Принятие.

      Он в стеклянной коробке. Удушливой, куда воздух почти не попадает. Ничего не слышно, тишина убийственная, она давит. Появляется ощущение лопнувших сосудов где-то внутри. Тяжело дышать, сердце колотится в ушах так громко, но недостаточно. Дальше за стеклом лишь темнота, чёрная, склизкая, она засасывает в себя всё на своём пути, не жалея.       В отражении на стекле появляется силуэт. Лицо, холодное, без эмоций, не выражающее ничего хорошего. Темные волосы слегка выше плеч. Замученный взгляд, усталый, безжизненный. Блеск титаниума вместо левой руки, проклятая красная звезда. Джеймс узнает себя. Он ещё не до конца определился, можно ли называть зимнего солдата собой. Единственное, что от него осталось это болезненные воспоминания, сверлящие череп.       Но они здесь перед друг другом, и они не прощены, на самом деле. Они утопают в яде, и никто их не спасёт. Потому что спасение — это всего лишь идея, плетущая нити, но свитером она никогда не станет.       Свет моргает, совсем слабо, переключая отражение на другую картинку. Или это уже не отражение. Это то, что происходит за толстым слоем стекла. Прямо напротив, то, на что тяжелее повлиять, чем избавиться от собственных монстров, копошащихся в грудной клетке.       Это Аляска, растягивает губы в доброй улыбке, совсем немного щурится. Она смотрит так разрушительно нежно. И казалось бы вот оно, кошмар уходит. Её рука коснется стекла и оно лопнет, выпуская Джеймса на воздух.       Но появляется Она, собранные волосы в гладкую прическу, мерзкие круглые очки, сидящие низко на носу. Стоит прямо позади, улыбается как самый настоящий хищник.       Джеймс в вакууме, он задыхается, кричит. Ему нужно разрушить это безумие, переломать Её гадкие руки, свернуть шею. Избавиться навсегда. Уничтожить. Её не существует, не должно существовать. Она ад во плоти, немыслимое чудовище, заползшее в его сны. Кто Она?       Она — убийца, возводящая курок, направляет дуло пистолета в затылок Аляски. Не слышен выстрел, не слышны крики, тишина продолжает поглощать и скручивать, она жестока как никогда.       Но он открывает глаза. Перед ним потолок, никакого стекла, сумасшествие отступило. Грудь сдавливает в тиски от попыток глубоко вздохнуть, футболка прилипла к телу. Жар и холод смешиваются в неприятный коктейль. Он проводит рукой по другой стороне кровати, но она пуста. В голову лезут странные мысли, липкие и скользкие, оплетаются вокруг мозга слизью, отравляя. И вопрос: «а что, если», остаётся запрятянным вглубь. Ответ на него — это неправильно.       Джеймс поднимается с кровати, оттягивая футболку, решается снять её, отправив куда-то на пол. И вся его жизнь — это действия, потому что размышления записаны в противопоказания, побочным эффектом является сбой в нервной системе. Он так привык. Но ему это не нравится.       В гостиной тускло горит лампа, едва освещая пространство и девушку, сидящую на диване и глядевшую в экран ноутбука. На ней черный свитер, который слишком велик и длинные носки, доходящие почти до колен. На кудрявой голове наушники, а на лице задумчивость. Силуэт Барнса отбрасывает тень на стену перед ней и Аляска дергается, сбрасывает с себя наушники и оборачивается. Она немного напугана, что неудивительно.       — Что-то случилось? — произносит она, откладывая наушники и ноутбук в сторону. Приподнимается на коленях, подползая к Джеймсу ближе. Он застывше смотрит на неё, и этот противный вопрос в его голове уже не спрятан, а кричит: « а что, если?».       Но он качает головой и говорит: — Нет.       И говорит: — Почему ты не спишь?       И руки недавнего сна холодом гладят его голую спину.       — Мне не спалось, — она улыбается, касаясь теплыми пальцами его груди, ведёт аккуратно вверх, сжимает плечи. — Решила посмотреть кулинарное шоу, может научусь что-нибудь готовить. Тебе нравятся пироги? Так много видов, ещё чуть-чуть и я сойду с ума от количества информации.       Баки смеется хриплым ото сна голосом и притягивает её к себе ближе, вовлекая в поцелуй, передавая через него все свои чувства. Слова ему не нужны, они лишние, пустые. Он целует её так крепко, эмоционально и глубоко, что она тонет, ей не хватает воздуха, но это ничего, это замечательно. Его губы мягкие и влажные, они творят волшебство. Она ведет ладонями по его плечам, слегка сжимая мышцы, проводит по затылку и зарывается пальцами в волосы, оттягивая их, затем массирует кожу головы. Поцелуй разрывается с характерным звуком, и они оба, тяжело дыша, смотрят друг в другу в глаза.       Один случай из тысячи, распадаясь на бесконечное количество частиц, превращаются в один момент, который люди, обладающие чрезмерной бережливостью, лелеют и охраняют. Баки живёт на земле больше сотни лет, и слово беречь было ему не чуждо, потому что он безоговорочно взводил курки и снимал чеку с гранат, убивая, уничтожая. У него не было выбора. Но сейчас он есть. Его жизнь больше не принадлежит кому-то другому, не считая этой рыжей девочки. Он должен беречь её. И этот момент.       — Почему тебе не спалось? — шёпотом спрашивает Джеймс, не отпуская девушку из объятий. Она слабо улыбается и отводит взгляд куда-то в стену. Её губы припухшие и розовые, это очаровательно.       — В голову лезут всякие мысли, — так же шепчет Аляска, хотя они одни, в этом нет смысла, но это кажется правильным. Она смотрит ему на грудь, на стык бионической руки и живой кожи, не в глаза. Они оба знают, что эти мысли вовсе не всякие, в них есть чёткая определенность. — Я думала над твоими словами, что может будет лучше не знать о прошлом. И я знаю, что ты бы не хотел помнить о своём, но если на самом деле, будь ты на моём месте, то хотел бы?       Он думает недолго, прикрывая глаза, поправляет её длинную прядь, что лезет в лицо, за ухо.       — Хотел бы, — мягко целует её в лоб. — Но думаю, что в итоге пожалел бы.       — Этого я и боюсь, — она кивает и снова смотрит ему в глаза. Пальцами очерчивая его скулы, следом нос. Тактильность — знак того, что ты жив и чувствуешь тепло, это было важным элементом, но Джеймс никогда этого не признавал. — Боюсь узнать, что я плохой человек и пожалеть об этом. Но при этом, как будто бы мне полегчает от этого, и не важно, буду я самим Гитлером и ангелом божьим.       — Ты не плохой человек, — он целует подушечки её пальцев, которыми она проводит по его губам. Сводит брови к переносице. — Ты мой человек.       — И тебе не важно кем я была? — она поднимает брови в вопросе. Барнс вспоминает свои сны, которые сразу при пробуждении, пытается забыть. Ведь Аляска видит его насквозь, замечает каждую эмоцию, переменчивый взгляд. И если помнить, значит автоматически придавать этому значение.       — Нет, — Джеймс поправляет съехавший с её плеча свитер, тянет руку ниже, забираясь под него, проводит пальцами по резинке от трусов и кладёт руку на поясницу. — Да я и сам не из лучших рядов.       — Ты герой, вообще-то. — она улыбается, почти неуверенно, прикусывая нижнюю губу. Баки хмурится, кривится, будто ему сказали что-то омерзительно неправильное. Потому что значение слова герой прямо противоположно ему самому. По правде говоря, есть ли в нём смысл. Героем можно назвать кого угодно, спасешь ты котенка с дерева или целую планету, стоя бок о бок с такими же «героями», которые это не выбирали. Хотели ли, возможно, пришлось ли, скорее всего. Здесь ясно лишь одно, умирать не хотел никто, ни злодей и ни герой, но кому какое дело, когда человечество агрессивно разделяет всё на белое и черное. Кому какую приписку дать, кого восхвалять, а кого ненавидеть. Это Баки знал не по наслышке, оставалось в который раз убедиться. Но убеждение — это ржавый топор, не рубящий одним движением, а с напором и силой, с десятой попытки, хромсающий с профессиональной не аккуратностью.       — Мы привыкли жить прошлым, — начинает говорить Джеймс, когда молчание затянулось в петлю. — Помним мы его или нет, потому что была прожита целая жизнь до этого момента, дальше всегда неизвестность. Но у тебя она в обе стороны, поэтому я понимаю, понимаю почему ты хочешь знать. Каждый бы хотел, я полагаю.       Аляска кивает несколько раз, снова растягивает губы в улыбке, затем встает на диване на ноги, выпрямляясь в росте. Ладонь Джеймса соскальзывают на её ягодицы, слегка прикрытые тканью белья. Он смотрит на девушку вопросительно, теперь она чуть выше, с озорным оскалом на губах.       — Ты сводишь меня с ума когда много говоришь, — она аккуратно выпутывается с его рук и одним движением снимает с себя свитер, откидывая его назад на диван. — В хорошем смысле.       Из одежды на ней остаются только трусы с сердечками и носки. Желтый свет от лампы растекается акварелью на её молочной коже, которая покрывается сразу мурашками. Грудь, прикрытая рыжими кудрями, вздымается от каждого дрожащего вздоха. Баки улыбается кончиками губ, нежно убирая её волосы назад, проведя ладонью по шеи. Он облизывает губы, скользя взглядом, а затем и руками по женскому телу, задевая бусинки розовых сосков. Резкая смена настроения и болтливость были яркими чертами её характерами, но с ними можно было справиться. Баки и сам не идеален, бывает вспыльчивым, и наоборот, неразговорчивым. Но она стоит перед ним, обнаженная, только для него. И в голове что-то щёлкает, как будто он принял лекарство от всех болезней. А раздумья о том, плацебо это или нет, можно оставить на потом.       Он подхватывает её на руки, придерживая за ягодицы. И этот контакт с холодной грудью и животом — настоящий восторг. Её ноги сомкнулись на его пояснице, и она так близко, но кажется, что недостаточно. Есть в этом что-то особенное, иные чувства, не испытываемые ранее, он давно это отметил, когда она впервые прикоснулась к нему. Любить или быть любимым, это все неважно, это нарочитые понятия, которыми люди любят раскидываться. Обладание синоним к грубости, желание иметь власть и пользоваться ей. Есть ли слово, которым он может описать свои эмоции и чувства, нет, есть только действия, к которым он привык.       Есть только его губы, которыми он может целовать всё её тело, есть его руки, пускай даже одна неживая, но какие вздохи срываются с её уст, когда он касается её везде, не пропуская ничего, впитывая и запоминая. Он может делать что захочет, пользуясь своей силой как вздумается. Но он делает, что хочет она, потому что так правильно.       Джеймс опускает её на кровать, целует её губы, нависая сверху. Ловит вдохи, проникает языком в горячий рот, позволяя себе немного настойчивости. С потерей памяти всё ощущается по новому, каждый их секс всегда для неё неизведанность, поэтому он аккуратен и не требователен. Пока она не попросит сама.       Холод вибраниума приятно обжигает разгоряченную кожу, скользит сначала вверх, потом вниз. Сжимает и поглаживает грудь, со всей легкостью, перебивая тяжесть и грубость. Эта рука может сломать шею одним движением, может размозжить черепную коробку, но сейчас она ощущается кистью художника, плавно рисующего картину маслом, мазок за мазком. Единственное сожаление Джеймса в такие моменты — это неспособность чувствовать, ощущать кончиками пальцев как дрожит тело, какая мягкая и теплая кожа под ними, он может лишь представлять, сравнивая с живой рукой, проецировать. Заменять их губами и языком, впитывать, по настоящему поглощать, и слушать как с губ срываются легкие вздохи и шепот его имени.       И когда он входит в неё медленно, до конца, ощущая влажность и жар, который сможет растопить саму Антарктиду, ему не нужна вторая живая рука. Достаточно лишь прижать её тело к себе, так чтобы не было просветов, чтобы кожа слиплась от выступающего пота, и целовать губы, пока оба не начнут задыхаться. Засасывать и покусывать шею на изгибе, оставляя отметины, следовать инстинктам, чувствовать себя животным, рыча ей в ухо, и двигаться сильнее внутри нее, пока она не застонет громче, сжимая его. И он взлетит следом, поднимаясь ввысь, когда начинает кружиться голова, но спускаться вниз совсем не хочется. И её губы не в силах что-то сказать, беззвучно шевелятся.       Ему этого достаточно. Даже более чем. Человеку, которого съедают мысли о том, что он не заслуживает жить, не нужно просить о большем, когда его просто любят. Потому что порой даже такие вещи, как любовь и дружба, ставятся под сомнение. А Джеймс терпеть не мог сомнения, он прожил в них всю осознанную жизнь, и пора остановиться.       Он гладит Аляску по спине, пальцами перебирая выступающие позвонки. Всё ещё обнимает её, не намереваясь отпускать. И вдруг задумывается, любил ли он раньше. По современным меркам можно сказать, что у него были любовники, но он привык, что это означает влюбленных людей, поэтому у него просто были люди. Ему нравилось вспоминать себя до всей этой зубосводящей какофонии смертей, и нравилось, что Аляска открывала в нем давно закрытые двери. Пожалуй раньше он и не знал, что такое любовь, та самая, между двумя людьми. Но когда она ворвалась к нему, с рыжим вихрем кудрей на голове, он посчитал, что это должно быть навсегда.       — Баки, — говорит Аляска, и её голос кажется растерянным, что пугает. Он размыкает свои объятия, они оба липкие, но это не важно. В комнату едва попадает свет, но это не мешает Джеймсу разглядеть тёмную дорожку, быстро стекающую по губам и капающую вниз. Он приподнимает девушку, пересаживая её со своих колен на кровать и тянется к светильнику, включая свет. Это кровь, буквально бежит из её носа, очень много крови. Аляска поднимает руки к своему лицу, пытается вытереть её, но ничего не выходит. Если она заговорит, кровь будет затекать в рот. Паника встаёт комом посреди глотки.       Барнс хватает коробку с салфетками на тумбочке, вытаскивает несколько штук, подносит к её лицу, вытирая рот, затем достает ещё и ещё, почти всю упаковку. Всё происходит быстро, в напряженном молчании. Кровь перестаёт течь, когда коробка с салфетками оказывается пустой. И лучше бы это все обернулось кошмаром. Голова забивается вопросами, на которые нет сил, потому что ответы на них это нечто призрачное, к чему ещё не готов.       Баки скидывает на пол запачканное постельное белье, пока Аляска принимает душ. Она не выглядит напуганной, скорее уставшей, будто она уже привыкла. И это приводит Джеймса в смятение. Бывало ли уже так раньше? Почему он не знал? В чем причина? Они обещали друг другу, дали слово — никаких тайн. Что происходит? Насколько сильно ему нужно беспокоиться? Она чем-то больна? Вопросы ударами наковальни звучат в голове, заглушая звук воды из ванной. Джеймс снова сосредотачивается, прислушиваясь, в ожидании худшего, к примеру удар падающего тела об кафель. Мысли об этом холодят кожу, поэтому когда он меняет последнюю наволочку на подушке, подходит к ванной, сложив руки на груди, облокачивается о косяк двери. И наблюдает, сжав челюсть до скрипа.       Аляска выключает воду и тянет руку за полотенцем, вылезает из ванны, аккуратно опускаясь на коврик. Проводит полотенцем по телу, собирая влагу, затем промакивает волосы.       — Я знаю как это выглядит, — наконец она подает голос, натягивая на себя бельё. Не смотрит на Баки, не поворачивается, взгляд устремлён в зеркало. Силуэт слегка сгорблен, ноги дрожат, руки тоже. Она пытается что-то разглядеть в своём отражении, сжимает пальцами раковину. Холодный свет от лампы падает на её лицо, подчеркивая болезненный белый цвет. Она выпрямляется и направляется к выходу из ванной, всё так же не удостоив Баки своим взглядом.       — О, ты знаешь как это выглядит, — усмехается Барнс, отодвигаясь в сторону, пропуская девушку, идущую кровати. — Только я почему-то не знаю. Почему, скажи на милость?       — Джеймс, — устало говорит Аляска и забирается под одеяло, укрываясь до самого подбородка. Он выключает свет в ванной и остаётся на месте, не двигаясь. — Такое происходит.       — Что значит такое происходит? — он дергается, в два шага подходит к кровате, смотря на девушку сверху вниз. Злость заполняет его тело, словно в комнату запустили какой-то газ, сводящий с ума. — Как часто? Насколько много? В чем причина?       — Ты слишком остро реагируешь, — Аляска устало вздыхает и переворачивается на бок, спиной к нему. Моменты, когда между ними вырастает стена, пожалуй, самые неприятные. Настолько, что Баки готов проходить через них насквозь, пробивая собственным телом. Он слишком много живет, чтобы загораться как пламя и сжигать вокруг себя всё и всех. Это не его образ жизни, по крайней мере не его настоящего. Поэтому он обходит кровать и садится рядом, пытаясь поймать взгляд Аляски. И его лицо больше не злое и хмурое, он должен постараться быть мягче в своих выражениях.       — Это сыворотка? — произносит он, подвигаясь ближе. Девушка смотрит на него из-под ресниц, прикусив нижнюю губу и сощурив глаза. — Это один из тех побочных эффектов? Когда у тебя были разных размеров зрачки и синяки по всему телу?       Она кивает:       — Да, но это пройдет. Это обязательно пройдет, потому что я больше не притронусь к этой, — она кривит лицо. — Дряни.       — То что ты это признаешь, уже хорошо, — он обнимает её одной рукой, придвигая к себе и целует в макушку. И тревога с тихой яростью медленно ускользают с его тела, страх, что он может потерять что-то ещё в своей жизни. — Как много побочных эффектов ты выявила?       — Достаточно, — Аляска утыкается носом ему в грудь, и голос её еле слышен. — Но они не смертельные, если вовремя остановится, я думаю. В блокноте не написано про летальные исходы, или они на тех страницах, которые вырваны. Скорее всего я уже не узнаю с какой целью я могла это создать и на кого работала, но хорошего там точно мало.       Как бы Джеймс не желал, чтобы прошлое было чем-то хорошим и правильным, а не горой трупов и сожалений, размером с океан, повернуть время назад и сделать все по другому — это упущенный шанс, которым он не захотел воспользоваться. Ломать время — ничто иное как очередная трагедия, с которой человек не в силах справиться. Но возможно такой вариант, как потеря памяти, это просто путь к свободе. Потому что иногда они забывают, что свободны, просыпаясь от перехватывающих дыхание кошмаров посреди ночи, или пытаясь повторить что-то, что когда-то было утерянной идеей.       На самом деле, Баки не хотел бы забывать, ведь это означает нежелание принимать ответственность. Просто очередная попытка сбежать. А бежать уже слишком поздно.       Эту ночь он не спал, слушая тихое дыхание Аляски и иногда проверяя её пульс.