Топи котят

Дорога знакомая, почти что просто прямо топать и дойдешь. Глазея по сторонам, когда его вел Кащей, Валера хорошо запомнил путь, разглядывая каждое деревце. В темноте, конечно, было сложнее, фонарик светил хреново, цепляя только узкую полоску земли прямо под ногами. Скользкая дождливая трава изворачивалась под промокшими кроссовками, угрожая опрокинуть Туркина задницей в грязь, пока тот обходил монастырь, в поисках дверей. Стены холодные, какие-то зыбкие, песочные, а коридор ночью кажется и вовсе бездонным. Шаги даются тяжело, будто во что-то вязкое погружаешься, в болото с головой влезаешь, уходя все дальше, до дверей опочивальни. Там окна огроменные, может и жалкие рассветные лучики заползут, балуя возможностью различать предметы перед собой и не спотыкаться о всё подряд. Оббив все ноги о углы, стулья, какие-то железки и камни, Турбо вышел на свет, пытаясь найти ту самую келью с алтарем, что-то подсказывало, что только там вот людей и отмаливают. Стало страшно. Не свойственно, не естественно для валериной природы, решимости никак не хватало, будто всё замерло внутри, сжалось, как замерзший, забившийся в угол щенок. Дверь заскрипела, ладонь, сжимающая ручку, замерзшая и влажная. В голове всё гудели слова отца, путали мысли, мешали. Обреченность и неизбежность бросались под ноги, заставляя упасть на колени перед деревянным ликом. Тихо, темно. Пришлось зажечь свечку. Да, так, вроде и нужно было. Из трех одна поломалась в руке, зажигалка кащеева из последних сил осветила глаза на дощечке, поджигая фитиль. Слова Туркин помнил плохо, произнося дрожащим от ночного холода голосом. Почему-то хотелось вслух, чтоб мысли надоедливые заглушить. А они всё равно лезли будто через уши. Перед глазами тот раз, когда Кащей уколотый был, глаза стеклянные и руки все в венозной крови, уже подсохшей, густой. И взгляд Адидаса обреченный, когда его Турбо в каком-то подвале нашел после нападения, в синяках всего. К Наташе не пошел, не хотел пугать. Видится и как сам на себя смотрел в отражение окна ночью, когда допрашивали, выпытывали имена, клички, хуйню всякую, орали прямо в лицо, угрожали. Как Никита его вытащил через пару дней и как вломил так сильно, что комната перед глазами поплыла. Ругались они тогда долго, оба на грани, нервы у обоих оголенные, натянуты до предела, пальцы никитины на горле, голос какой-то неестественно надрывный, настоящий, без театральности его привычной, не наигранный. Такого его настоящего было видеть страшно и приятно до горячих, удушающих, как кащеевы руки, слез. Двери сорок второй квартиры перед глазами. И айгулино лицо почему-то, стоит только веки сомкнуть, зареванное, воспаленное. Губы сами произносят слова: «Отче наш, Который на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…» Бабка тогда в карман куртки сунула пожелтевшую бумажку, страничку из молитвенника, сказала, «да хоть Отче наш прочитай», так и не поднялась рука выкинуть. Будто надежда отмолить их, еще не мертвых, и правда грела, как эта бумажка в кармане, зажатая в ладони. Все они трое не заслужили, чтоб их отмолили. Не заслужили жить нормально, но он постарается заслужить. Они как сраный путеводитель по смертным грехам, три самоучителя как точно обречь свою душу на вечные муки в адском пекле. «И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого». Голос, будто чужой, незнакомый и одновременно чересчур узнаваемый, тоненький, совсем девчачий. В остатках мутной позолоты за плечами аккуратный низенький силуэт в коричневом форменном платьице. Сердце со всей силы ударяется в ребра. Айгуль. Слова, как колокольчик, бьют по барабанным перепонкам железными язычками и в горле встает ком. Вот уж кто заслужил, чтоб Туркин молил сейчас бога о прощении, стоя на коленях. Тело цепенеет, легкие изнутри заливает вязкий стыд и вина. Слова молитвы звучат в тишине совсем близко: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим», вот она, здесь, извиняйся, кидайся на пыльный деревянный пол, обнимай за ноги и умоляй, чтоб простила. Короткие шаги навстречу заставляют подорваться, пятясь назад, даже коленки не отряхнув. — За меня пришел помолиться? Смятая бумажка с молитвой падет на пол, от девчачьего голоса всё сжимается внутри. Сбежать, сбежать скорее, проснуться, как от кошмарного сна, догнавшего тебя наяву и схватившего за задницу. А Ахмерова подходит поближе, коснуться ее страшно, смотреть на нее еще страшнее. — Прости… — пальцы дрожат, голос свой собственный неузнаваемо надрывный и жалкий, — Гуль, прости… — сбежать хочется как от огня, не от Айгуль сбежать, а от самого себя, — да что тебе от меня надо?! Я не мог по-другому поступить, ты пойми! Ты меня пойми! Внимательный понимающий взгляд и молчание, молчание, молчание, Валере становится тесно в своем теле, неловко от своего же нервного нескладного лепета, которым он пытается защититься от бедной девочки. Еще один шаг и перед глазами уже мелькают черные стены коридоров, от которых отбивается звонкий гулин смех. Бежать скорее на улицу, спасаться в рассветных лучах, будто всё это в них растает правда, как дурной сон. Бежать, чтоб холодным воздухом вымыть все мысли из головы, лишь бы голос этот знакомый опять не слышать. А солнце уже, и правда, холодными лучами начинает заливать окна заброшенных и покосившихся домиков, щекоча Вовин нос, забираясь под ресницы. Пробуждение в тепле впервые за эту неделю ощущается как сон, в котором всё хорошо. Пусть спать приходится под грязной курткой, а не под мягким одеялом, чужое тепло под боком ощущается приятнее прогревающего рассветный воздух солнца. Суворов привычно трет глаза, приподнимается на локтях. Рядом сопит Никита, обхватив руками кожанку и прижавшись лбом к спинке дивана. Заметно бледный, с темными синяками под глазами, он достаточно красивый, когда не пиздит. Симпатичный труп того прошлого, которое, казалось, навсегда и навеки. Подозрительно просторно для троих на диванчике. И правильно, Валеры-то рядом нет. И в доме нет его. Тишина стоит оглушительная, как всегда, ни птиц, ни соседей, ни машин. Ни Туркина. Вроде бы и ладно, мало ли ушел куда-то, только Валера всегда предупреждал, сам выспрашивал, куда пойдем, чем заниматься будем, планы какие на день, не вытравится из него никак эта привычка слушаться их как своих старших, хотя херня они, а не старшие ему, честно-то говоря. Принято стратегическое решение будить Никиту и узнавать, не собирался ли куда Турбо, Никита часто того гонял по своим поручениям, если сам ленился, мало ли что на Валеру свесил. Распихать Кащея было не сложно и проснулся он, будто из мертвых восстал, чуть ли не подскакивая и сразу же хватаясь за голову, страдальчески сводя брови. Недовольный хмурый взгляд утыкается в знакомое усатое ебало: — Ты ахуел? — Доброе утро, Никит. — И тебе не сдохнуть. Какого хрена? Володя, блять, я только-только нормально уснул, нахера? — чужой кулак прилетает в плечо Адидаса, и Кащей падает обратно, отпихивая от себя, накрывая кожанкой лицо. Не помогает, Вова всё равно настойчиво пытается растормошить парня, зарываясь рукой в примятые после сна кудряшки. — Да проснись, ты Валеру видел? — В принципе видел, ничо такой, — мурлыкает сонно, пока чужие пальцы гладят по лбу и волосам. — Бля, сегодня видел? — А че с ним? На самом деле, может, и ничего. Мало ли, ушел к бабке той помочь за продукты опять. Может, и сам надумал до Козлова прогуляться, порывался давно уже. Никита лбом в плечо вовино упирается, гудит, зажмурив глаза и кажется, что зря Суворов его поднял вообще. — Ничего, наверно… Просто он обычно как-то не фанат в самую рань куда-то ломануться, еще и не предупредив. Странно, не? — Ну поссать вышел или гуляет там, — голос с утра скрипит как старая калитка, прохладный воздух заставляет прибиться к Адидасу поближе, — или пошел в монастырь этот свой, блять, сорокоуст за нас читать… Прижизненный. — Какой нахуй монастырь? — А, ну так куда мы с ним ходили-то. Помнишь, рассказывал, как меня переебало там? Из-за тебя кстати, уебище. Кащей не собирался толком просыпаться, отчаянно игнорируя озноб и подступающую тошноту, то ли от голода, то ли не отпустившую еще со вчера. Ему всё еще было хуево, яркий свет из окна всё еще обжигал зрачки и пёк веки, руки слегка немели, а кости неприятно ломило. Говорить и чо-то выяснять с Вовой хотелось меньше всего. — Нахрена он туда один посреди ночи-то поперся? — Ты слушаешь, нет? Я ж сказал, свечки какие-то ставить собрался. — Ты же ему сказал, чтоб он не ходил? — Вов, я блевал за сараем и очень внимательно слушал. — Блять, Никита! Постепенно осознание всё же приходило, перед глазами был заплаканный Турбо, которому вчерашний переебаный ломкой Кащей, вытирая рвоту с губ, не запретил опять попереться в этот сраный монастырь. Не поговорил с ним, не узнал получше, зачем, почему, не предложил сходить вдвоем, чтоб хотя бы, если что, оказаться рядом. Чо он там говорил, что ему бабка наплела про свечки эти? Он же в прошлый раз чуть ли ни в истерике еле-еле оттуда вышел. Никита подорвался с кровати, запинаясь о Суворова и натягивая на себя одежду: — Блять! Жопу поднимай, одевайся быстро, рожа автоматная, это пиздец как плохо! Было на самом деле плохо. Даже хуево, если можно так выразиться. Валера выбежал из темного коридора, получая холодным ветром и белесыми лучами хлесткий удар в лицо. Земля скользит под ногами, поворачиваться спиной не хочется, будто пронзительный светлый взгляд моментально проделает в тебе дыру. Лицо Ахмеровой слишком спокойное, слишком радостное, будто обычные догонялки, простая детская игра, когда девчонки бегают друг за другом и смеются, стараясь осалить. Она ведь и правда могла так же играть во дворе, мелкая совсем была, сколько ей? Как Маратке, наверно, если не младше. Мультики, блять, смотрела и конфеты всякие любила. Хочется бежать, чуть ли не зажмурившись, спрятаться, больше от самого себя, чем от девчонки. В ушах голос Кащея, вкрадчивый, чуть охрипший, к кому подойти, что сделать. Он поступил правильно, так, как должен был. Только сколько ты себя не убеждай, Айгуль это из могилы не достанет. Туркин врезается лбом в низкую ветку, вызывая звонкий заливистый девчачий смех, не злой, веселый такой, будто правда во дворе в салочки играют. Ноги путаются в высокой траве, вот за кустами видно белый передничек, вот прядка волос совсем рядом мелькнула, как листва прошелестела от ветра, шуршит подол коричневого форменного платья. Голова кружится, как специально его дурят, водят хороводом, дыхание сбивается от этих танцев в кругу, совсем как тогда в ДК. Обрыв под ногами не дает больше убегать, из-под пяток комья грязи валятся вниз в реку, заставляя посмотреть в глаза всему, что творится в башке еще с того дня, как отшили Кащея. Из-за их тупизны пострадала девочка. Из-за того, что Вова нихера не знал границ того, что можно, а что нет, не знал всё то, что знал Никита, из-за того, что Туркин недоследил, не смог отбить Айгуль, защитить. Лучше б уж его увезли, да хоть всем домбытом ебали. Не лучше, конечно. Такое хер кому пожелаешь. И Кащей ведь не из пацанских понятий всё это Валере напел, срать он хотел на эти понятия давненько уже. Слова кащеевы текли по венам, звучали между валериных губ. Хотелось Вове подгадить, хотелось отшить его мелкого, хотелось сделать больно в отместку. И получилось. Не без крови, не без жертв, но цель для Никитки всегда оправдывала средства. Он знал, чем дело кончится, он и похуже видел. Не с шваброй в жопе, заплеванная и избитая, на том скажи спасибо и мозга не еби, всё пройдет. А Валера это так просто забыть не может. Хочется извиняться, каяться, признаться, что сам ебучий педик, что это он заслужил тот позор, что получила девочка, каждое слово заслужил, каждый косой взгляд. Уродливо и сопливо разрыдаться хочется на ее коленях. Глаза и кончик носа щиплет, ком в горле уже не выходит сглотнуть, когда, будто вживую, на самом деле вживую, как первый раз за ручку с Маратиком, Айгуль стоит перед ним. Озябшая от утренней прохлады в своем легком платьице, с растрепанными волосами, порозовевшим лицом и глазами блестящими. Тишина слепит взошедшим над монастырем белым солнцем. Его не осуждают, не говорят ни слова. Молчание это душит, выбивая из глаз слезы, горячими струйками стекающие по щекам. Теплая улыбка напротив бьет посильнее любого кулака поддых. Лучше бы она кричала, лучше бы плакала, молотила кулаками в его грудь, дала пощечину, повторяла, какой Валера уебан и опущенец. Но она улыбается, делая еще шаг навстречу. Глаза чужие совсем близко, так близко, что можно рассмотреть пушистые и влажные от слез ресницы. Вина уже не жжет грудь изнутри, она съедает, заставляя внутренности сжаться. Уголки губ девочки воспаленные, ранка небольшая кровит, на шее горит красноватый след, выглядывая из-под воротника, и Туркин чувствует губы Кащея на своей же шее, ощущая на том же месте вчерашние отметины. Совсем близко. И узкая ладошка, холодная неживая, ложится на широкую валерину грудь, толкая лишь слегка. Мир переворачивается, все летит кубарем, когда скользкая грязь уходит из-под ног и Туркин, собирая все камни лбом, падает в реку. Что-то больно ударяет в затылок, выбивая искры из глаз, ногу прошибает резкая боль, дыхание перехватывает, когда в свои объятия радушно принимает местная речка, продрогшая за ночь. Легкие чуть ли не приклеиваются к ребрам, не давая вздохнуть, и Валера, как сраная рыба, глотает мутную воду, распахнув широко глаза, раскрыв искусанные губы. Где-то сверху всё еще видно личико Айгуль, ее встрепанные волосы и белый передничек. Уши, нос, глаза заливает, душит холодом, от зудящей ноющей боли в ноге не получается выплыть, а, может, и не надо ему выплывать. Нахлынувшый ужас приближающейся смерти сменяет спокойствие, когда в легкие через нос хлещет вода, обжигая трахею и горло своим колким морозом. Чьи-то руки подхватывают, тянут на берег, цепляясь за плечи и талию остатками сознания. Знакомый хриплый голос бьет по ушам, ругань совсем неразборчивая, горячее дыхание на виске и пара звонких пощечин по побледневшему лицу: — Да открой глаза, блять, Валера! Мысли цепляются за громкий голос, горячие руки на остывшей коже, распахнутые глаза с трудом фокусируются на взвинченном, встрепанном и мокром Никите. Тот сгребает в руки чужое тело, обнимает крепко, почти ребра хрустят: — Ты долбоебина подсолнечная, ты нахуя ночью ушел? Мы, блять, полчаса по деревне бегаем, как в сраку ужаленные, — Голос дрожит не от холода, выдавая всего Никиту с потрохами. Руки лицо обхватывают, Кащей смотрит внимательно, пытаясь выцепить повреждения, раны, еще что, шлепает слегка по щекам, не давая отключиться, — какой ты, блять, тупица, дура малолетняя. Пальцы смыкаются на спине в замок и Туркин, отогреваясь от чужого тепла, постепенно осознает случившееся, отогреваются и все замерзшие в ледяной реке чувства, выливаясь на Валеру водопадом, как сраное цунами. В тишине собственные всхлипы как наждачкой по стеклу. Кащей нихуя не говорит, сидит тоже весь мокрый, прижимает крепко, позволяя прореветься, передать себе всё пережитое говно, только по мокрым кудряшкам рукой водит, подбородком в чужую вихрастую макушку утыкается. Он не пытается успокоить. Никогда не пытался, просто принимая чужой пиздец. Ему можно сказать. Попытаться хотя бы. Мысли путаются и мозг даже не пытается найти произошедшему объяснение, Турбо просто рыдает в чужое плечо, сорвано и несвязно что-то шепча, постоянно давясь всхлипами, шмыгая носом. Последний раз он рыдал так совсем маленький, когда отец пристрелил притащенную с улицы собаку, бросив лишь «И так скоро бы от чумки сдохла». А Кащей слушает, разобрать правда пытается, хочется не поверить, но ведь не сам Туркин в реку с обрыва сиганул? Надо разобраться, успокоить и дома по порядку всё разложить, отогреть для начала, переодеть горе-утопленника. Не могла его столкнуть мертвая девчонка. Или могла? Дыхание перехватывает от воспоминаний об этих темных коридорах и душащем кашле, мгновенно сжимающем легкие как в тисках. — Херово же на тебя свежий воздух влияет, Лер… — сложно найти слова, определиться с собственной реакцией, а вываливать свои сопливые переживания на парня не хочется. Понятно только, что домой надо, в тепло. Валеру в руках колотит от холода и паники, сердце стучится так, что в собственные ребра отдает. Как зверек загнанный, — пошли давай, наплавался уже, Вову найдем, он с другой стороны должен был подойти. Ну тише, тише ты, хули развел сопли? Морду вытираем и встаем, Лер. Живой же. Идти то можешь? Туркин завис в своих мыслях, кружащих в башке как мошки, не сразу заметив на себе выжидающий внимательный взгляд. Нога всё еще болела, сустав гудел, чесался, отвечая болезненной пульсацией даже на легкие прикосновения. Попытался встать, опираясь о крепкое плечо и нога мгновенно подогнулась, Кащей еле поймал, подхватив под руку, посадил осторожно, прощупывая острую коленку, лодыжку, игнорируя валерины поскуливания. — Херово. Ну кости не торчат, значит не сломал, пока без ампутации, надо дома раздеться, посмотреть, — внушительная весовая категория, широкие плечи и высокий рост не позволяли подхватить Туркина, как свою принцессу, и донести на руках, максимум вдвоем свалиться в ближайшую канаву и надорвать спину, — ну, руку давай. Щас дойдем тихонько, Суворов поможет. Валера кивает, цепляется за Кащея, почти всем весом на него виснет, комкая нервно чужую одежду в руках. Как в спасательный круг вцепился, так и дошли через поле, пока Володя не кинулся навстречу к ним, мокрым, грязнющим, запыхавшимся. — Какого хуя?! Вы чо? — Утренние водные процедуры, чо, не видно? Валера, весь мокрый, в никитиных руках трясся, как выловленный из проруби котенок, которого собирались утопить в мешке. На лице и одежде была кровь, в которой успел перепачкаться и Кащей, с волос, ушей, носа капало на траву. А Никита рядом спокойный как удав, только запыхавшийся, его эта мерзотная способность сделать вид, будто все нормально душила и раздражала еще класса с пятого, если не раньше. — Ты сдурел? — за этот ебучий и спокойный взгляд хотелось Никите пару подзатыльников отвесить, будто бы ничего не случилось и для него совершенно нормально тащить домой на себе избитого Турбо. Хотя, зная его горячность и вспыльчивость, это реально было не в новинку. — Блять, ну хуево всё, че не понятно-то? Помоги, дома уже разберемся. Транспортировка Туркина до дома была долгой, нерасторопной и мучительной. Валера и Никита оба промерзли до костей, промокшие, перепачканные травой и глиной, дрожали под боком, Кащей ворчал всю дорогу, в красках описывая, как его эта деревня что в детстве заебала, что сейчас. Поле казалось бесконечно длинным и скользким, хлестая в лицо моросью и прохладным ветром. Турбо, бледный, как лист бумаги, хромал, шипя от любых прикосновений к поврежденной ноге, по шее с затылка текла кровь, бровь тоже кровила, хотя не так уж сильно. Завалившись в дом, сгрузили Туркина на диван, предварительно с легкой руки Кащея скинув всё, что там лежало нахуй на пол. Дома было теплее, инвестиция в виде починенной печки давала свои плоды и нагретый на ней чайник. Вскоре в руках замерзшего Валеры оказалась треснутая чашка с чаем, а на плечах теплая сухая куртка. Вещи с него осторожно стянули и вывесили на забор сушиться. Запасных шмоток Туркин не взял, поэтому, с голой задницей забился под предложенную ему теплую одежду, предпочитая пока отмалчиваться и игнорировать все вопросы Адидаса. Вскоре ему были пожертвованы трусы Кащея и вовина футболка. Суворов долго щупал чужую ногу, сжимал, оглаживал, чтоб потом с самым серьезным видом пригладить усы и вынести свой профессиональный вердикт: -Ну это вывих. — Да ладно? Как догадался? — Кащея всё еще тошнило, еще и голова начала кружиться после всей беготни, что только усиливало раздражение от чужой нерасторопности. Красноречиво опухший сустав и разворот конечности в не совсем естественную позу незатейливо намекали, что произошло с парнем, — Никит, ебальник завали. Вправлять надо. — А ты умеешь? — Ну да, приходилось же друг другу в Афгане много что латать. Это не сложно так-то. Встретившись с недоверчивым взглядом и вскинутой черной бровью Суворов закатил глаза: — Да я сто раз так делал. У нас че, другие варианты есть? — Нет, — доверять починку валериных конечностей Адидасу не очень хотелось, но вариантов особо больше реально не было, возьмись за это Никита и перелом Туркину обеспечен. Валера, до этого молча ожидающий, какое лечение ему назначат, перебрался к Никите ближе, решительно взяв за руку и глядя на Адидаса слишком устало и вымученно: — Ну давай уже тогда, как сесть-то? — Ща, сам посажу… — Суворов расположил пациента так, чтоб было удобнее, позволил не отцепляться от Кащея, зная, что процедура малоприятная, подложил под ногу куртку, чтоб выровнять поверхность, — в зубах что-нибудь зажми. — Да насрать, я не буду орать, — это была самая отчаянная ложь, на которую Туркин когда-либо пошел, орал он так, будто эту ногу ему отрезали. Потом разборки, разговоры, выяснения, попытки и так замученного Валеры объясниться, рассказать, че было. Вова страшно злился, Вова не верил Туркину, не верил тем более Кащею, который кивал на все странные заявления про призраков и плохое место. Казалось, оба скрывают что-то, Турбо не мог толком ни на что ответить, всё говорил про Айгуль, как помешанный, будто и правда живой мертвец за ним приходил. Вове хотелось поверить, не думать, что парень покрывает Никиту, чтоб на того лишний раз не гнали. Мог же, засранец, отправить того на какую-то мутную встречу, раз сам еле-еле ноги ворочал вчера, да и сегодня с участка выполз с горем пополам. Оба недоговаривали и этим страшно бесили. Нахуя всю эту муть выдумывать? Что-то странное совсем уж далеко на задворках здравого смысла напоминало о могилах и фотографиях на крестах, но разве Туркина в реку могла столкнуть мертвая девочка? Скорей уж кто-то из мутных знакомых, прямиком из никитиного мутного прошлого подтолкнул. Мало ли тот беглых зеков по области знает? Валеру особо решили не трогать, тот и так весь промерзший, кажется, с поднявшейся температурой, лежал на диване, закрывшись с головой куртками. А Кащею пришлось пояснять. Рассказ про чудотворный монастырь и местные легенды вкупе с тремором рук, ознобом и нервными почесываниями доверия не внушали. Ну не мог Туркин так ебануться, не мог ради такой херни, как их грешные души попереться в дождь ночью за три пизды, еще и никого не предупредив. Не мог поверить какой-то полоумной старухе, что, помолившись у иконки, можно спасти или оживить человека, давно в религию-то ударился? И не мог там увидеть Айгуль, ну никак. Неужели они двое до такого его довести умудрились? Оба вышли на улицу, чтоб дать Валере поспать и прийти в себя. Туркин прислушивался, наблюдая за нервно закуривающим вторую сигарету Кащеем в мутном узком окошке. Обрывки фраз залетали в уши, Вова что-то предъявлял Никите, считал, что тот чем-то мозги валерины запудрил или втянул в какое-то говно, о котором Суворов не знает. Думал и что Кащей его накурил или че похуже. Лучше б уж накурил. Тогда Валера был бы уверен, что всё, что он увидел — просто бред, галлюцинации и только.