Удивительная изюминка человеческого сознания – ощущать вину не только за решения, принятые осознанно, но и за поступки, сделанные в незнании всех возможных последствий.
Недели проходят словно в трансе каком-то. Итачи не знает, сколько именно, дни не считает. Иногда, слёз не может сдержать, задыхается в них в абсолютно неожиданных ситуациях и успокоиться еле может. А иногда… Мир кажется серым, простым и понятным, и не вызывает у парня ни единого чувства. Всё это походит на странный сериал, где каждый следующий эпизод в новом жанре, и на одном чистейшая драма, а на другом уже чёрно-белое, без звука и отклика. Омега шагает по страницам, понять не может, что с ним происходит, не узнаёт себя будто ни внутри, ни снаружи. Он ходит на работу и к Узумаки по субботам, бегает, ходит в душ – функционирует, в общем, но только для галочки. Улыбается брату в моменты, когда нужно улыбаться, делает участливое лицо, когда необходимо собеседника слушать, отвечает честно и просто, когда что-нибудь спрашивают, но порой, будто, наблюдает за собственными действиями издалека, не принимает участие в принятии всех этих решений. Данго всюду сопровождает его, не отходит почти от омеги, по мере сил своих бережёт его сон, но тот всё равно мучает тревогами, страхами и чем-то совершенно невыносимым: одиночеством. Пустота, оставшаяся после Яхико, дышать не даёт, преследует всюду, режет слезами горькой обиды, бессилием и жалкой нуждой потянутся обратно, найти в своём альфе комфорт. Тревожное состояние не опускает, забирает аппетит, омрачает сон, опускает тахикардией на колени время от времени. Да ему просто перманентно больно, с каждым днём всё труднее подниматься с кровати, но Данго не даёт расслабляться, выводит каждый день на прогулки, одними глазами напоминает «хей, тебе на работу пора». Сасори приходится вывозить за двоих, и он молча берёт этот руль, даёт парню механические дела, вроде расчётов, в которых рука в жизни не дрогнет. У Кушины разговоры ведут без него, не трогают раненого зверя, дают спокойно наблюдать за тем, как другие живут, не втягивая его в это дело. Саске, приходя в гости, тоже пытается говорить, но у него из ряда вон плохо выходит, поэтому они молчат, в основном, сидят в гостиной на полу, смотрят какие-то программы, поочерёдно берут Данго на руки и притворяются, что делят сладкое пополам, хотя Саске к нему никогда не притрагивается. Итачи вкус ощущает, но привычного удовольствия от него не испытывает. Можно ли испытывать радость от мелких вещей, когда тебе ампутировали ногу, которая помогала прямо держаться? Как вообще сместить фокус собственных мыслей, если они только и могут, что сопротивляться происходящему? С Минато они тоже притворяются. Альфа неизменно приходит в Синдзюку-гоён, встречает чуть ли не на пороге подъезда, бежит медленно, позволяет отключить мысли и просто следовать за собой, но возвращает омегу к дому быстрее обычного. Итачи делает вид, что не замечает. Как он «не замечает» косточки, проступающие сильнее прежнего из-под кожи, одежду, переставшую нормально сидеть и взволнованный взгляд Кушины, пока она трогает худое плечо или прощупывает позвоночник, ненавязчиво огладив спину. Узумаки не может этого знать, но, просыпаясь, омега всегда ставит себе цель «кушать нормально», но не может даже близко к ней подобраться, потому что его тошнит от всего: от еды, от солнца, от жары, от себя, от боли… Поставь запятую и любое слово добавь. Омега не чувствует своим онемевшим сердцем чужую заботу, но видит её глазами, понимает, что его не оставят в полнейшем одиночестве, и что это должно в теории какой-то комфорт приносить. Метки постепенно проходят, теряют эффект день за днём, и ты точно никогда не выследишь тот самый день, когда последняя потеряет окончательно силу, не сможешь почувствовать разницу. Но в этот раз ему помогли. Не специально, Минато не собирался, наверное, настолько близко подходить, но Итачи отчётливо почувствовал, как кончик чужого носа тронул волосы на затылке, пока они ждали зелёного сигнала светофора перед оживлённой дорогой. Тогда Итачи и понял, чужим восприятием заметил, что его собственный запах полностью вернул в теле главенство. Легче не стало, больнее – на удивление – тоже. Никак. Он побежал. Следом за Намикадзе, как и всегда. Шаги давались с трудом, будто на каждую конечность прицепили по пять дополнительных килограммов, и воздух начал густым мёдом казаться, который цепляется, тормозит, оказывает сопротивление самым мелким движениям. Альфа скорость снова сбавляет, поглядывает то и дело на парня, вычисляет про себя, когда будет его уже останавливать. На пятой минуте поворачивает обратно в сторону дома. Но Итачи до него не добегает. Какое-то странное чувство заставляет замедлиться, а потом и вовсе остановиться. Пальцы сжимают олимпийку, скребут кожу чуть ниже ключиц, будто могут помочь сердцу, которое не справляется с чем-то. Оно трепещет, перехватывает дыхание, стягивает грудную клетку болью. А потом какой-то ноющий спазм пополам сгибает. Итачи готовится удариться коленями о твёрдый бетон, но ему не дают. Минато обнимает, подцепляет колени, забирая из-под ног землю, да так легко, будто куклу тряпичную держит. А Учиха себя только так и ощущает в последнее время. Пальцы всё не могут отпустить ткань над сердцем, хотя самое страшное уже не там. Оно в ноющей боли внизу, в чудовищном чувстве неизбежности, в мазнувшей между ног теплоте, пронзившей воздух металлическим запахом крови, в мгновенном осознании, что он сам в этом всём виноват. Итачи чувствует нечто невыносимое каждой клеточкой тела, каждой фиброй души. Он не видит совершенно, что происходит вокруг, всё его внимание направлено вовнутрь. Даже после хлопков автомобильных дверей, даже после резанувшего нос больничного запаха. Омега чуть от себя отвлекается лишь в момент, когда Минато его отпускает. Брюнет ловит руку, вынуждает мужчину склониться над ним, а потом и вовсе на колени опуститься. – Я буду рядом, – обещает. – Всё будет нормально. Голубые глаза больше не светятся, но и страха в них совершенно не видно. Только уверенность человека, который слов на ветер не бросает. Он рядом, и он очень сильный. И тебе, хочешь ты или нет, будет рядом с ним безопасно. – Делай то, что тебе говорят, – ладони обнимают лицо, перекрывая шумы на секунду, – слушай внимательно. Ты со всем справишься. Учиха смотрит в голубые глаза и почти верит, что справится. – Ты меня понял? – чуть сильнее щёки сжимает. Итачи не смеет ему не ответить, выдыхает тихое, чуть хриплое «да». – Умница, – отпускает и сразу же исчезает из поля зрения. Итачи своими ногами не идёт, но всё вокруг проносится мимо. Его куда-то везут, быстро маневрируя между другими людьми. Рядом с лифтом становится не по себе, дорога не запоминается, и чувство потерянности заставляет ощущать себя маленьким. Ему бы за чью-то руку взяться, прижаться к кому-то родному, не сидеть в этом инвалидном кресле, не позволять незнакомым людям увозить его дальше. Но ему было сказано слушаться, и он цепляется за эту команду, как за единственную точную и стабильную вещь. В палате смертельно холодно, взгляд всё ищет открытое окно, но не находит. Да за окном, вообще-то, выплавляющая сознание жара. Но знобить начало ещё там, причина озноба не в окружающей среде, а внутри. Незнакомая женщина врач никуда не торопит. Просит переодеться во что-то. Ткань жёсткая, хрустящая, не пахнет ничем, но от неё всё равно несёт чем-то больничным. Происходящему хочется сопротивляться, но парень не смеет. Пока у него берут кровь, измеряют пульс, вес и так далее Итачи осыпают вопросами: о возрасте, о занятости, о стрессе, о его личной жизни. – Когда была последняя течка? Омега считает, от дней перелёта отсчитывает, потом опять пересчитывает, хотя и так уже знает – давно. – Четыре с половиной месяца назад. Он понимал, ещё во время приезда Яхико знал, что она задерживается. Но с ним из-за стресса такое бывало уже, и он проигнорировал это осознанно, соврав, что позже с этим разберётся. – Вы принимаете противозачаточные? – Да. – Ложитесь, пожалуйста, – открытой ладонью указывает на кровать, и омега, подрагивая от страха и холода, повинуется. Ему впервые приходится раскрыть ноги перед незнакомым ему человеком, и даже тот факт, что это девушка с добрыми глазами, не делает опыт хоть каплю менее страшным. Итачи отворачивается, не хочет смотреть, вздрагивает на прикосновения и холод лубрикантов, на приборы, что изучают внутри и снаружи. Ему не больно, но, чёрт, это всё так жутко, немного безлико, его словно стирают в пыль, уменьшают до размера частицы, где он уже не измерим и не важен. То ли есть, то ли нет. Невыносимо. Слёзы бегут по щекам. Анализы крови долго идут, приходится ждать вердикт, хотя он и так уже всем известен. Женщина аккуратно объясняет, что даже с безупречным и постоянным использованием противозачаточных средств, беременность в редких случаях случается. Она думает, что Итачи таблетки принимать забывает, но он знает настоящую причину. Слишком много меток. Противозачаточные работают с твоим гормональным фоном, если в нём слишком много чужого, от этого очень многое в организме может поехать – это на него кричала Кушина во время их последней ссоры. Три, четыре метки – нормально. Столько, что до частичного онемения ног и интоксикации – у тебя уже какие-то проблемы. Проблемы, о которых тебе все говорили, но ты не слушал. Всем нам кажется, что риск маловероятен и преувеличен, что мы лучше всех знаем, что нам самим нужно. Сюрприз. – Вы потеряли ребёнка. Она обещает, что дело не в его репродуктивных возможностях, что, если он наберёт вес и бросит противозачаточные, у него не будет проблем с повторной беременностью. Ему от этого, типа, должно легче стать. Но прямо сейчас, если честно, на это абсолютно плевать. Какие мысли о детях, если он за собой-то уследить без посторонней помощи не может? У него не предметы из рук валятся, а грёбаная жизнь: постепенно, но неумолимо, на его же глазах… Сыплется. Хн, а ему уже даже не страшно почти. Тревожно, но с этим он свыкся. Больно, но от этого ему сейчас что-то дадут. А остальное… Остального попросту не существует. Лишь два чувства осталось. Скоро будет одно. Это, наверное, и есть настоящая бедность.***
Минато больше часа заполняет документы вместе с участливой медсестрой. Та совсем не ругается, когда мужчина говорит, что не знает ни дня, ни года рождения, что он без понятия, какой у омеги номер социального страхования и есть ли у него какие-то хронические заболевания, о которых им следует знать. Она обещает, что ничего страшного, что это можно заполнить потом, а Намикадзе похуй на бумажки, у него в лёгких осел запах смешанного с кровью чистейшего страха, у него в памяти на повторе тот загнанный, неуверенный взгляд, который омега ему подарил на прощанье, дрожь его тела в руках, его оборванные вдохи и выдохи. Поэтому, разобравшись с волокитой по мере собственных знаний, Минато поднимается на третий этаж, находит палату. Внутрь не заходит, хоть его туда больше всего на свете тянет. Еле дожидается врача, коридор шагами измеряет. – Вы – его альфа? – вопрос женщины выдёргивает из мрака собственных мыслей. – Да, – впервые в жизни врёт так легко и без сожалений. Ему кивают. – Он потерял ребёнка, – подтверждает то, что Минато и сам подозревал, но думать полноценно боялся. В груди вспыхнула тупая, удушающая боль. Она наводила в голове беспорядок и настойчиво просила мужчину на время присесть. Ему ещё много чего объясняют: про то, что противозачаточные – это не сто процентов гарантии, что такое случается, что срок ещё маленький и физическое восстановление будет достаточно быстрым. Говорят про недобор веса и недостаток витаминов, рекомендуют настоять на обращении к психологу, просят воздержаться от меток и секса на какое-то время, ссылаясь на то, что у него в гормонах что-то нарушено. Ещё бы, блять, не нарушено. – Он восстановится, – обещает врач, – со сбалансированной диетой его показатели вернутся в норму. И он вполне сможет выносить сколько угодно здоровых детей. Но с психическим здоровьем обязательно работать, – она достала из кармана своего белого халата визитку, – если не знаете, к кому обратиться, я рекомендую его. Он специализируется на депрессии и тревожных расстройствах. Не самый дешёвый специалист, но у него прекрасные отзывы от коллег и клиентов. Его методы весьма эффективны. – Спасибо, – забирает визитку себе, – я могу увидеть Итачи? – Само собой, – показательно отходит с пути, – я вколола ему обезболивающее, перед сном дам седативное, но сначала он должен поесть. Ужин скоро должны принести, проследите, чтобы он что-нибудь съел. – Он здесь надолго? – уточнил, не поняв из контекста. – До завтра я его точно не отпущу. Если не будет питаться – и завтра не отпущу. – Я понял. Спасибо. В палате прохладно, светло и просторно, но воздух звенит всеми невыносимыми чувствами: страхом, бессилием, обидой и скорбью. Минато хочет окно распахнуть, отпустить это всё, чтобы не душило, но потом видит свёрнутого комочком под одеялом омегу и вообще обо всём забывает. Своими феромонами дорогу к нему расчищает, быстро принимает непростое решение прибегнуть к влиянию, ибо никакой светлой эмоцией поделиться сейчас не способен. К счастью, он умеет давить и на нейтральных. Страшно не будет. – Минато, – выдыхает омега. Повернуться ещё не успел, но присутствие чувствует. Альфа подходит ближе, ловит тот самый испуганный, замученный взгляд, каким на него посмотрели по приезде сюда. Он уже чувствует чужие феромоны, понял, что его пытаются подчинить своей воле. Стонет чуть слышно, ломаясь. Упрямо бороться пытается, но слишком ранен сейчас, чтобы провернуть это успешно. Намикадзе наклоняется к нему, ставит руку рядом с подушкой, второй мягко гладит по волосам. Итачи всё ещё немного дрожит, смотрит на мужчину немигающим взглядом. То, что он сейчас делает, вероятно, будет стоить ему всего доверия этого мальчика. Но так будет лучше – в мужчине ни капли сомнения. – Доверься мне, Итачи, – шепчет ласково, – не сопротивляйся. Я не сделаю больно. Чёрные брови надламываются, омега выдыхает бессильно, жмурится, крупная слеза срывается вниз по щеке. А потом... Намикадзе отчётливо чувствует момент, когда перед ним сдаются. Феромоны омеги замолкают, вынуждая того дышать чужими без какой-либо защиты, пропускать через себя все эмоции альфы, принимать их за свои. Это очень опасное состояние, на самом деле. Добиться такого без насилия – дело не очень простое. Потому что никто на такое добровольно и не пойдёт. В таком состоянии с омегой можно делать что тебе хочется. К счастью, Минато спокоен, стабилен, уверен в каждом совершаемом шаге. И Учиха, чувствуя это будто из первых рук, стонет уже от облегчения. Помнит боль и бессилие, что чувствовал секунду назад, и теперь ему хорошо. Ну, в сравнении. – Охуеть, – шепчет брюнет, дотягиваясь до своей рациональности, – у тебя так всегда в голове? – распахивает глаза, смотрит прямо в душу, потому что она у них сейчас в каком-то смысле на двоих. – Обычно, в ней гораздо светлее, – усмехается коротко. На самом деле, смеяться тут нечему, но он старается механически запустить позитивный мотив, чтобы темноте не поддаться. – И ты не понимал, почему я шипел на тебя. – Ну, может, немножко понимал, – признаётся. – Я хочу... – взглядом трогает губы мужчины, там его и оставляет. Минато медленно убирает руку от тёмных волос, выпрямляется. – Этого хочешь не ты, – поправляет. Опускается в кресло в полуметре от кровати, но тёмным зорким глазам это расстояние ни по чём, они и так без проблем крошат самообладание. Да, Минато прекрасно понимает, почему омега шипел на него. – Ты можешь поцеловать, – говорит, подтягивая колени ближе к груди. – Я думал об этом несколько раз. – Не ты думал, Итачи. – Твоё влияние косит эмоции, но не воспоминания, – парирует парень, – один раз, когда мы прятались от дождя, потом снова, когда разговаривали по телефону, и в гараже у Кушины, когда ты за Наруто приехал. Я представлял, какие у тебя губы на вкус. – Отлично, – выдыхает Минато, – ты не простишь меня за это, – покивал потолку. Тот согласился, что, нет, не простит. Уже достаточно открыл, чего мужчина точно не должен был знать. – Не знаю, заметил ты или нет, но я не особо злопамятный, – заверил омега его, – даже когда мне стоит быть. – Не важно, замолчи, пока не поделился ещё чем-нибудь, что не моё дело. – Окей, – соглашается тихо, – ты знаешь, когда меня отпустят? Мне на работу завтра, вообще-то. – Про работу можешь точно забыть, – отрывает затылок от спинки, чтобы вновь посмотреть на него, – до завтра тебя не выпишут, у тебя же до сих пор идёт кровь, – напоминает на всякий. Он чувствует её металл в воздухе. Удивительно, но у этой крови совершенно не такой запах, какой у свежеоставленной метки. Хотя, нет, не так уж и удивительно. – Блеск, – заключает серо омега, – где мой телефон? – Твой телефон у меня, и я не отдам тебе его, пока ты под влиянием, – выцепил его из кармана олимпийки, – но могу сообщение отправить, если ты продиктуешь. – Окей, – протягивает руку, чтобы отпечатком пальца разблокировать девайс, – чат с Сасори должен быть в самом верху. Он действительно вверху, сразу под тремя непрочитанными сообщениями от Саске. В рабочем чате всё очень по-рабочему: обмены файлами, всякие цифры, оповещения, что кто-то что-то одобрил и периодически «опоздаю на полчаса» от Сасори. Минато ждёт каких-то слов от Итачи, тот думает над ними, но молчит, и альфа решает написать нейтральную отсебятину из обширных фактов, вроде «по состоянию здоровья на работу выйти не смогу». Поворачивает экран к омеге, тот кивает. – Я запрошу копию медицинской справки, пока ты будешь спать, – пообещал, добавив в список дел. – Не нужно, один день погоды не сделает. – Не факт, что один день, Итачи. В тебе веса как в двенадцатилетнем ребёнке. – Эта цифра до завтра не поменяется. – Но, если будешь кушать, как хороший мальчик, возможно, тебе даруют свободу. – Ну, если тошнота была из-за беременности, может, аппетит ко мне и вернётся, – подёрнул плечом. – А ты думаешь, что из-за этого? – Намикадзе ни на секунду в это не верил. – Нет, – отвечает честно. – Кстати, – вспомнил про выданную ему визитку, – тебе порекомендовали психолога, – щёлкнул фотографию карточки на оба телефона на случай, если она сама потеряется. – Ты пойдёшь к нему, – перед фактом поставил, – не обязательно именно к этому, но к какому-то – обязательно. – Ты проверять собираешься? – уточнил, не поняв, как он будет контролировать это вообще. – Я не буду проверять, но ты послушаешь меня, – глянул на мальчика. – Хм, – протянул, чувствуя сквозь феромоны, что мужчина в каждом слове уверен, – а ты действительно в себе не сомневаешься. – Я и в тебе не сомневаюсь, – улыбнулся, заработав улыбку в ответ. Вскоре еду принесли. Итачи оглядел разложенные на столике блюда со скептицизмом. Да, если ты привык кушать стряпню Узумаки и купленные братом вкусняшки, всё остальное действительно будет казаться неаппетитным, особенно больничная еда, которая специально на специи лёгкая. После пары минут этих гляделок Минато подался вперёд, облокотившись на свои колени. – Мне не хочется этого делать, но я заставлю, если придётся, – предупредил. Итачи перехватил его взгляд, и пусть покорности в нём сейчас не было, ибо в самом альфе такой не водилось вообще, омега с неизбежным примирился и поднял пальцами палочки. – Обязательно всё доедать? – уточнил без энтузиазма. – Нет, – Минато поднялся на ноги. Всё ему есть и не следовало, для пустого желудка это было бы чересчур, – но хоть сколько-нибудь. Будешь чай? Кивок. – Какой? – Сладкий, – единственное требование. – Минато, – позвал, не дав и нескольких шагов к двери пройти. Блондин обернулся. Он, честно говоря, был готов абсолютно на всё, практически на любую просьбу, особенно если на него будут смотреть так открыто и доверчиво. – Влияние пройдёт, когда ты уйдёшь? – Я, если честно, не знаю, – признался, – думаю, не должно. Я ненадолго. – Окей, – верит всецело. В кафетерий спускаться нет смысла – на часах уже двенадцатый час, там ничего работать не может. Но перед лифтами несколько автоматов стоит, с напитками – в том числе. Себе чёрный кофе берёт, Итачи – апельсиновый чай. Он горячий, сладкий и цитрусовый. Должен ему угодить. С Учихой всё в порядке, он ест послушно, хоть и не слишком быстро. От чая прикрывает блаженно глаза и немного дрожит. – Я заеду к тебе домой, если ты не против, – решает сейчас уточнить, – погуляю с Данго и тёплых вещей тебе соберу. Омега кивает. – Квартира слева на втором этаже, – уточняет, ибо дальше подъезда альфа никогда не проходил. – Спасибо. Намикадзе улыбается. С лёгкой горечью понимает, что всё это доверие фальшиво, что оно пройдёт с первыми лучами солнца, когда омега проснётся, а влияния больше не будет. Не будет, возможно, и дружбы, но это завтрашние проблемы. Вскоре заходит врач, одобрительно смотрит на частично приконченный ужин, потом на омегу. – Что с ним? – подмечает изменения сразу, обращает к мужчине неодобрительный взгляд. – Его трясло и он еле дышал. Я не железный, окей? – не извинения. Он не считает свой поступок неверным. – Часто такое практикуете? – в голосе подозрение. Её доверие к альфе тает на глазах. – Никогда. Но обстоятельства сегодня не совсем обыкновенные. – Ты дал на это согласие? – устремляет взгляд на Итачи. Тот согласия не давал, но всё равно мягко кивает. – Я не позволю вам остаться здесь на ночь, – вновь обратилась к Минато. – Я на ночь оставаться и не планировал. Но завтра утром вернусь. – Не раньше девяти. – Как вам угодно. Женщина кивает, подходит к Итачи, пока медбрат забирает поднос с едой, отодвигает стол, чтобы тот не мешал. – Это седативное и ещё один анальгетик, – передаёт парню маленькую пиалу с таблетками, тот сразу же их выпивает вместе с последними глотками чая. – В семь тебя разбудят для повторной сдачи анализов, сразу после принесут завтрак. В восемь я зайду с результатами и повторно тебя осмотрю. – Хорошо. – Прощайтесь сейчас, – приказывает она альфе, – я вас на выход провожу, – безапелляционно. Намикадзе подходит к омеге, вновь трогает его волосы, позволяет себе прикоснуться губами ко лбу. Оставлять его одного тут не хочется, но выбора нет. – Я оставлю твой телефон, – укладывает девайс на тумбочку, – но не трогай его, пока в себя не придёшь, – парень кивает, а смотрит только на губы. – Увидимся в девять, – выпрямляется, пока его не потянули вниз, потому что сопротивляться он уже точно не сможет, – звони, если что. – Хорошо. – Night. – Night. Господи, это взгляд... Альфа в жизни его не забудет. Такой открытый, не подёрнутый ни каплей подозрительности или колкости. Мягкий, послушный мальчик. Мужчине хочется видеть этот взгляд и дальше, только искренний, настоящий. И он в этой палате, в эту самую секунду решает, что добьётся этого доверия от омеги, чего бы ему это ни стоило. Врач действительно доводит его прямо до самого выхода, сопровождает предупреждением: – Вы понимаете, надеюсь, что, если этот омега завтра мне скажет, что вы принудили его себе подчиниться, то это статья. Я сразу заподозрила признаки эмоциональной травмы. Если она от вас... – Не от меня, – обещает Минато. – У вас хорошая рабочая этика, – признаётся на развороте, – ни в чьи другие руки его не передавайте. – За это можете не переживать. Успокоенный этим обещанием и тем фактом, что омега на седативном крепко уснёт, Намикадзе ловит такси. Сразу же едет к Итачи домой, чтобы с утра с этим не заморачиваться. На пороге встречает радостный Данго. Скачет и пляшет вокруг мужских ног, пока тот обувь снимает. Квартира у омеги небольшая, чистая и уютная. По ней гуляет тот самый вяжущий, бархатный запах, который альфе так нравится, правда и здесь он подёрнут тревогой. Учихе перманентно плохо, причём уже довольно давно, и от этого не по себе. Все те страхи, что Саске с самого начала выражал по поводу старшего брата, были не только обоснованными, но и, кажется, сбывались один за другим. И мужчина поймал лёгкий укор совести. Ему прежде казалось, что это речи гиперзаботливого подростка, что проблема не столько в Итачи, сколько в Саске, который просто не может его ни с кем разделить. Что ж, это будет уроком. За маленьким залом прячется просторная спальня с примыкающей к ней ванной. Первым делом Минато подходит к шкафу, который наполовину пуст – болезненное напоминание о недавнем расставании. Собирает лишь комфортные, мягкие вещи, не забывает расчёску, прихватывает зубную щётку и домашние тапочки, складывает это всё в найденный у кровати рюкзак. Что там ещё? Зарядка от телефона? Может, ноутбук? Мало ли на какой срок его решат там оставить. Данго бегает за ним тенью, не давая забыть о себе. Его вещи собирают следом, чтобы забрать пока собаку к себе. Домой альфа приезжает уже к половине второго ночи, сразу же пишет Какаши сообщение о том, чтобы завтра на работе его подменил, получает палец вверх от какого-то хуя не спящего альфы.***
Спал Итачи нормально, крепко, без снов. Но в реальность вернуться пришлось, и она ударила сильнее, чем здесь ожидали. Вчерашнее состояние покоя и самоуверенности показалось чем-то приснившимся. В груди утром была такая большая дыра, саднящая, наверное, где-то внутри кровоточащая. Трудно поверить, что кто-то мог заставить о ней на какое-то время забыть. Одиноко, холодно, страшно, больно, обидно, мерзко – чувства душили и этого омегу, и того, кто пришёл взять у него кровь на анализ. После этого к нему посылали исключительно бет. На завтрак смотреть не хотелось, да господи, он таблетки-то с водой кое как проглотил. Пальцы трясло, как бы он в одеяло ни кутался, в горле стоял отвратительный ком, и брюнет оттолкнул стол от себя, так еду и не тронув. Как Минато проделал с ним это? То, что было вчера? Он даже не знал, что можно подчинить, не используя ни похоть, ни страх. Вот так взять и ткнуть мордочкой в пол, не испытывая никаких из ряда вон сильных эмоций. Как же спокойно было существовать этот час на его феромонах, они вытесняли все грызущие чувства, выключали терзания, заменяли их выполнимыми целями по типу «поесть». Можно, пожалуйста, это обратно? Чтобы не тонуть в собственных чудовищных мыслях. Рука потянулась к телефону, он практически разряжен, но на один звонок хватит. Вошедшая в палату врач не дала шанса альфу набрать. – Доброе утро, – улыбнулась устало. Кажется, была здесь всю ночь, – как себя чувствуешь? – взглядом задела нетронутый завтрак. Итачи не стал отвечать, он таких слов и не знал, чтобы ей объяснить, как ему хуёво сейчас, но там по серому взгляду всё и так поняли. – Я могу тебя осмотреть? Омега кивнул. У него, типа, выбор есть? Если он хочет выйти из этой больницы как можно скорее, он должен с врачами сотрудничать. Осмотр прошёл быстро и не разбил его так, как вчера. – Кровотечение прекратилось. Это хорошая новость. – А плохая? – С какой мне начать? – изогнула бровь, намекая, что он и сам должен понимать, к чему сейчас будут прикапываться. – Давно ты теряешь вес? – Не знаю, – он правда не знает. – Причиной тому отсутствие аппетита, тошнота или что-то иное? – Все это, – ему, если честно, плевать. Он смотрит на время. Не девять часов. – Минато – твой партнёр? – дальше по списку продвинулась. – Нет, он, – пауза. А каким словом это можно вообще описать? – Он семья, – на этом останавливается. – Он принуждал тебя к чему-то когда-либо? – Нет. – Делал больно? – Нет. На него пристально смотрят, по лицу пытаются прочитать, правду он говорит или нет. – Я ему доверяю, – выдохнул искренне, понадеявшись, что этого хватит. – Когда вы меня выпишете? Выдох. – Итачи, я не могу отпустить пациента, если он вредит сам себе. – Я не врежу. – Пока ты не начнёшь нормально питаться... – Я имею право выписаться против ваших показаний? Она опять выдыхает, медленно так, черпая свои внутренние силы. – Ты можешь выписаться против моих показаний, – подтвердила нехотя. – Но я рекомендую этого не делать. – Что мне нужно подписать? Она вновь подавила какой-то порыв, какую-то фразу. Не могла удержать его против воли, оснований для этого ещё не имела, но и отпускать не хотела – это читалось в глазах. – Я принесу документы вместе с остальными, что тебе нужно заполнить. – Спасибо. Женщина ушла, оставив после себя какое-то кислое послевкусие. Но Итачи так безумно хотелось выбраться из этого места, что это казалось единственно важной целью. Пальцы вновь потянулись к телефону, вновь не успели Минато набрать, потому что он сам неожиданно в палату прошёл. Удивление перемешалось с чем-то соседним с радостью, и это почему-то не менее сильно удивило самого альфу. Он прошёл в палату медленно, будто ожидал, что его тут же прогонят, замер под неожиданной смесью эмоций во взгляде, потом коротко улыбнулся. – Как себя чувствуешь? – первым делом спросил, подходя к кровати, чтобы поставить рядом с омегой собранную сумку. – Тебе хочется словами услышать? Тут целая комната эмоций скопилась, тёмных, страшных, невыносимых. Вдохнуть их лёгкими – лучший способ понять. Тем более альфа сегодня своими заменять не спешит. – Извини, – выдыхает он, вдруг, и до брюнета не сразу доходит, за что он извиняется. Но потом сочувствующая грусть трогает нос. – You mean you're sorry, – поправляет омега, – not sorry. – Мне жаль, – щёлкает пальцами, вспоминая, – прости, мне слегка трудно тут думать. Можно я открою окно? – Открывай, – хмыкает, находя в сумке свои вещи и собираясь незамедлительно в них переодеться, – и не извиняйся, это же не ты виноват. Не он. В том, что Итачи потерял ребёнка, виноват только Итачи. Пальцы трогают впалый живот, пока Учиха плетётся в ванную, прихватив сумку с вещами. Ребёнок... у него мог быть ребёнок. У них. Вчера вечером он будто ещё раз потерял Яхико, утратил ещё одну его часть. И это больно даже после того, как решил разорвать эту связь. Вынуждает думать о жизни, которую вместе хотели, о том, какой близкой и невыносимо далёкой она была от реальности. Принимаясь чистить зубы перед тусклым, крошечным зеркалом, Учиха признаёт, что не хотел бы с Яхико детей. Не сейчас, не так. Быть родителями тяжело даже когда вы вместе живёте, а с вечно обещающим когда-нибудь остаться, но вечно нарушающим это слово человеком... Нет, спасибо. Как бы Итачи его ни любил, этой любви на подобную жертву не хватит. Он хочет ребёнка с тем, кто готов быть рядом с ним, готов быть отцом и супругом. С человеком, которого не надо ловить, до которого не надо считать дни и спать в холодной постели. Он хочет семью, которая каждый день возвращается под одну крышу, хочет партнёра, который и не подумает читать такой контракт, который оторвёт его от этой семьи ни на шесть месяцев, ни даже на шесть жалких дней. В голову как не кстати лезет Минато. Вот он, вроде, даёт омеге пространство, уважает нарисованную вокруг него линию, и тем не менее сыпаться одному не даёт, стоит рядом, готовый потянуть руку, если тебе самому не хватит смелости встретиться со своими демонами. И он ни разу не пользовался слабостью парня, даже в моменты, когда никто бы не осудил. Всегда поступал благородно. Странные мысли, от них не комфортно на фоне всех остальных чувств. Кажется, будто предаёшь человека, которому даже больше не принадлежишь, будто ребёнка предаёшь, хоть у него и не было шанса родиться. Мягкая ткань хлопковых вещей приятно ложится на тело, расчёска проходит по волосам, прохладная вода освежает лицо. И вот по нему уже и не скажешь, что он еле держится. Впечатление живого человека, даже самого себя получится обмануть. Итачи выходит из крошечной ванной, роняет сумку на кровать, рядом оставляет больничную одежду, к которой прикасаться больше не хочет. Минато тяжёлым взглядом читает один из документов, что вдруг на столе появились. Брюнет готовится к тому, что ему сейчас прямо в глотку будут заталкивать мнение, но этого не происходит. – Идём, – зовёт Намикадзе, откладывая обратно листок, и омега следует за ним, не спросив даже, куда. Куда угодно, лишь бы не оставаться в этой жуткой палате. Коридор кажется незнакомым, как и лифт, как и медбрат, мурлыкнувший «доброе утро» с тёплой улыбкой. Вчера Учиха был слишком в себе, чтобы замечать детали мира вокруг, а сейчас, напротив, всеми силами пытается из себя выбраться, перенаправить внимание на что-то простое, никак с ним лично не связанное. На сухость нижних листьев стоящего в углу коридора цветка, на неприятный аромат витающего по лифту одеколона, на чью-то избитую пару обуви, которую пора поменять бы на свежую, на бледный металлический отблеск стоящих в ряд стульев, на симметричность наполированной плитки, на фоновый шум нескольких десятков разговоров, на серые лёгкие штаны Намикадзе, в которых он любит бегать, на его белоснежную футболку, на то, как он в этом обыкновенном прикиде выглядит совершенно необыкновенно: будто владеет как минимум всей этой больницей, как максимум – целым миром. Главные двери больницы беззвучно разъезжаются, и температура за пару шагов меняется с прохладной на невыносимую. Глаза, привыкшие к больничной белизне, неприятно щурятся под прямыми солнечными лучами, и на секунду приходится замереть, потерявшись в пространстве. Итачи пользуется паузой, чтобы закатать рукава тонкой кофты. Пальцы одним движением собирают длинные волосы за спиной, после чего разочарованно трогают запястье, на котором не обнаруживается резинки. Куда она подевалась? Вчера точно была где-то на нём. Сердце болезненно пропускает удар, буквально сквозь рёбра в бездну проваливается, повергая организм в такой шок, что он даже разобраться не может, откуда это чувство взялось. Но вскоре уши ловят детский плач, будто из-под воды. Далеко он или близко? Итачи не может понять. Озирается, но видит лишь пустоту. Выдыхает с каким-то смешком, находя саму реакцию глупой. Да нет, не может быть, это же просто смешно. Ему могло бы стать больно, если бы он потерял своего ребёнка, успев подержать на руках и послушать. Ему могло так стянуть лёгкие, если бы он долго и мучительно о ребёнке мечтал, а потом потерял бы вот так. Есть множество обстоятельств, при которых естественно было посыпаться, но у него-то всё было иначе. Он не мечтал, он не подозревал, ожиданий не строил, имён не придумывал, даже сошёлся с собой во мнениях о том, что это всё было к лучшему, что он не был готов стать родителем, тем более не был готов им становиться с Яхико. Нет ни единой причины, почему должно быть так больно. Мужской голос мягко зовёт. Пальцы обхватывают локоть, тянут вперёд. Омега шагает совершенно механически, не справляясь с внезапно нахлынувшими на него ощущениями. Это такая удушливая, неописуемая боль, которая с жизнью совместимой быть просто не может. Нет, он умирает, вне всяких сомнений. Единственное желание – это умереть быстро, но тело борется, сердце пытается выкарабкаться из грудной клетки, но окончательно остановиться почему-то не может. Его обнимают. Крепко прижимают к себе, закрывают широкой ладонью добрую часть головы, частично перекрывая звуки извне и оставляя лишь здоровое, ровное биение сильного сердца. Чужого. Итачи по запаху узнаёт. Вдыхает этот умопомрачительно стабильный аромат, какой только у Намикадзе бывает, и только сквозь него вспоминает, что он не один в мире с этим детским плачем, что вокруг есть ещё люди. Лёгкие выталкивают воздух какими-то спазмами, скручивая всё следом за собой, потом резко и шумно вдыхают опять, накрывая головокружением и омерзительной тошнотой, которая от самого себя, от собственного тела и ощущений. Парень пытается плакать, знает, что это бы ему помогло, унесло бы хоть каплю того, что ядом в нём копится, но плакать не получается. Стоять на ногах тоже. Брюнет отталкивает альфу, пытается выкарабкаться из его рук. Те нехотя размыкаются, позволяя омеге опуститься на... Что это? Земля? Нет, нагретый утренним солнцем бетон. Ощущение не из приятных, но внизу как-то сразу становится легче. Здесь устойчивее и дышится проще. Со временем у сердца получается немного замедлиться, и зрение со слухом подключаются обратно к восприятию, прогружая более продвинутую картинку. Голубые глаза – первое, что он осознанно видит. Они задевают лишь на секунду, дарят еле различимую улыбку, а потом возвращаются к телефону. Минато, оказывается, тоже сидит на земле, удобно ноги скрестив. Его внимание не поглощено парнем полностью, а умело рассеяно на какую-то параллельную задачу. Он никуда не торопит, не паникует с омегой на пару, да в целом выглядит так, будто они в совершенно обыденном месте в совершенно обыденный день. К примеру, за обеденным столом Узумаки во время субботнего ужина. И он технически рядом, но как бы не слишком. Итачи смотрит на него пристально и чувствует, как сердце выравнивает ритм. Прошедшая паника оставляет за собой временную опустошённость, даже некое безразличие. Это помогает трезвее оценить роль, которую там взяли на себя. Проблемы Итачи – не его проблемы, с какой стороны ни взгляни, но он всё ещё здесь. Не спрашивает, что нужно сделать, а просто делает. Стабильно возвращается, делает что-то крайне предусмотрительное, предвидит некоторые препятствия и не даёт этим сюжетным веткам получить развитие. И всё это с таким видом, будто само собой разумеющееся. Будто он обещал, что на него можно положиться, и теперь просто держит слово. Но он не обещал. Но положиться можно. Но не обязательно. – Спасибо, – протягивает таким голосом, будто неделями не пользовался им. В горле ужасно пересохло. – Мм? – поднимает вопросительный взгляд. – За что? Итачи неопределённо дёргает плечом. На самом деле, много за что. Возможно, просто за него самого. – За то, что не жалеешь, – решает с самой громкой правды, что крутится у него в голове. Сейчас, в этом самом моменте он особенно благодарен за это. – Жалость – она для созданий, не способных из своего бессилия выбраться. Ты не один из таких, – пообещал с той улыбкой в глазах, от которой они будто светятся. И так умеют смотреть, будто видят не тебя, а кого-то невероятного. Ту твою версию, о которой ты даже мечтать не осмеливаешься. – Ты со всем справишься. – Я не знаю, как, – выдыхает устало. Ему, если честно, даже думать над этим особо не хочется. Возможно, даже плевать. Прямо сейчас хочется растянуться на этом неприятно горячем бетоне, прикрыть глаза и перестать притворяться, что у него ещё есть какие-то силы существовать. – Я знаю, как, – утверждает, провоцируя скептический взлёт чёрных бровей, – ты будешь дышать, есть, ходить на работу, – взгляд пробегает по омеге ненавязчиво, – гулять с Данго, бегать со мной, приходить к Кушине по выходным, позволять Саске баловать тебя неприличным количеством сладкого… – оборвал фразу, подчеркнув паузой оставленный в ней пробел для иных обыденных действий. – Сначала, да, будет казаться бессмысленным. Будет больно, должно быть больно – ты потерял целую жизнь, – Итачи не совсем понял, о какой жизни он говорил: той, которая должна была случиться с Яхико, или той, что внутри него билась и вчера перестала. – А потом… Ты и не заметишь, как смысл вернётся обратно во все эти действия. И ты сделаешь что-нибудь новое. Не потому, что должен, а потому, что искренне хочешь. Омега смотрит этому невыносимому оптимисту в душу, пытается найти изъян в словах, в которые не верит сейчас, но изъянов в них нет. Намикадзе метко угадывает, как и всегда. Восстановление так и происходит: учишься делать обыденные вещи через боль и «не хочу», а потом делаешь их сто раз, тысячу раз, сто тысяч раз – столько, сколько потребуется, пока на ноги твёрдо не встанешь. Но описать пошаговый план этого процесса – плёвое дело, а вот жить каждый день, изнывая каждой клеточкой своей души и зная, что никто не может сказать, когда это пройдёт, – вот это простым ни разу не кажется. – Тебе бы в психологи, – подытоживает парень скептично. – Мне бы много, куда. Я охуенный, если ты ещё не заметил, – хмыкает, поднимаясь и протягивая омеге руку, – идём, пока машина окончательно не нагрелась. Учиха вкладывает руку в мужскую ладонь, позволяет поднять себя на ноги. Смысл последней фразы понимает лишь на парковке. Чёрная мазда встречает самым лучшим сюрпризом: с переднего сидения улыбается Данго, пляшет неловко свой радостный танец, неизменно пытаясь подняться на заднюю лапу и неуклюже сползая по автомобильной двери в одну и ту же сторону. У Итачи дыхание перехватывает. Он и не подозревал, что так по своему мальчику скучал. – Хей, – улыбается, садясь кое как в пассажирское кресло, беря пса на руки и позволяя тому топтаться по ногам на эмоциях, целовать лицо, покусывать пальцы, что пытаются его удержать от падения. Глядя на искренне счастье собаки, на то, какое оно простое и приземлённое, самому хочется превратиться в такое же мохнатое создание, отпустить свою ношу и жить только моментом у хозяина на коленях, чувствовать себя любимым, не помнить ничего из одинокого прошлого, потому что прямо сейчас кто-то чешет спинку. В глазах щиплет немного. – Расскажешь, как осмотр прошёл? – интересуется вкрадчиво альфа, выруливая на дорогу с парковки. – Ты не знаешь? Вы же с врачом заодно. – Мы немножко заодно, – соглашается, – но она мне ничего не рассказывает. Подозревает во мне страшного абьюзера после вчерашнего и ни единому слову не верит. – Как ты это сделал? – поворачивается, цепляясь за любопытство как за безопасное чувство, способное на время отвлечь. – Ну, без насилия? – Не знаю, как, я просто умею, – пожимает плечами, не придавая этому факту значения, – мне по профессии нужно уметь закрывать людям рот, не делая воздух вокруг непригодным. Учиха хмыкает. Он о таком прежде не слышал, своими глазами не видел, точно не ощущал на себе до вчерашнего дня и, соответственно, не особо верил в такое. Но в рамках Намикадзе Минато невозможного, видимо, не было. – Это не больно, надеюсь? – Нет, – отворачивается к окну, скользит взглядом по проплывающим мимо зданиям. Они до сих пор в Сибуя, каждый уголок этого района знаком, но выглядит этим утром немного чужим. – Довольно приятно, вообще-то. В сравнении... А тебе не страшно так открывать свою голову? – Не многим более и открыл, чем обычно, – подмечает блондин, намекая, что феромоны в целом всегда на виду, и они те же самые. Оттенок не поменяли, только силу. – Так и что по анализам? – на тему обратно вернул. – Да всё так же, – ему как было на те цифры плевать, так и есть до сих пор. – Кровь остановилась, я для себя представляю угрозу, – прошёл ёмко по самому главному, перебирая шелковистую шерсть и находя в ней удивительный покой. – И ты хочешь выписаться, – дополнил сводку фактов, сворачивая на подземную парковку какого-то высотного здания. – Не запрещай мне, – заработал этой просьбой весьма странный взгляд, – мне там плохо. – Есть где-то, где тебе не плохо? – задал вполне резонный вопрос. – В твоей голове. Эту фразу без ответа оставили. Припарковав машину, Намикадзе покинул её, чтобы открыть дверь для брюнета. Накинул на него сверху белую кепку, собаку сказал взять с собой. Итачи повиновался, шёл, куда вела уложенная на поясницу рука, находил в этом комфорт. В лифте пришлось стоять долго – он то и дело останавливался, впускал и выпускал разных людей, продолжая карабкаться по этажам. Когда они, наконец, добрались до нужного, разъехавшиеся двери впустили внутрь неожиданный ветер. Тот был значительно прохладнее того, что бродил у самой земли, дарил свежесть, которую в середине лета не так уж просто найти. Оказалось, Намикадзе привёз его в ресторан под открытым небом, таким чистым и голубым, что вкус свободы на губах ощущался. После холодной больницы это место показалось самым дружелюбным на свете. На меню Итачи даже смотреть не стал. Ему, в общем-то, плевать, что его попросят съесть сегодня. Что угодно, только выбирать не заставляй. Минато делает заказ за двоих, не потратив и минуты на принятие решения, а потом перехватывает взгляд, почувствовав, что его изучают. Какое-то время они просто смотрят в тишине друг на друга. Напряжения больше нет, потому что омега больше не борется. Нет смысла рычать. Хн, да его в принципе никогда не было. Что ему твои нелепые угрозы, когда он может собственноручно навести в твоей голове любую погоду? – Ты рассказал кому-нибудь, где ты? – разбивает блондин тишину. – Думаешь, стоит? – он, если честно, ни о ком даже не вспомнил за последние сутки. – Думаю, твои отношения с другими людьми меня не касаются, – не предлагает ответа. – Думаю, им хотелось бы знать, – дополняет, – а тебе стало бы легче, если бы ты поделился. – Перекладывать это на них? Они и так волнуются. Или вам кажется, что я не вижу? – Давай, будем честны, – выставляет локти на стол, подаваясь вперёд. – Ты закрываешься не потому, что не хочешь кого-то обременять. Потому что, вообще-то, ты такой же ручной, как этот пёс, – взглядом указал на пригревшегося на коленях Данго. – Но тебе сделали больно, и ты закрылся, чтобы не стало ещё больнее. Или, может, наоборот, хочешь больнее и поэтому отдаляешься. В любом случае, первопричина – не здоровая эмоция, а значит и не то, что тебе действительно нужно. – И что же мне нужно? – уточняет, раз уж у Намикадзе насквозь его видит. Может быть, и это разглядит. – Я не знаю, Итачи, – улыбается коротко, – но у тебя есть визитка человека, который в состоянии помочь тебе это понять. Как тонко он сделал круг. Сегодня все темы, видимо, будут вести к тому, что Итачи пора признаваться в наличии проблем и начинать их решать. Вскоре завтрак приносят. Две чашки кофе, две порции воздушных панкейков, которыми славится Токио. Сироп, взбитые сливки и свежие фрукты весьма метко попадают по вкусовым предпочтениям, так что пальцы вилку без страха берут. Это вкусно и сытно, омега почти до конца доедает. Кофе не сладкий совсем, горчит на языке, но от проникнувшего внутрь тепла что-то ощутимо отмирает. Данго стаскивает с тарелки ягодку черники, но тут же роняет её, услышав, как звучно Минато цокнул на это. Хвостом виляет, смотрит на мужчину невинно. – Если бы ты был на месте Яхико, ты хотел бы знать о таком? – задаёт, наверное, бестактный вопрос, но плевать уже на этот такт. – Я бы хотел, – кивает мгновенно, – ты хочешь ему рассказать? – Не знаю, – ведёт плечом неуверенно, предлагая псу новую ягоду, тот ест с удовольствием. – Возможно, – это не просто признать, особенно вслух, особенно перед ним, – я не захотел бы рассказывать, даже если бы вовремя узнал и перестал принимать таблетки. Он прежде не понимал поступок Кушины, но теперь понимает. Не знает, что было бы хуже: быть одиноким родителем и чувствовать себя брошенным, или же не быть одиноким, но жить с виной о том, что вынудил бросить мечту. Вне зависимости от решения Яхико, счастья бы здесь не чувствовали. – Я не буду притворяться, что понимаю, – спокойно протянул Намикадзе. – Ты и не смог бы понять. – Не спорю. Не говори. – Мм? – там так стабильно держались за нейтралитет, что Итачи не сразу понял, что ему только что высказали мнение. Или, пожелание? – Я уверен, что ты наступишь на свои грабли обратно, если расскажешь, поэтому не рассказывай. Грабли. Не первый человек, подобравший его отношениям такую метафору. Первый, которого не возникло желание за это поправить. – Окей, – сам удивился, как легко произнёс это слово. Официант подошёл учтиво тарелки забрать, Минато попросил сразу же счёт, и неприятное предчувствие осело в груди чем-то тревожным. – Ты, – пытался ровнее дышать, но не получалось, – вернёшь меня в больницу? На него посмотрели с сочувствием. – Мне не по себе оставлять тебя одного. – Пожалуйста, только не туда, – прошептал. Он не знает, почему спрашивает разрешения, почему кажется невозможным самому выйти из того здания и дойти до своего дома, почему он не может сам это решение принять, но он не может. Он надломился где-то глубоко внутри, и он просто не в силах... – Тогда, поехали ко мне. Итачи прикрывает глаза, держа слёзы. Кивает. Хочет, чтобы его забрали. Не из больницы даже, а в принципе. – Пойдём выпишем тебя, – поднимается из-за стола. В нём что-то переключилось за эту минуту, буквально за одно мгновенье. Он говорит так же и пахнет так же, но держится чуть отстранённее, на омегу почти не смотрит. Это не волновало, пока они были в машине, тем более не трогало, пока заполняли пробелы в документах и подписывали требование о выписке. Но потом они вошли в квартиру альфы, просторную, пахнущую этим упоительным запахом, от которого сердцебиение сразу выравнивается, и нужным стало спросить. – Что с тобой? – Мм? – повернулся, пока ставил чайник. – Что со мной? – будто не понял, к чему. – Seriously? – выдыхает бессильно. Данго трогает носом косточку на лодыжке. – Сам себе вру? – спрашивает серьёзно. – И мне заодно. – В какой-то момент все обоюдно решили, что я пиздец какой сильный. Учиха кивает. Так и есть. Иначе считать невозможно. Эмоции тебя не ломают, обстоятельства – тоже. Какой ты, чёрт возьми, если не сильный? Да к тебе ни с какой стороны не подойти, если ты сам не подпустишь. Тревоги, будто, от одного вида твоего, разворачиваются и учтиво в горизонт пропадают. – Но у меня тоже есть лимиты. Это один из них. – «Это»? – Ты. В короткой паузе, свершившейся под звук кипящего электрического чайника, брюнет внимательно смотрел в грубые глаза и опять не понимал, пошутили ли там. В смысле: я? – Я внимательно слушаю и делаю, что мне говорят. Как ты и хотел. – Был момент, когда от тебя требовалось именно это. Он прошёл. Настало время включать голову и шипеть на всяких идиотов, которые лезут не в своё дело, – бровью повёл, потянувшись за чашками. – Я не хочу шипеть на тебя, – признал этот факт очень просто. – Мне плевать... – Нет, Итачи, тебе не плевать, – поправил Намикадзе, указывая на кухонный стул, на который секундой позже опустились послушно, продолжая смотреть вверх на мужчину, – когда-нибудь ты вспомнишь об этом. – Я доверяю тебе, – утверждает, глядя альфе в глаза, видит, как они еле заметно темнеют. – Я не доверяю тебе. И себе, если уж на чистоту, – добавляет, принимаясь разливать по кружкам кипяток. – Почему? – ему, на самом деле, не совсем это важно. Но от этого мужчины многое зависит сейчас: от его ответа, от спектра решений, что он способен принять. Кажется, нужно хоть немного понимать, что у него происходит. – Слепота у вас семейное, видимо, – хмыкает, переставляя кружки на стол и садясь напротив брюнета. – В смысле? – вообще нить утратил. – Не важно. Пей, – кивает на дымящуюся чашку. Учиха под пристальным взглядом подносит её к губам, делает глоток. Сладкий. – Ты сам какие-нибудь решения принимать собираешься в ближайшее время? – Нет. – Моим доверяешь? Вопрос капельку глупый. – Да. – Отлично.