Топи котят

Ночь, а точнее раннее утро, когда они перебрались в прогретый салон машины, была слишком хорошей, спокойной, неестественно теплой. Суворова еле отмыли, хотя волосы явно надолго провоняли затхлым и сладковатым запахом, его хуй вытравишь, Кащей сам знал. Туркин, заебанный, перепсиховавшийся за день, не хотел открывать глаза, вслепую гладил их, зарываясь пальцами в волосы и забираясь промерзшими руками под одежду. По коже бегали мурашки, когда ладони проходились по ребрам, Валера, как собачоныш, бодался лбом, тыкался кудрявой макушкой, прижимая к себе поближе, греясь между ними. Все трое, уставшие, просто лениво обнимались, иногда тычась губами в попавшиеся щеки, плечи, носы. Вова, находясь в том ебаном болезненно-нежном состоянии, осторожно гладил короткие кудряшки Никиты, сопящего в грудь Турбо, улегшегося прямо поверх. Чужие мягкие бедра сжимали бока, холодная ладонь Адидаса лежала на затылке. Володя всей душой ненавидел то состояние, когда перед ним опять был знакомый девятиклассник, с которым они сосались в падике вечером, курили за школой вытащенные из пепельницы бычки и в шутку дрались, валяя друг друга в траве. Он умер хрен его знает сколько лет назад. Умер Никитка Зуев, оставив после себя только Кащея бессмертного. Хотелось его волосы ебаные до боли сжимать, а лучше вырвать нахуй клок, чтоб шипел, кривился, сжать так сильно плечи хотелось, чтоб кожу разодрать до крови, сожрать, стереть, убрать, чтоб перед глазами не елозил и ебальником своим не напоминал то, что давно сдохло. Давно, пока Суворов по горам с винтовкой бегал, когда первый грамм уколол слизистую, обжег пищевод и коснулся синих вен изнутри. Утро Никиту таким комфортом не радовало. Бессонницы последние пару дней, больная башка, странный озноб давно намекали, что пора бы щемиться. Опий не так бесследно проходил, как травка, уж тем более побывав в его крови. Солнце с ходу начало адово слепить, собственный одеколон душно и приторно вонять, жара в машине ощущалась как парилка, а в рот будто нассали местные кошки, которых, кстати, на удивление не было ни одной на всю Мудюгу. Нассали и сбежали с места преступления, получается. Предыдущие дни проблема решалась легко: самокруточка, наколдованный Лерочкой завтрак и «‎Столичная» в фляжке. Кайфы. В этот раз бардачок расстроил полнейшим отсутствием как минимум двух составляющих прекрасного утра. Не стоило палить при Вове че у него есть. Выругавшись, Кащей пошел хотя бы попить воды и посмотреть, намутил ли Туркин чо пожрать. Голову немного кружило, хотелось чесать руки, будто бы ты - змея, которая никак не может облинять, спину ломило еще с ночи. — Доброе утро… Воу! Ты чо такой заебанный? — Валера вскинул брови, стоя у костра во дворе. Хоть кто-то выглядел хорошо. Турбо был, как спелое яблочко, крепкий, живой, румяный. Перед ним бурлил, кажется, суп, рот неприятно наполнился слюной, подступила тошнота. — Добрейшее, блять. Лерок, попить сгоняй организуй быренько, я за твоим варевом тут посмотрю пока, — сильное желание блевануть было подавлено из последних сил, обижать Леру не хотелось, больно ревностно он относился к реакции на свою стряпню, мог и по лбу поварешкой ебануть. Че-то у него было там про маму, скандалы с отцом, битые тарелки с супом и опрокинутые кастрюли. Лучше не бесить. — Ладно. Точно в порядке? Я могу типа таблетки поискать, обезбол. У мента-то должно быть, — взгляд этот обеспокоенный, вздернутые брови, губы поджатые, блять, не начинай только… — В пизду. Воды просто принеси, — Турбо собрался сгонять до колодца, подхватив ржавые ведра, — а, и это, Адидас где? — В доме, печку наконец чинит, — получилось более презрительно, чем Валера планировал, Кащей закатил глаза и пошел к дому. Казалось, что ноги были каменными, не гнулись и еле поднимались, кости и мышцы начинало ломить, знобило, хотя на улице было как минимум плюс двадцать, хуевенько. В доме было получше. Ладони, лоб, грудь были мокрыми, Никита сам себе напоминал раздавленную лягушку. Солнце не жарило, не светило, только пылью воняло. И гнилью. От Володи. Тот на корточках сидел на полу, почти целиком засунув руки в печку и полностью перепачкавшись золой. — Привет, сучара усатая. Уже сжег всё да? — А чо, ты потерял что-то, Никит? — лыбится, сука, точно сжег еще утром или выкинул куда-то. — Блять, ну вот нахуя? Ты не можешь в заботливую мамку играть со своим ебливым Маратом или с кем-то еще, хули тебе от меня-то вечно надо? — хотелось за волосы схватить и башкой приложить о облупившуюся буржуйку, чтоб хорошенько так, до крови. Руки, скрещенные на груди, впились в собственные плечи. — Истерику не начинай. — Мне чо теперь делать прикажешь, а? Идеи есть, мамуль? Может черемухи погрызть или поганок пожевать? — голос привычно быстро переходил в крик, привычные хриплые нотки становились надрывнее, когда тело опять прошибала непонятной природы боль, свивая мышцы как выжатые тряпки, — мухоморов, сука, нажрусь, делай чо хочешь потом. — А чо ты обычно делаешь, когда догнаться нечем? Можешь хоть разрыдаться, мне насрать, Никит, при мне не надо этим говном закидываться. Уедешь — делай чо хочешь. — Да я бы хоть сейчас уехал, блять, бензина дай бог на сто метров в баке! Сука, нашелся герой советского союза… Понарожают и не топят, — Кащей бессильно упал на пыльный диван, закрывая руками лицо, мутило жутко, — сходи к менту. Попизди, пусть бенз достанет… И таблетки какие-нибудь, — принципы уступили желанию прекратить это ватное ебаное состояние, отключиться от своего же дебильного слабого тела, требующего немного дофамина прямо сейчас. — От поноса подойдут? — Вова, иди нахуй, а. Опять этот тон, будто они лет тридцать в браке и Володя опять проебался, забыв вынести мусор или починить покосившуюся дверцу. Никита выглядел откровенно жалко, ещё бледнее, синяки под глазами обозначились ярче, веки были воспаленно-розоватыми, будто он только что плакал. Кащей явно хотел просто сжаться в комочек и исчезнуть, изо всех сил борясь с этим желанием, чтоб не выглядеть перед Суворовым совсем уж убого. Тяжелый вздох, медленный выдох. — Ладно, постарайся не сдохнуть на руках у Валеры и не заблевать весь дом. — Пиздуй уже. Побледневшие губы и влажные глаза наталкивали на желание оставить его такого как можно дольше с Турбо. Пусть посмотрит, пусть посидит с ним, пусть нарадуется, какое сокровище ему досталось. Хотелось, чтоб Валера разочаровался, прекратил видеть в Кащее свободу и вседозволенность, которую Вова и сам всегда ощущал рядом с ним. Помогать или сидеть с Никитой не хотелось, сам виноват, сам полез в это. Он уже наебался с его объебанной тушей и перепачканными рвотой губами раньше. За спиной слышен грохот, какой-то скрежет, оборачиваться не приходится, и так понятно, что местный мученик свалился с дивана, пытаясь спрятаться от солнца, заглянувшего в окошко дома, сжимаясь на полу, Никита что-то бормочет охрипшим голосом, почти забираясь под мебель. Валера только воды притащил, суп какой-то варит, чай поставил: — Ты куда? — перехватывает осторожно, слишком близко останавливаясь, почти прижимаясь лоб в лоб с Вовой. — До мента сгоняю, может таблеток нашему страдальцу возьму. Иди его разок холодной водой облей, чтоб не раскисал совсем. — Блять, серьезно? Какого хуя? — Я недолго, Валер, — ложь. Он планировал пропасть минимум на день, чтоб в идеале вечером увидеть опухшую заблеванную никитину морду и потухший вымученный валерин взгляд. Он знал, как будет, примерно знал. Пусть Кащей при нем не кололся ни разу, но часто мог перекурить, нанюхаться, перепить до блевотни или даже хуже. Конечно, раньше его сильно не ломало, не так, как сейчас, скорее просто обостряло все его самые блядские черты, и Никита вел себя как самая невыносимая стервозная сучара. Сейчас будет хуже. Вот Турбо уже с ведром воды пошел в дом, в дверном проеме видно, как он наклоняется над Кащеем, трогает лоб, пытается затащить на диван. Приятного дня. Солнце высоко и все вокруг опять светлое-светлое, как новая лампочка. Уже слышно, как Кащей за что-то орет на Леру, видимо, попытавшегося вывести его на улицу или поднять с пола на руках. Слова растворяются в воздухе, слышно только его хриплый гавкающий голос. Туркин же реально провозится с ним целый день, ни на минуточку не отойдет. Мерзко от этого, будто человек заразился чем-то мерзким, ты ему таблетки даешь, как собаке в пасть запихиваешь пилюли от глистов, а он выплевывает и опять по новой. Суворов бесится, но понимает, чем заразился Турбо. Он и сам этим заболел еще в школе и никак переболеть не может. Кащей будто бы разрешал быть хуевым, давал право быть гнидой, делал всегда то, что неправильно и рядом с ним ты тоже так мог. Ты бы всегда на его фоне выглядел нормальным. Стыдно так себя повести на людях, перед пацанами, а с ним — заебись. Он будто давал моральное право вести себя как уебок, говорить то, что язык бы не повернулся сказать, делать то, что считается грязным. Например, трахать друг друга в рот. Он не сомневался ни минуточки, будто просто делал так, как хотел, зная, что чуть-чо отвертится, отговорится. Это отравляло, портило все планы, портило им, как паразитом, всё, что хотел построить Вова, всё, что могло бы быть в жизни Турбо. Сам всё рушит, сам же от этого и спасает. Пока он рядом, всё идет по пизде, но пока он рядом, он же в этом и виноват, не они с Валерой. Пока солнце сильнее нагревало дом, воруя островки тени и прохлады, Туркин уже минут пятнадцать выслушивал, какая он ебливая чмошная сучара за то, что правда макнул Кащея лицом в холодную воду. Никита не был никогда пиздос пушинкой и поднять его на диван, тем более расслабленного, стекающего по рукам обратно на пол, было почти нереально. Посадить перед собой, позволить безвольно облокотиться о диван, умыть морду, убирая с лица прилипшие из-за пота кудри, а чо еще с ним делать то? Кожа под руками горячая, влажная, глаза напротив блестят стеклом, кажется, слезы скопились в уголках, делая мокрыми черные ресницы. Взгляд какой-то загнанный совсем, хуже, чем бывало. Туркин протягивает ковшик с водой и сморит, как она течет на чужую грудь и живот, пока Никита пытается пить. Он видел это не впервые, как думал Адидас. Валера уже был рядом, когда Кащея ломало, но не так сильно. Тогда все время под боком была возможность закинуться хоть чем-то и не было пары дырок на сгибе локтя. Нахуя вот он это сделал? Нельзя было позвонить, попросить прийти, побыть рядом, нет, блять, мы будем справляться сами. Нихуя не справляться, просто забивать башку любыми более яркими, сильными ощущениями, оглохнуть в них, потеряться, это то, чего хотел Никита. Ему нахуй не нужен был выход, решение, он заебался их всегда находить. Мозги больше не хотели работать как раньше, путая мысли в голове, становилось трудно, не хватало чего-то тяжелого и расслабляющего, чтоб разлилось жаром в животе, легких, теплыми валериными руками пробежалось по щекам, отзываясь в зрачках преданным взглядом. Как же, сука, Валера на него злился. Сам несколько раз курил вместе с ним, не смог отказать старшему, не хотел отказывать. Желание попробовать то, в чем живет Кащей было сильнее и тогда они впервые целовались. Наверное, мерзко и слюняво, но Туркину было похуй. Он помнит обветренные покусаные губы, как ресницы щекотят щеки, шелест чужой одежды под собой и карие глаза Вовы рядышком. Суворов был с ними, не курил, но позволял Кащею откинуться на него, запрокидывая голову на чужое плечо, устраивая затылок на мягкой ткани свитера, так близко, чтоб было видно влажные припухшие губы Валеры. Их сраный любовный треугольник скорее был углом. Тупым, тупейшим углом. Вершина сходилась на Турбо, которого оба нежнейше любили, отрицать это было глупо, хотя Адидас и пытался. А вот между Никитой и Вовой было нихуя. То самое нихуя, которого лучше бы никогда не было, жилось бы без него проще, а дышалось бы легче. Оба не понимали, какого хуя Валера выбрал этого еблана и оба изо всех сил мирились с этим выбором. Суворов старался оградить Туркина от этой херни, сразу заметил эти долгие взгляды, странный страх перед лишним прикосновением, как тот сломя голову бежит выполнять даже самое тупое его поручение, будь-то помочь маме лепить пельмени или кому-то по ебальнику съездить. Такой здоровенный, плечистый, настоящий бешеный пёс, перед Вовой Адидасом становился щеночком. Нехуй парню было ломать жизнь и Суворов старался его отвадить. Но не придёшь ты- придёт кто-то другой. Другой старший, другой хозяин, приласкает, подберёт. Кащей подобрал и, сука, всё испортил. Как Володя надеялся, что месяцок-другой поморозит Турбо и тот успокоится, забудет эту свою подростковую хуйню, найдёт девчонку какую и будет с ней обжиматься в ДК, а не пялиться втихаря на то, как потный пацан без футболки пиздит боксёрскую грушу. Вот хер бы он подумал, что это заметит и Никита. Заметит, захочет себе, заберёт, всё то, что Вова не давал, даст. Сука, кто бы ваще ожидал, что Кащей, отсидев от звонка до звонка, такой изменившийся, после того, как своими же глазами видел, как опускают, че делают с такими на зоне, решит так рисковать. И главное, не только собой. Неужели он хотел вот такую судьбу для Валеры? Да, нихуя он не хотел, по тому что и не думал, что они спалятся. А Адидас думал. Никитина эта вечная уверенность, что он выкрутится, отпиздится всегда топила его. Базарить кучеряво Кащей умел, но алкашка, вещества, нервы не так уж положительно влияли на организм, фляга свистела, он заговаривался, забывал, терял контроль. Как тогда, с универсамовскими. Он был слишком в себе уверен. Вова готов был поставить всё на то, что ни один из них не сможет защитить Валеру случись что. Кащей чуть чо — сразу в омут с головой, он привык, он из говна вылезет, а сможет ли Турбо? Сможет пережить такое? Говно-то не тонет, а вот такой почти помешанный на правилах Турбо? Сможет вывезти это пацан, который так сильно не может перестать слушаться старших, что даже кончает, когда разрешат? Неа. Кащей его сломает случайно. Утащит с собой на дно. А он, Вова, не сможет ему помешать, честно сказать, не захочет. Пока злодей в этой истории будто не он, так хочется поддаться чужому соблазну, поддаться и винить потом не себя. Турбо слишком благодарно принимал всё, что давал ему Кащей: понятия, мысли, взгляды, идеи, его член между разбитых и накрашенных кровью, как помадой, губ. Туркин был готов проглотить что угодно, пока чужая рука гладила по голове и называла «хорошим мальчиком», пока вовины глаза были прикованы только к ним. Кащей делал его хуже, уподоблял себе, пачкал его мысли, его тело. Как с этой бедной Айгуль, девочкой Марата. Как Турбо рыдал, что не смог уберечь, и как Кащей рассказывал ему про опущенцев, вафлерш, помазков, что-то на ухо мурлыкал, перебирая испачканные кровью кудри, через свой, ещё не заживший, разбитый рот повторял, к кому подойти, у кого узнать, кому сказать. И Валера послушно делал, он правильный, он послушный мальчик, всё по законам, всё как сказал его старший, знающий, всё по правилам. Когда вода из бутылки льётся на пол ДК и Ахмерова в слезах выбегает на улицу, Турбо мутит, перед глазами Никита опять называет его вафлершей, «ну да, Леруся, это вот такие, как ты, кого и в рот ебали и в жопу, ты ведь и глотал каждый раз, получается, грязный теперь». Получается да. Знала бы Мариша, с кем она обнималась на медлячке до того, как воду эту из бутылки вылить. Тошнота подступает к горлу и не отпускает даже когда его просят увести Маратку до дома, когда февральский мороз бьёт по щекам и замерзшему носу, когда руки стынут. Вдохнуть получается только у дверей прокуренной квартирки в старой пятиэтажке. Дверь открывается и вот он опять умница. Хорошо Никита может и похвалить и за ушком погладить, если надо, умеет, гнида, подобрать подход, и Валера безбожно ведется, чуть ли ни пальцы чужие облизывает, в глаза карие заглядывает. Как эти зеки его, девчонки эти, тоже прибегает опять к нему, даже к отшитому, даже под опиумом, даже к убуханному в сраку. Так и сейчас, пока Никиту скручивает какой-то болезненной судорогой, позволяет схватиться за себя, тащит во двор, когда того рвет чем-то густым и черным, придерживая за плечи. Слушает сорванный кашель, не морщится, глядя на выплеснутую на траву желчь из чужого желудка. В голове почему-то та иконка деревянная и слова его бати. Когда чужое тело в руках пробивает мелкой дрожью, блевать-то уже нечем, Кащей даже не жрал почти, а в голове слова батины, про то, что подохнут они все. Что Никита подохнет и оставит его одного, нахуй никому не нужному, ни Вове, ни себе самому. Весь день похож скорее на бред, набор горячечных картинок. Вот Кащей пытается найти хоть что-то, выбрасывает из машины все вещи, чуть руль не выдергивает, с мясом отрывает дверцу бардачка, бросает в него, Валеру, кружку, обливая колодезной водой, а потом почти рыдает от боли, утыкаясь лбом в его грудь. Мокрый весь, будто в лихорадке, руки трясутся. Турбо помнит, что они давно начали трястись, еще когда Никиту отшили. Он тогда укололся, и Туркин держал его ладони в своих, слушал какой-то бред его мурлыкающим хриплым голосом, а пальцы дрожали, холодные, влажные. Ему тогда казалось, что Вова их бросил, отказался от Никиты совсем, окончательно и тот что-то про то говорил. Турбо себя чувствовал чужим спасательным кругом впервые, ангелом хранителем. Не совсем уж красивым и чистым, как на иконах и картинах, но чудотворным, хотя бы для одного конкретного человека. Может быть бабка и права, может и правда он может отмолить их, чего ему убудет пойти и попробовать? Перед глазами опять лицо Айгуль. Кащей поднимает на него глаза, бледнючий, прижимается губами к чужому подбородку, воняет потом и рвотой. Мягкие валерины губы влажно касаются лба в ответ. Да, он всё еще с ним. Найденная в багажнике заначка в виде почти что ебаного окурка немного помогла, слегка попустило. Всё еще тошнило, хотелось выть и тереться башкой о землю. Турбо был рядом, гладил по влажным волосам, разрешал лежать на себе и жалко скулить. Подрагивающие пальцы прошлись по теплому боку, и Валера дернулся, зарываясь лицом в чужие волосы. Черняшка, как и водка, ахуенный депрессант, если смотреть в свое светлое будущее, когда догнаться будет нечем и всё то, чем ты засрал свой организм оставит тебя наедине со своими мыслями, страхами, сожалениями. Наедине с Валерой. Он был главным кащеевым страхом. Сидел сейчас, что-то ему бурчал, рассказывал про бабку эту. — Хочешь я схожу, может, травки какие даст? Она говорила, у нее сын от геры подох. Она ему чо-то заваривала и того попускало немного. — Отравишь меня, чтоб не мучился? — Нет… Блин, Никит! Я помочь хочу. Может, лучше реально станет, она говорила ему помогало, даже когда совсем печень сдала. — Какие-то прогнозы у тебя не радужные ваще, Туркин, — потерся носом о ключицы, уткнулся в сгиб чужой шеи, вдыхая знакомый, привычный запах. — Я завтра всё же схожу. И в эту. Ну в церковь ту. — Это еще зачем? — хотелось еще курить и чтоб Турбо этими губами своими мягкими прижимался к его коже, ртом этим его красивым, влажным. — Просто… Не знаю, почему-то кажется, что так надо, — с Никитой хотелось делиться хуйней из своей башки. Хоть тот и поржет, но хоть послушает. Руки сами ездили по чужой спине вверх-вниз, изучая позвоночник, ребра, расслабленные мышцы, — мне там, будто, знаешь, как снилось. Потом тебе расскажу, когда получше будет. Щас забей. — Не неси хуйни, а. Ты тогда выглядел, будто тебя всем Универсамом по кругу пустили несколько раз. Не суйся туда, — ответа, ожидаемо, не было. Туркин упертый, раз решил, будет Никита завтра и травку эту бабкину стаканами хлебать, пока не поплохеет и свечку свою заслуженную за упокой получит, — ну? Понял, нет? Не ходи туда. — Да, да, не ори, а, минуту назад валялся в своем говне, а щас кричит на своего спасителя! Охренеть, никакой благодарности… — Ой, заткнись нахуй, Туркин, тоже мне, мать Тереза, — смеяться больно, пресс сводит, но уголки губ невольно ползут вверх, кровя появившиеся на пересохшей от желчи коже трещинки. Турбо с ним такой живой рядом, прям под боком, хоть схвати и съешь, как ворованное из сада яблочко, пока опять не вывернет. Он бы его сожрал и никогда в жизни бы не блевал больше. Хотелось упиться этим чувством, жадность буквально жрала, обгладывая уже каждое ребрышко. Кажется, трещина в левом нижнем опять болит. Кащей ощущал, что эту вот валерину верность, близость, ее могут в любой момент отобрать, как только придет тот самый приоритетный, предпочитаемый человек. Как только Володя соизволит протянуть ручку его щеночку, позволит облизать ладонь, Турбо понесется к нему так быстро, как по подворотням за всякими обмороками ни разу не бегал. Хотелось жадничать. Забрать как можно больше себе, пока дают. Он ведь, Кащей, для них обоих был последней инстанцией. Хотелось обратно в город. Хотелось увезти Валеру из этого села, подальше от монастыря, сраного леса, хотелось, чтоб Валера поехать с ним согласился. Болезненные мысли лезли в голову, заставляя сжимать руку на теплой мягкой коже под своей ладонью, в голове звенело:«Он ведь сюда ради Вовы приехал, он ведь к тебе ради Вовы пришел. А ради тебя пойдет? Будет спасать тебя такого?» Перед глазами отчетливо видно разочарованное лицо Туркина, собственная опухшая рожа с блестящими глазами, закрытыми тяжелыми воспаленными веками. Двадцатиоднолетний торчок. Это ж не то, что заслужил этот пацан. Валерка всё самое лучшее заслужил, героическое, чистое. Вот бы еще это героическое это поняло. Чистое, блять. Долгое молчание и закрытые глаза встревожили, дыхание было поверхностным, и Туркин похлопал Никиту по щеке, провел рукой по кудрям: — Э-э-эй, ты тут? Тебя чо, вырубает? — Можешь сейчас к этой твоей бабке сбегать? Я чо-то… Ваще хуево, — и вот опять эти встревоженные глаза, брови пушистые вздернуты и сведены у переносицы, как же, сука, жалко его так пугать. Хочется наорать и прогнать, чтоб не смотрел так, врезать пару раз, разозлить, чтоб в обратную ебнул. — На, на воды попей побольше тока, и не лежи, сиди. — Пмню… — Пиздец, Некит, бля, — не хотелось думать, чо там Туркин щас видит со стороны. Смазанный чмок упал ровно между бровей Кащея и Турбо почти бегом побежал к той бабусе по знакомому уже пути. Мутило опять сильнее. Без Валеры становилось холодно. В голове бурчал голос Адидаса. Как старые пластинки еще с того времени, до Афгана, когда Кащей пробовал курить травку, пьянел от пары рюмок и курил какое-то дешевое говно. Будто, как щас, чужие руки тащат, ругань его привычная, сдержанно-ядовитая, от пьяного поцелуя отворачивается. Усы свои уже отрастил ебучие. Он тогда бросил Никиту в ванну и поливал из холодного душа, так долго, что тот пальцев своих от холода не чувствовал. Как же они срались, когда Никита попробовал курить опиум, как же сильно друг другу расквасили ебальники. Кащей безбожно много пропускал удары, и они чем-то сладким оседали под ребрами, на печени и у солнечного сплетения, кровь лилась со лба на губы, кажется, будто сладкая, глаза заливала и ее хотелось лизать. Помнит и болючие поцелуи на своих разбитых губах. Помнит, как потом не мог встать минут пятнадцать, ребра ныли, будто бульдозер прошелся. Ну, не зря Вовчик на бокс-то ходил. С Лерой было не так. Тот пробовал с его рук, становясь таким податливым, мягким, сразу меняясь. Из уличного пацана становился таким пидорком, аж не узнать. Сразу так гибко прижимался, перетекал на Никитины коленки, теплыми своими бедрами обхватывал, разрешая целовать свою кожу, так блядски дышал, приоткрыв свои покрасневшие губы. И хотелось всё это себе забрать, всё это только для себя, в сейф спрятать такого Турбо. Становится жарко. Они тогда трахались втроем. Не прям нормально, пьяные были, больше терлись, лизались, дрочили друг другу и вот такой Туркин был только для них. Так он плавился под карими Вовиными глазами, так послушно разрешал Кащею сжимать свою грудь, кусать, тереться членом о голые бедра, пачкая кожу. Было бы так без Вовы? В дверях растрепанный Туркин, банки какие-то припер, взгляд не слушается, не хочет бегать по пыльной комнате вместе с ним. Ноги длинные мельтешат перед глазами, щас опять стошнит. — Так, на, пей, — не прошло и десяти минут. У этой старухи чо, запасы на случай борьбы с повальной наркоманией, накрывшей страну? В губы тычут край банки. Фу, нельзя поделикатнее? Пара глотков и его все-таки тошнит, собственные руки зажимают рот, благо, блевать уже нечем. — Это, сука, что?! — Ну постарайся выпить, поспишь, сказали, полегче станет. Кащею хотелось капризничать как тупому малолетнему ребенку, но умоляющий валерин взгляд, полный тревоги и чего-то надрывного, сделал свое дело. Пара широких глотков, странная, рыжеватая вода течет по горлу в пустой желудок через пищевод. Старая не спиздела. После подавленного рвотного позыва внутренности стало сжимать не так сильно, и Туркин улегся на старый диван, помогая Никите залезть с пола к нему. Он сделал ещё пару глотков, почему-то ощущая перед Валерой ответственность выпить всё, что ему притащили. На время стало спокойно, будто им обоим дали заслуженный перерыв. Шел час, глаза закрывались. Теплые пальцы бегали по напряженным плечам, позвоночнику, затылку. Пока Кащей правда засыпал на нем, Турбо старался услышать, бьется ли его сердце, дышит ли он. Может ему, Валере и правда надо постараться чуть лучше, он же молодец, он умница, он всегда со всем справляется. Может он и с наркоманией, и со смертью справится? Никита тихо сопел, распластавшись сверху, обхватив руками Турбо поперек живота. Эти его залегшие под глазами синяки, ебало это в синяках, и желтые, заживающие кровоподтеки на спине, заметные под задравшейся майкой. Как же сука пугало, когда на глазах каменный человек рассыпался нахуй по кусочкам. Валере всё рассказали. Как и у кого просить, куда пойти. Завтра он его вымолит, поможет ему, чтоб не было больше больно, плохо, чтоб не хотелось больше колоть руки, пуская по венам хуй знает что. Кащей же сам не может, даже зайти в монастырь не может уже. Остается только Валерочке для него постараться. Крыльцо скрипит рассохшимися досками, Суворов заглядывает в дом, вылавливая взглядом две фигуры, вповалочку на диване. В руках и правда пакет таблеток, ублюдски насыпанных из стеклянных бутылочек. — Как он? — Вроде спит. Я надеюсь.