволяя цветку напитываться, однако разум продолжал бы жить ради одного только любования этим божественным произведением. Бурно растущие корни, заполнив всё до последней вены и артерии, забив мельчайшие капилляры, начали бы разрывать кожу, как когда-то это сделал бутон, обвили бы его ноги, руки и шею, пробили десятки дыр в плоти вокруг ключиц, туго обмотав каждую из них. Он чувствовал бы, как «разъезжается» плоть вокруг новых пробивающихся ростков; видел бы, как рвётся плоть под напором раскрывающихся бутонов; слышал бы, как взвившиеся фонтаном брызги крови разлетаются и ударяются о деревянный пол. К моменту, когда рассудок начал бы ослабевать, когда от прежних возбуждающих и пьянящих воспоминания остались бы лишь огарки, из его плоти проросли бы десятки цветов, один мощнее другого; стебли начали бы проклёвываться под рёбрами, в области ключиц, вокруг кадыка. Сгнив заживо в безмятежной неге, он уверовал бы в неизвестных доселе богов, что позволили познать столь прекрасные чувства.