***
Всё горит огнём, особенно низ. Он не церемонился, он разорвал всё одним грубым толчком. Она жмурится, пытается сжаться в комочек. После этого пришла прачка и зашила всё вновь, приговаривала, мол, «он любит поуже, не серчай на него, милочка, он же мужчина». Ей плевать, будь он хоть с тройным хером, она хочет его убить. Ещё здесь холодно. У неё нет ничего, даже рваного одеяла, чего уж говорить про одежду. Она не хочет даже думать о том, что приходится делать под себя. От неё воняет горечью, пóтом и грязью. Ей противно от самой же себя. Руки ноют от одного и того же положения. Её связывают всегда одинаково, руки вверх и к колонне. Она может сломать два своих больших пальца, но толку никакого. Единственный выход заперт, пока не явиться прачка с охранниками Брана. Теперь они с ней всегда, держут голову и ноги, чтобы не брыкалась, пока старуха свою работу делает. Она может немного поплакать, чтобы попить. Но слёз уже давно нет. Чего уж там, даже слюны нет. Прачка должна вернуться с охранниками на следующий день. Ориентиром станут шаги того ублюдка, что делает с ней это. Она даже не может сомкнуть глаз, оглядывает тёмное помещение. Чуть поодаль в мешке с крупой резвятся мыши, в бесконечных полках подгнивают грибы. Она чувствовала совсем недавно, как одна из этих мышей залезла к ней на ноги. Она надеялась, что её начнут есть или чего похуже. Мышь просто улеглась на её животе и спала. Грелась. Пискнула тихо, наверное, с матерью спутала. Она не издала ни звука в ответ. Пальцы чесались от желания коснуться короткой шёрстки. Даже подумывала съесть её, но быстро отказалась. Мышь не виновата в её голоде, той самой не хватает на пропитание. Милла всегда кормит мышей в их доме, маме не нравится, ругается, мол, больше разведётся. Она чувствует себя ниже и меньше мыши. Пылинкой. Колючей пылинкой. Горло болит. Она сжимает пальцы на ногах, чтобы согреться, точнее, пытается. Пальцев давно не чувствует. Скорее всего, мыши сгрызли, а она и не заметила. Низ немеет всё больше. Один раз даже судорогой свело, она не почувствовала, поняла, когда нога искривилась. Пришлось поджимать к себе другой. Она хочет поговорить с мышкой, но не умеет. Она слышала, как Милла с ними говорила и понимала. О чём бы она с ней поговорила? «Разгрызи верёвки и мы выберемся отсюда?». Она не сбежит, мышка, скорее всего, сможет, у неё ходов много. Она хочет стать мышкой и спрятаться в каркасе здания, там наверняка тепло. Она хочет в Калимшан, мама про него говорила. Жарко там, только платком прикрываться, чтобы не схлопотать ожоги. Ещё мама говорила, что ей придётся кутаться сильнее и больше мазаться парафином. Она в какой-то степени даже ненавидит своё тело, волосы, глаза. С ними слишком много хлопот, слишком много внимания. Она проклинает своих кровных родителей за то, что не убили её ещё младенцем. Она жуёт сухие губы, сдирает корки, на языке противный металлический привкус. Она ест и пьёт себя. На сколько её так хватит.***
Марлен слышит, кто-то сел на бревно рядом, смотрит боком, узкие штаны, худая голень и дорогая, слишком побитая обувь. Астарион. — Вижу, не я один в скверном настроении, — его голос на удивление спокойный, даже немного усталый. Марлен не хочет ему отвечать, ковыряет носком ботинка песок, не обращает внимание на то, что он садится рядом. Марлен хочет посмеяться, у него наверняка с собой подушка для задницы, но молчит. Голова идёт кругом, хочется привалиться к чему-то. Завтра будет ужасное похмелье. — У тебя бывает не скверное настроение? — слова сами слетают с губ, Марлен не успевает их даже захлопнуть. Она слышит его глухой, мягкий смешок. — Бывает, ты за кого меня принимаешь? За идиота. Но Марлен это не скажет. Как и многое другое. Она едва может уловить шум воды, хотя вечеринка давно позади, здесь только она. И он. Он как белая ворона в этой картине, совершенно ни к чему. Даже в их компании он выделяется. Не ест и брезглив. Марлен назвала бы его неженкой, не будь он так хорош в бою. У Марлен куча вопросов и задавать их не хотелось. Попросит что-то взамен, а Марлен нечего рассказать. Она может соврать. Он может соврать. Это будет либо игра «кто-кого одурачит», либо «у кого самая слезливая история». Просто так аристократов ножами не учат пользоваться. — Ты красиво танцевала, — вновь говорит Астарион, делает глоток вина, кривится. Марлен кивает ему. — У кого училась? Она поворачивает на него голову, смотрит внимательно, пытается найти хоть каплю того Астариона у всех на виду. Только серое, усталое лицо, глубокие мешки под глазами. У него даже есть пигментные пятнышки на щеке. Чуть темнее кожи, маленькие. У родителей тоже они были, но крупнее и в других местах. Губы у него ассиметричные. Верхняя правая половина выше левой. Эти губы зачем-то целовали её. Марлен внутренне сжимается. Он привлекательный. Намного привлекательней всех эльфов, которых она знала. Он этим пользуется. Он тоже эльф. И ему тоже нельзя доверять. — Я самоучка, — отчасти правда, ей нужно прощупать почву. Астарион хмыкает, пожирает взглядом её глаза, будто пытается что-то найти. Или её пьяные мысли так считают. — Но ты не из Калимшана, — Марлен кивает. Всё равно у неё больше нет места проживания, прознать это ему не удастся. Астарион протягивает ей бутылку вина. Марлен принимает, делает глоток и морщится. Сухое и тяжёлое, кроме спирта лёгкий привкус красного винограда и на этом всё. — Отвратительное, да? В его голосе смешок, мягкий, чуть гортанный. Марлен вновь ему кивает и делает ещё один глоток. Это получше того, что она выкинула. — Расскажешь о себе? — Марлен задаёт вопрос невпопад, не надеется на правдивый ответ. Пусть просто говорит. Хоть что-нибудь. Она уснёт и проснётся завтра здесь же. Она не должна с ним говорить. Не должна узнавать. В Лунных башнях они разойдутся и никогда больше не увидятся. Ей не нужно ничего знать про него. Но Марлен хочется. Она так давно ни с кем не говорила просто так, по душам. Все от неё что-то скрывают и она ото всех. И ей так хочется почувствовать себя живой, осязаемой для других. — М? — явно прослушал, смотрел вперёд, на темнеющий закат. Последние лучи солнца касались его лица и делали его почти живым. — Что именно рассказать? — Что угодно, — Марлен делает глоток и отдаёт бутылку Астариону, сильнее прижимается спиной к бревну, обхватывает руками колени. Ей до странного больно, что всё повернулось так. Что она больше не может доверять, но хочет довериться. Она хочет ощущать вес под ногами, а не вечную боль в мышцах. Раньше она так хотела ощущать чужую кожу на своей, все эти ласки, смазанные в поцелуях слова. Она никому никогда не признавалась в любви. Постоянно говорила, что ей не до этого. И сейчас не до этого. И будет не до этого ещё очень долго, пока Бран не откинет копыта. Это кажется таким нереальным. Любить кого-то. Она всегда хотела детей. Дочку особенно. Даже будучи одиночкой, это было так замечательно. Видеть своего ребёнка. Любимого. Любить его просто так, за то, что он есть. Бран отнял у неё всё. Она уверена, он убил последнее, что ей было дорого. Он знал, где живёт её семья. Он знал про неё абсолютно всё. — Предлагаю игру, — движения Астариона плавные, спокойные. Он сел ближе к ней. В другой раз Марлен бы отодвинулась. Сейчас его компания приятна, терпима. — Правила просты: я говорю что-то из твоей жизни и если это правда, ты пьёшь, если нет, — пью я. — Никогда не любила эту игру, — шепчет Марлен, но поддаётся ближе к нему, позволяет себе прижаться плечом к его плечу. — Но сегодня можно сделать исключение. Астарион улыбается уголками губ, ставит бутылку у их ног. — Ты первая. Марлен моргает, мажет взглядом по его рукам и впадает в ступор. Она ничего не знает о нём, кроме того, что он вампир. И задавать вопросы казалось странным. Раньше эта игра была её любимой, когда она была подростком. Многое можно было узнать от деревенских мальчишек, когда они напьются как свиньи. — Ты стал вампиром не по своей воле, — это первое, что приходит на ум. По его тяге к солнцу и ужасному отношению к темноте, она вынесла такой пример. — Пей. Марлен затаивает дыхание. — Можно же соврать, — говорит она чуть погодя, поворачивая к нему голову. Он близко. Слишком близко. В голове бьёт тревога. Он ухмыляется. — Можно, — он кивает. — Но какой тогда интерес? Глубокий вдох и она делает глоток вина, протягивает ему бутыль за горлышко. — Ты из Врат Балдура. Почти правда. Из деревни, в двух днях езды от Врат. Но неправильно. — Пей. Астарион хмыкает, делает глоток. Думает, что она врёт. Марлен незачем врать про деревню, которой уже не существует для других. Она ловит себя на мысли, что, возможно, это её галлюцинации. Марлен обхватывает пальцами гладкое стекло, когда оно появляется в поле зрения. — Ты сделал что-то такое, что повлекло за собой превращение в вампира, — у неё только одна тема, других Марлен не знает. — Слишком абстрактно, не находишь? Марлен жмёт плечами, облизывает губы и сдирает сухую корку зубами. — Это единственное, что я знаю о тебе, — на языке небольшой привкус крови. Марлен держит язык на ранке. — И задавать вопросы нельзя. Астарион с секунду молчит, шумно выдыхает без нужны через ноздри. Не хочет рассказывать, она его понимает, сама не горит желанием. — Раньше я работал магистратом во Вратах Балдура, — выдаёт он на выдохе, Марлен даже думать не надо, это было до мучительного бессмертия. Ухмылка украшает его губы почти в тот же момент. — Давай. Строй теорию. Теперь очередь Марлен шумно выдыхать. Это странно и непривычно, вот так болтать с кем-то за бутылкой дешёвого вина у берега реки. Марлен из прошлого сказала бы, что это розовые сопли. Сейчас Марлен не может сказать так же. И счесть это романтикой тоже не может. Это… просто хорошо. Приятно. — Ты вынес приговор, который повлёк за собой обращение в вампира. — Всё ещё абстрактно, лисичка. Позади гулкие шаги, быстрые. Марлен ведёт ухом в сторону, смотрит на запыхавшегося, чуть бодрого Уилла. — Вот вы где, — на выдохе произносит он и тут же останавливается, осматривает их внимательно и, Марлен кажется, он слегка краснеет. — Я видимо вам помешал… — Нет, — её голос на удивление слишком громкий, она поспешно встаёт со своего места, отряхивает штанины от песка. — Что такое? — Мы решили, что самое время узнать друг друга получше, — он вновь переводит взгляд то на Марлен, то на Астариона, всё ещё сидящего на песке. — Если, это, конечно, взаимно. — Мы только-только начали играть в эту игру, мой друг! — Астарион возвращается в свою манеру развязности и легкомыслия, он хватает Марлен за талию. — Мы с лисичкой как раз узнавали интимные секретики друг друга. По покрасневшему лицу Уилла можно было говорить о многом. Марлен закатывает глаза, отпихивает от себя Астариона локтём. — Идём, — говорит уже Уиллу, когда они всего в нескольких метрах друг от друга. Она выдавливает из себя подобие улыбки, хлопает по плечу колдуна. — Он смеётся над тобой.***
Место у костра досталось между Гейлом и Карлах. Вечеринка поубавила обороты, стало тише, спокойней. Игра только началась, уже узнали остальные, что Шэдоухарт шаритка, Карлах отдал в руки Зариэль какой-то хер с бугра по имени Горташ, она сама об этом рассказала, у Гейла внутри сфера, которая может взорваться в любой момент, если он не будет поглощать Плетение, а Уилл заключил договор с Мизорой из нужды в спасении города. Никто пока не мог угадать прошлое Астариона, Марлен и Лаэзель. Последняя и вовсе сказала, что в её прошлом нет ничего интересного. Сейчас была очередь Карлах строить теории о ком-то из собравшихся. — Ты… — она смотрит на Марлен, оглядывает. — Сирота, — Марлен берёт бутыль вина и делает глоток. — Как это случилось? — Я не знаю, — Марлен жмет плечами. — Меня там не было. И их трупов тоже, — на минуту возникает тишина. Марлен сжимается. Перед глазами возникает окровавленный Пират, без одного глаза-пуговицы, с её маленькими отпечатками крови. Глаза находят Астариона напротив. Марлен сжимает губы. — Ты был в рабстве. Какое-то время. Астарион замирает. Она впервые видит, как его уши двигаются чуть вниз, но прижимаются обратно. Обороняется. Но он протягивает руку за вином. Марлен не спрашивает сколько и почему. Болезненная тема. Он делает долгий глоток. Слишком долгий. Сердце Марлен неприятно сжимается, неровно выдыхает. Марлен выдумала это. Она не хотела это говорить. — Тав твоё ненастоящее имя, — через короткий промежуток времени говорит он, уже протягивает бутылку. Знает. Марлен берет её и вновь делает глоток. — Скажешь какое на самом деле? — Марлена. Он хмыкает и машет головой. Если не отреагировали на имя остро, значит среди них нет наёмников Брана. Марлен тарабанит пальцами по горлышку бутылки. — Подожди, как тебя теперь называть? — встревает Шэдоухарт, сидящая рядом с эльфом. Она припадает чуть вперёд, словно хочет высмотреть что-то в лице Марлен. — Марлен. Просто Марлен, — она улыбается жрице уголками губ, чуть кивает. — Мне так привычней. Все компаньоны кивают, им придётся запомнить новое имя и выкинуть старое. Марлен знает, что называть её так будут не сразу, поэтому мирится с возможным возникновением этого глупого имени среди их речи. Марлен кусает губы, осматривает всех, пытается найти интересные темы. Их почти нет, даже, мягко говоря, отсутствуют. — Ты из знатного рода или около того, — говорит она Уиллу, когда в голове проносятся её наблюдения. Он хмыкает и протягивает руку. — Чей сынок? — Рейвенгарда, — он произносит это в бутылку, отпивает совсем немного и протирает губы. Марлен кивает. Рейвенгарда и аристократию она знать не знает, поэтому это ей, по большей части, ничего не даёт. — Ты была в браке. Он смотрит на Марлен. Ей должно стать смешно, но в ответ только молчание, она смотрит неотрывно на Уилла, осматривает других и им интересно. Даже Лаэзель, которая до этого мыслями была совершенно в другом месте. — Пей. Я ни разу не была в браке. Он пьёт с ухмылкой на губах. Снова очередь Марлен, она осматривает остальных. Взгляд останавливается на гитьянке. Что она может скрывать или умалчивать? Марлен ведёт ушами вперёд и назад, смотрит в огонь и часто моргает от неприятного ощущения жжения. — Ты никогда не влюблялась, — она смотрит на колени Лаэзель и слышит, как она протягивает руку за вином. — У моего народа нет понятия любви и влюблённости, ишштик, — шипит она в ответ, но всё равно делает глоток. Не верит в то, что сказала. Она её понимает, Марлен сама иногда не верит в то, что может сказать. Марлен трёт шею, волосы путаются в пальцах. Нужно их подстричь. Лаэзель говорит Шэдоухарт, что ту отправили за артефактом на верную смерть, перетекает это всё в перепалку. Косым взглядом видит как Астарион встаёт со своего места. Наверняка ему не хочется попасть под горячую руку двух женщин. А Марлен бы не помешало поспать. Сейчас, наверняка, получится. Надеется. Она встаёт со своего места и идёт в палатку, закрывается изнутри. Хочется что-то обнять. В палатке холодно. Милла обычно всегда приходила к ней, если той снились кошмары. Они спали вместе в обнимку и было так тепло. Она была дома. Она была в нужном месте. Под лежаком чувствуются мелкие камни. Они врезаются в лопатки, Марлен смотрит наверх, где ткань колышется от небольшого ветра. Марлен натягивает одеяло до подбородка, обнимает саму себя руками, поворачивается на бок, спиной к выходу. Может стоило переступить через себя и переспать с кем-то тёплым. С Шэдоухарт или, может быть, Гейлом или Уиллом. Марлен бы тогда наверняка уснула. Нет. Она бы не спала. Она бы смотрела безучастно в потолок в ожидании конца. А после раздумывала о том, что ничего не меняется. Она всё та же. Жалкое подобие себя. Марлен хочется быть сильной или казаться ей. И с каждым днём это желание пропадает. Она не чувствует ничего, кроме отвращения. Наворачиваются слёзы, жгут глаза. У неё нет нужды и нет повода плакать сейчас. Но одна холодная слезинка стекает вниз к подушке. Марлен сжимается, притягивает ноги к животу. Даже под одеялом холодно. Она вспоминает мальчика. У него наверняка тоже есть семья. Сёстры или братья. Родители. Она убила его. Марлен зажимает рот ладонью. Её вряд ли услышат. Она не хочет слышать себя.***
Пахнет лилиями, выпечкой и водой. Она начала различать запах воды. Она хочет пить. Перед глазами деревянные доски, кусок медвежьего ковра и его пальцы ног в искусных туфлях. Он что-то говорит. Она срывает заусенцы у себя на пальцах, кожа чесалась, её только что помыли. Просто облили водой и счесали грязь грубой щёткой. Вроде, подобными щётками она чесала Лилу и Тришу. Кожа едва красная, она хочет содрать её до конца. Посмотреть, что с ней не так и за что ей это. — Перед тем, как мы начнём наше перевоспитание, я хочу, чтобы ты услышала себя, — он хрипит, под его ногами скрипят доски, идёт в сторону. Она следит за его ногами, чуть наверх, теперь за руками. Он ставит виниловую пластинку. Мама мечтала о виниловом проигрывателе, но денег на него не хватало. Она хотела подарить его ей, когда приедет домой. Глухое шипение на пару секунд, а после громкий, звонкий крик. Это её голос. Она кричит, плачет навзрыд, на фоне быстрые хлопки. Она сжимается. Крик сливается с плачем, она воет, хнычет от боли. Громкий удар, точнее хлопок. Она знает, он ударил её по заднице. Или кто-то другой. Значения не имеет. Она хочет заткнуть уши, руки связаны, приходится слушать. Нужно абстрагироваться. Нужно, но голову пронзает очередной крик. Она жмурится. Это продлится недолго. Нужно лишь подождать. Пальцы дрожат. Она сцепляет их между собой, приводит в чувства. Она сейчас не там. Она здесь и слушает это. Она не удостоит его своим плачем. Она выстоит. Родители всегда говорили, что она сильная и справиться со многим. Уши уходят вниз, так звук не такой громкий. Он хватает её за волосы, поднимает голову так, чтобы она смотрела на него. Она надеется, что в её взгляде такая же жгучая ненависть, как и в груди. — Я убью тебя. Она говорит это сухим, бесцветным голосом, дрожащим от злости, кипящей внутри. Он с размаху бьёт её по лицу, хватает за волосы и вновь поднимает. Этот ублюдок никогда не получит того, что он хочет. Она будет сопротивляться. До последнего вздоха, если потребуется. Она уничтожит его. Сровняет с землёй это поместье и всё, что с ним связано. Она заставит его страдать. Он подхватывает её за локоть и толкает в сторону туалетного стола. Жаль, что на этом столе ничего нет. Она так хочет вонзить что-нибудь в его глаз. Колени дрожат от боли. Как долго она сможет чувствовать свои ноги такими темпами? Она чувствует его грязные руки на своей коже и в тех местах сразу чешется. Он зараза. Он болезнь и он хочет заразить её. Убить её. Подчинить её себе и своей воле. Он держит её за волосы, специально не говорил стричь, знал, что с длинными будет удобней. Он заставляет смотреть на её унижение. Он заходит грубо, одним толчком и она сжимает губы, прокусывает новые раны до крови, молчит. Он не ждёт, начинает двигаться быстро и грубо. Внутри всё жжёт, болит. Она чувствует, как нитки разрывают плоть. Это ужасно больно, она не сдерживает вскрика, по щекам текут слёзы. Это так ужасно. Это так больно и противно. Хлопки громкие, она хочет оглохнуть. Она не хочет ничего слышать. Она не хочет ничего чувствовать. Она хочет умереть. Она не видит его, но слышит его старпёрское придыхание. Он обжигает спину. Клеймит. Она хочет вырваться, дёргается, на что лишь грубее он становится. Грубее, значит больнее. И быстрее. Он кончает внутрь. Но продолжает насиловать даже после. Ждёт второй эрекции. Второй раз тоже внутрь. И он отступает, отводит дальше от туалетного столика и ставит у него в полный рост. Она хочет уйти, в прошлый раз так сделала. Её избили за это и держали едва в сознании, заставляли смотреть насильно. Сейчас она не пытается сбежать. Она дрожит всем телом. Ужасно больно. Её едва держат ноги. Она видит, как вниз по ногам течёт вязкое, отвратительное месиво из её крови и его спермы. Одна капля этого падает на ковёр, стекает по ногам вниз, застывает. Она хочет умереть. Она может задушить себя связанными руками или сломать шею. Она отсчитывала секунды по глухим стукам его сапог. Он сидел в обитом кожей кресле сбоку от туалетного стола, дышал неравномерно. Она видит движения его пальцев, исчезающие в ткани. Старый извращенец. Хочется блевать. Она хочет прямо сейчас проблеваться на медвежий ковёр желчью. Впалый живот урчит. Нечем блевать. Её уводят вниз примерно через час. Верёвки затянули туже, её растянули на холодном полу. Она осматривает треснутый в нескольких местах каменный потолок. Она уже знает, что будет. Придёт прачка и зашьёт там всё вновь. И её снова оставят здесь, пока ублюдку не захочется надругаться над ней вновь. Прачка идёт медленно, шаркает ногами. Гнёт спину, вставляет чёрную нитку в иголку. Обычная, для ткани. Для неё не может существовать чего-то живого и милосердного. Первый стежок всегда самый больной. Она грубо, резко и немилосердно протыкает нежную кожу одной стороны, а после другой, стягивает их между собой. Она жмурится, прокусывает губы, чувствует, как встречаются кончики зубов. Она окончательно её прокусила. Кричать можно, но за это могут не только избить. Кому-то из ублюдков, кого она прозвала «собачками Брана», пришла отличная идея поиграть с ней. Он говорил, что раз нельзя трахать её внизу, никто не запрещает наверху. Он заставлял её давится его хером. Она тогда так хотела откусить его и запихнуть ему в глотку. Она не знает, что случилось с той псиной, но, она надеялась, его уже нет в живых. Потому что она его больше не видела.***
Сегодня была хорошая охота. Марлен убила своего первого оленя, в честь этого мама сделала ягодный пирог. Марлен восемнадцать. Её называют ведьмой, что хомутает деревенских парней. Ей никто не нравится, все, кто приходил к ним в дом просить её руки были посланы ею самой. Никому не нравилось, что она имеет голос. Марлен ведёт ухом, слышит шёпотки родителей за стеной. Марлен жуёт бортик пирога. Наверняка сейчас будут говорить, что она слишком расслабилась и обязана выйти замуж. Она никому не нравится, она — лишь воплощение их пошлых фантазий. И приходили вовсе не за ней, а за эльфийкой, что будет послушно лежать под ними, пока они стараются, запыхавшись, получить своё удовольствие. Один даже назвал её «слишком толстой». Его уже вышвырнул отец с криком: «никто не смеет оскорблять мою дочь!». Какие-то идиоты и вовсе пускали слухи, что Марлен спит с ним, чтобы её не выгоняли из дома. Она сама нашла их и избила. Мама ещё пыталась что-то сказать против, отец напротив, сказал, что лучше бы рассказала всё ему, вдвоём бы вразумили. Марлен берёт нож в руку, отрезает ещё один кусок и только хотела откусить, — на кухню заходят родители. — Марлеш, — мама почти прыгает от радости, сдерживает улыбку под закусанными губами. Марлен закрывает рот, убирает кусок в сторону и встаёт с места. Она хватает пальцами юбку, теребит прохудившиеся нитки. Сейчас скажут, что нашли ей хорошую партию. Марлен готовится морально, прикрывает глаза и делает глубокий вдох. — Мам… — нужно придумать отговорку от женитьбы. «Я не готова»? «Они страшные»? «Я по женщинам»? Руки начинают едва дрожать, Марлен прячет их за спину, хватается пальцами за пояс юбки. — У тебя будет сестра. Марлен чувствует, как воздух застревает в лёгких. Она открывает глаза, заламывает пальцы, ком в горле больно давит. Нет. Не женитьба. Ребёнок. Другой. Их. Она больше им не нужна. Марлен шмыгает носом, опускает глаза вниз. Она не хочет сейчас плакать, слёзы обжигают. — Марлеша, что такое? — мама оказывается рядом, слишком близко, обхватывает её лицо руками, зацеловывает его. Щёки, лоб, нос, глаза, виски, губы. Слёзы обжигают ещё сильнее. — О, цветочек, нам следовало предупредить, да? Марлен машет головой, утыкается в плечо и хнычет. Мамины руки обнимают, гладят спину и волосы. Она говорит, что всё хорошо. Нет. Ничего не хорошо. Теперь она им не нужна. Она слышит глухие шаги папы, как он в ответ обнимает их обеих, целует в макушки. Марлен смотрит на дощатый пол, в нём есть занозы. Она хочет ещё немного здесь пробыть. Просто быть блеклым неосязаемым пятном, которое может видеть. Наверняка эта девочка будет милой. И красивой. Такая, какую они и хотели. Нужно всего-то подождать девять месяцев. Которые пролетели слишком быстро. Марлен не ощущает пальцев на ногах. Она сидит около люльки почти час. Она крохотная, рыжая. Сопит, сжимает её мизинец всей ладонью. В груди должно быть тепло. Там больно. Она уже приготовила вещи заранее. Сейчас зайдёт папа… то есть, дядя Рэндал, и скажет ей уходить из дома. Ей пора привыкнуть, что больше они не её родители. Все так говорят. Заведут своего ребёнка и забудут про неё. Ещё говорят, что она их проклятие. Марлен утирает подступающие слёзы, приоткрывает рот. Она хочет ей что-то сказать. «Тебе повезло», «Я тебе завидую» или что-то в этом духе. Ком стоит в горле. Больно дышать и глотать. Живот скручивает от волнения. Мама, тётя Арвин, спит в соседней комнате. Марлен слышит, как глухо ступает в комнату папа. Сжимает губы. Дядя Рэндал. — Она удивительно спокойна когда ты рядом с ней, — он говорит это так радостно, что хочется вновь заплакать. Марлен держит слёзы внутри. Она слышит, как он садится рядом, чуть тянет за кончик уха. Совсем не больно. Он не умеет делать больно ей. — Наверняка из-за того, что ты такая особенная, — Марлен не отвечает, жмёт губы и держит слёзы, сдержанно кивает. — Придумала ей имя? Марлен неосознанно дёргает мизинцем, рыжая даже не просыпается. Она смотрит на папу и ничего не понимает. Зачем ей придумывать имя для того, кто лишил её семьи? Она же должна её ненавидеть, правильно? Почему она её не ненавидит? — Имя? — её голос такой дрожащий, побитый, но в то же время бесцветный, хриплый. — Да, имя, — он улыбается. Он стал отращивать бороду. — Мы с мамой решили, что ты назовёшь её. Это наверняка сблизит вас ещё сильнее, хотя, как я погляжу, она уже выбрала себе фигуру для подражания. Марлен пытается проглотить ком в горле, ещё сильнее сжимает губы, кусает их. — Почему? Пальцы начинают дрожать, Марлен хочет их сжать, напрягает их, чтобы не дрожали сильнее. Зачем они делают ей больно? За что? — В каком смысле «почему»? — он явно не понимает, чуть отстраняется, чтобы посмотреть ей в глаза. Становится холодно, она прячет глаза. — О чём ты? — Теперь, когда у вас есть дочь, я должна уйти. Ведь так? — она слышит, как ломается её голос. Она поднимает на него глаза, понимает, что больше слёз держать не может. Она шмыгает носом, утирает подступившие на ресницы слёзы. Папа смотрит хмуро, смотрит долго. Он берёт её в охапку, крепко обнимает, целует в висок. — Ты тоже наша дочь, — он делает короткую паузу, Марлен слышит, как он сглатывает. — И всегда ею будешь. Никакие обстоятельства это не изменят, — он вновь отстраняется, держит за плечи и потирает их. Она видит на его щеках следы слёз. — Нам всё равно, какая ты, потому что мы любим тебя любой. Со всеми твоими недостатками и достоинствами. Слышишь меня? Марлен кивает. Мизинец выскальзывает из ручки рыжей, Марлен начинает тихо плакать, уткнувшись в плечо папы. Хочется вопить. Она всё испортила. Пальцы дрожат, Марлен держится ими за широкие плечи папы. Ей кажется, мир сейчас рухнет под ней. Она шмыгает носом, утирает его рукой и вновь смотрит на рыжую. Милая. Милая заноза. — Милла, — она говорит это тихо, смотрит на Миллу всего пару секунд. — Можно её будут звать Милла?