Топи котят

Длинные пыльные коридоры освещались только лучами, сочившимися через входную дверь, которую Кащей открыл варварским способом. Туркин смело пошел вперед, почти сразу исчезая в темноте и утягивая с собой Никиту. Было душно. Почти сразу начало першить в горле. Валера спокойно шел дальше, осматриваясь и ведя рукой по стене, чтоб ни во что не въебаться. Похоже, хуевило только Кащея. — Блять, Лерок, погодь немного… — голова почему-то начала гудеть, будто кислорода не хватало даже на крохотный вздох. — Ты че? — Турбо обеспокоенно сжал чужие плечи, пытаясь рассмотреть лицо напротив, — перегрелся что ли? — Да порядок, порядок… — отталкивает от себя чужие руки, мотает башкой, — Пошли давай, ну. Залы были узкими, высокими и ветхими, звенели сквозняком и холодом каменных стен. Валера не знал, куда пристроить глаза, что рассматривать, за что ухватиться. Пальцы сжимала ладонь Кащея. Влажная и горячая. После темного коридора солнце больно резануло по глазам. — Ахренеть… — задрав голову, Туркин рассматривал облупившиеся фрески, играя в гляделки с святыми ликами. Никита непривычно молчал. Тишина наполнялась тяжелыми шагами и шарканьем чужих кроссовок на собственных ногах о грязный пол, — а тут идут службы? Никит? — Да хуй знает так-то… Ты… Это, ты посмотри, походи… Бля, я, наверно, выйду, покурю. — Блин, да че с тобой? Ты… Тебя, типа… — язык не поворачивался озвучить свои мысли, но перспектива откачивать передоз в монастыре не улыбалась. Еще сильнее Валера боялся ломки. Взгляд Никиты почти пригвоздил к столу в трапезной, как только до него дошло, о чем говорил Туркин. — Нет, Лер, иди нахуй, — кашель подступал к горлу вместе с приступом тошноты, зрачки почти что начинали дребезжать в глазных яблоках, заставляя сжать веки и тереть напряженно лицо, — я бысто ща, покурю и нормально будет. — Сам то выйдешь? — Я, сука, чо, немощный? Пиздуй давай, куда ты там хотел, свечки свои ставь, — очень стараясь не ползти по стенке и сохранять свое туловище в вертикальном положении, Кащей ушел обратно в коридоры, стараясь со всей силы удержать в руках себя и содержимое своего желудка. Мутило ахуевше, пространство вокруг плыло, терялось, ускользая куда-то. Темнота залилась в уши и глаза, заставляя потерять из виду растерянного Валеру. Его «ага» утонуло, будто башкой в воду макнули. Нихуя не понятная паника подступила прямо к горлу, заставляя кишки сжиматься в узел. Никита почти выполз из монастыря на улицу, садясь в тени на траву, поджимая под себя ноги. Закурил дрожащими пальцами, затяжка, две, сердцебиение чуть успокоилось. В легкие с удушливым дымом течет никотин, выравнивая дыхание. Ветер приятно холодит кожу, солнце нагревает черную ткань брюк мгновенно, выдох, вдох, Валерка наверно волнуется. Кащей обнаружил себя сидящим на жопе в траве, полностью потным, встрепанным и бледным. Ребра ныли, будто кто-то хорошенько уебал, вдохнуть сложно. Глубокая затяжка и затылок касается мягкой прохладной травы. Че это было? Он чувствовал себя прекрасно, и продолжил чувствовать себя ахуенно, как только вышел на улицу. Монастырь будто сам выживал его. Выгнал и смотрел теперь своими пустыми окнами на это двуногое бессилие, распластавшееся у его стен на земле, дымящееся и бледное. Чем Никита так Богу насрал? Вариантов можно было накидать прилично. Глупости и хуйня, нету Бога, есть стены, кирпичи, рожи на деревяшках, отмытые бабки на храм и сказочки про тридцатилетнего добрячка. Реально целибат что-ли принять? Пять минут перекура и вторая попытка, теорию нужно закрепить или опровергнуть. Валере не было страшно одному в монастыре, ему вообще редко страшно было. Напрягало слушать, как Кащей идет на улицу, собирая лбом все углы и стены. Как-то резко его схуевило, даже пьяного или обдолбаного максимум шатало, а тут чуть ли ни по полу полз, за голову держался, дышал еле-еле душа в теле. Тревожило, но ведь и не пойдешь за ним, уорется, прогонит обратно, только расстройства лишние. Терпеть потом его оскорбленное самолюбие на освященной земле. Вода капала, разбиваясь о тишину зала трапезной, на улице слышался сдавленный кашель. Вот блять. Турбо делает глубокий вдох, выдыхая, будто через чужие прокуренные легкие, ощущая этот сиплый хрип в груди. Свечки лежали поломанные, зажигалка в кармане, быстренько свечку поставить и побежать на улицу к Кащею, а то сам припрется, и опять плохо станет. Коридор из трапезной вел к лестнице, выше, в небольшую келью. Лучи солнца выхватывали пылинки под душной, нагретой солнцем крышей. На алтаре стояла деревянная икона Николая Чудотворца в латунном окладе под золото. Потрепанная, старая, даже почти стертая, только два миндальных глаза смотрели прямо на Валеру, даже входить теперь неловко, будто в чужую спальню. Почиркал зажигалкой, свечка пахнет воском и церковью, огонек отражается в остатках позолоты, и Туркин опускается на колени, пряча зажигу в карман. Тишина давила, заставляя слушать шум собственной крови в ушах. Турбо не умел молиться, но очень старался подумать хоть немного о умершем отце, о Вове. Поездка эта как побег из реальности куда-то далеко, где проблем будто и не существует и не существовало. Туда, где Кащея не отшили, не пиздили всей толпой ногами, где Турбо сам не бил его среди первых по ебалу, получая в ответ тяжелым кулаком прямо в лицо. Это побег туда, где Адидаса не убьют, где не нужно оглядываться и отвечать за поспешные решения, неоправданный риск и свои поступки. Валера знал, что Кащей после этого правда начал колоться, пиздели, раньше по вене не пускал, только нюхал или курил. Знал, что Суворова если что нихуя не оправдают и даже папа уже не впряжется за него и то, что он воевал, не поможет нихуя. Когда Кащей вытащил его из участка, когда Вову объявили в розыск, Валера сидел дома. Когда батю хватил приступ и тот, задыхаясь, синел на полу, хрипя что-то сыну, Валера сидел с трубкой в руках, не решаясь набрать скорую. Так и не набрал. Вот так вот, оставшись один, он вынужден был теперь наблюдать, как единственные дорогие ему люди утекают, как вода сквозь пальцы. Как Вова цепляется за свои последние шансы, и как Кащей уже ни за что цепляться не хочет. Туркин очень хотел верить, что бабка права, что сейчас он помолится вот этой деревяшке и всё пройдет, будто никогда и не было. Будто опять они просто универсам, зима только началась, первый снег выпадает, Вова угощает какой-то понтовой шоколадкой, а Никита разрешает поспать у него, чтоб пьяный после смены отец не докапывался. Валера старается быть искренним, старается верить, зажмурился даже, пока не ощутил на плечах чужие ладони. Знакомые ладони, слишком широкие, чтоб быть кащеевыми, пропахшие сивухой и загрубевшие от работы на заводе. Глаза распахнулись моментально, встречаясь с нарисованным взглядом перед собой. Дыхание перехватило, это всё кажется, только кажется, на нервах или перегрелся на речке, не может быть этот запах пота и алкоголя реальным. Тяжелый вдох обдает дымом от дешевых сигарет, Кащей никогда такие не курил, плевался и на последние деньги брал самые дорогущие. — Че, приполз, Валерка? Дружку твоему уже даже зайти сюда не дают. Валил бы с ним. Оба они не жильцы, не вымолишь. — Что…. Пап, — поворачиваться не хочется, не получается, будто всё тело свело. По затылку мурашки бегают, дыбом поднимая волосы, Он про Кащея? Про Вову? Кто вообще «он»? — Давно их черви ждут, заслужили. Такой падали только в земле гнить, — руки давят на плечи, почти втыкая Туркина лицом в оловянный оклад, прижимая щекой к святому лику, — сдохнут они оба, понимаешь? Как я сдох, так и ханурик твой в своем же говне сдохнет, — кудри сжимает крепко, до боли вжимая в холодное дерево, — ты один останешься, нахуй никому не нужный, Валера, ты понимаешь? Улице ты своей нужен, она с тобой будет? Сам на улице и сдохнешь. Слезы текут по щекам непроизвольно, стыдно, инстинктивно, как в детстве. — За меня-то так не молился, даже свечки не поставил, сученыш! — голос срывается в истеричные пьяный крик, выбивая из глаз горячие капли, залепляющие ресницы, — молишься только за тех, кто тебя ебет, сына? С каждым словом его толкают, ударяя лбом о алтарь, прижимая, повторяя всё громче, голос хрипел, срываясь в тот хрип, который Турбо слушал, сжимая в руках трубку телефона и не набирая номер. В голове жужжали обрывки «Отче наш», которые еще живая бабка в детстве заставляла заучить, пальцы до боли впивались друг в друга, почти разрывая кожу, когда дверь в келью распахнулась. Тишина. Валера поднял голову, глядя перед собой, куда-то через нарисованный взгляд, прямо сквозь позолоченное олово, в ушах звенело, будто под воду окунули. Кащей. Стоял в дверях, которые чуть с петель не сорвал, опираясь о ручку, дышал тяжело, хрипло, явно давил кашель в горле. — Лер, ты кричал? В порядке? — Кащею всё еще было хуево, будто и правда это место душило его, прогоняло подальше. Он стоял запыхавшийся, мокрый, услышал знакомый голос и рванул по темному коридору, чуть ли не падая. Язык во рту не ворочался, что ему сказать то? Подумает, что совсем на нервяке ебанулся. Сказать, показалось? Чтоб сам в своем рассудке сомневаться начал? Будто мало говна в башке у Никиты, еще такое ему наплести. С подбородка и ресниц все еще капали слезы, Валера не стыдился плакать при Кащее. При Вове — да, но не при Кащее. Он знал, что тот посмеется, конечно, подъебнет, но потом обнимет, может быть, выслушает, может и услышит, что там ему говорят, уткнувшись носом в шею. Он вообще любые эмоции Туркина принимал, злость, такую, что кулаки влетают в стены и в чужие ребра, апатию, отчаяние, страх, всё то, что сам Валера в себе принять никогда бы не смог. Всё это можно было отдать Кащею. Может, если рассказать, даже не примет за идиота. Никита подходит ближе, осторожно, чуть шатаясь, наклоняется, убирая с лица всклокоченные кудри. Валера живой вроде, целый, невредимый, напуганный до усрачки, дрожит весь, будто тронь его и сил у парня сдерживать все, что в башке сейчас, больше не будет. Пацаны не плачут, но как ахуительно горячо прозрачные слезы текли по покрасневшим щекам Туркина. Хотелось объебаться, как герой, солью из его глаз, впитывая каждой клеточкой своей слизистой. Какой он, светлый, блядски красивый в скупом солнечном свете из маленького окошка кельи, стоит на коленях у алтаря. На коленях он, а ноги ватными становятся у Кащея и слюна выделяется моментально. Капли соленые падают на пыльную икону с чужого лица, Никита садится рядом, прижимает ближе и Турбо слышит, как при дыхании в его груди всё хрипит, будто легкие кровью заливает. Сидят молча, Валера пытается выровнять дыхание, прийти в себя, вцепившись случайно со всех сил в кащееву руку, пальцы дрожат мелко. — Пойдем домой, — голос такой, что у Никиты сердце сжимается. Встают, опираясь друг о друга, чтоб утонуть в темноте коридора. Кащея опять ведет, но Валера придерживает под руку, пока они не выходят на воздух, встречаясь с затянутым красными облаками солнцем, уже ныряющим за верхушки деревьев. Скоро станет совсем темно. Зажигалка щелкает в пальцах Кащея и он предлагает первую затяжку Турбо, прислоняя сигарету к его губам. Вдох, выдох, оба идут молча, не понимая, что произошло и как об этом сказать. Стоит ли об этом сказать? Начинает капать дождь, смывая соленые дорожки с валериного лица. Из-за какого- то порыва беспокойства, Турбо касается никитиной груди, слушает дыхание. Тихое, ровное, и правда, отказался от Никитки Бог, но и хуй с ним. Валера не откажется. — Вовочка-то, похоже, не дома. Давай в машине поспим, нехуй жопу морозить. — Может найдем его? — Лер, он большой мальчик. Вернется, когда нужно будет, — у обоих и правда нет сил, залезая на заднее сидение, Туркин кладет голову на чужое плечо. — Что с тобой было там? Хрипел так, будто от туберкулеза помирать собрался. — Бля, не знаю… — он и сам не понял. Рука зарывается в пушистые кудрявые волосы, — Видать не моя аудитория, не готовы к религии такого масштаба. — Давай я до мента сбегаю? Не нравится мне чо-то, что Вовы нет. Он бы просто так не свалил, — Кащей вскидывает брови, бросая на Валеру скептический взгляд, — ну, не сейчас. Закатывая глаза, Никита утыкается носом в чужую макушку. Теперь этого ежика в тумане искать. Ночью, по лесу. Блеск. Чуечка-то и правда тревожно подвывала, выпинывая под задницу из теплого салона. Парни натянули куртки, температура падала и земля, нагретая за день, стремительно остывала. — Вместе пойдем, мне нормально уже, вроде. Не хватало, блять, и тебя потерять, принцесса. — Вот тока так называть не надо, я тебе чо, телка? — Так-то покраснел. — Пошли уже! — Кулак прилетел Кащею в плечо и тот ухмыляясь вылез за Турбо из машины.