Топи котят

Перед глазами холодная вода идет кругами, пока Никита чиркает зажигалкой, от ветра прикрывая вспыхнувшее пламя дрожащей ладонью. Побледневшее лицо Валерино, сжавшаяся и угловатая фигура, промокшая, облипившая тело одежда не идут из головы. По карим глазам напротив понятно, что не только у Кащея. Морось и вечерний холод студят и так замерзшее после вынужденного купания тело, волосы еще не успели толком просохнуть, пропитавшись запахом тины и травы. Никита закуривал вторую подряд, сжимая между зубов фильтр, передавая сигарету Адидасу. Тот мерил шагами двор, то и дело останавливаясь напротив, стараясь собрать свои мысли в слова, буравя собеседника взглядом. — Нахера ты его туда отправил? К кому? Что ты ему наговорить умудрился? — Вов, я тебе рассказал по пути, сам он хотел пойти, помолиться хотел, свечку поставить. Че ты мне лепишь хуйню какую-то? — пальцы касаются пальцев, обжигая кожу как догоревший до фильтра бычок, голос никитин уставший какой-то, замученный, — бабка ему что-то там рассказывала, как сына-наркомана отмолила, который от цирроза помирал, мне откуда было знать, что он вот так этим всем впечатлится? На таком нерве, за любую хуйню щас цепляется. Что за бред он несет? Какие свечки? Какие молитвы? Какой, блять цирроз? В голове нихрена не складывалось, Суворову хотелось разок двинуть в щербатую челюсть, так чтоб зуб этот его сколотый точно выбить с концами собственноручно. — Да, Валера отродясь ни одной молитвы не знал и вот так вот, хочешь сказать, резко в бога уверовал? — после глубокой затяжки сигарету выдергивают из губ, Вова почти вплотную встает, шипит сквозь зубы, — ты ему чо наговорил? — Молиться он пошел, Вова, я тебе говорю, сука, грехи наши пошел отмаливать, ты чо, не понимаешь?! — Кащей и сам сейчас выглядит будто не в своем уме давно, будто оба они с Туркиным с катушек слетели в этой деревне. Бледный как лист, глаза блестят нездорово, губы все искусанные, еще и синяки эти пожелтевшие на ебале, — ну не мог я нормально это отразить и рассказать, сделать что-то не мог, сука, меня ломало, ты, блять, не знаешь, как это… — Будто я виноват, что Никита Евгеньевич решил по вене бахнуть. Никита его игнорирует, глаза прикрывает. Привычка эта его новая до зубной боли раздражала. Замирая на пару секунд, Кащей медленно выдыхает, стараясь вспомнить что-то точное, выгрызть из остатков рассыпающихся, поеденных опиатами воспоминаний конкретику и слова, проваливающиеся между валериных пухлых губ. — Говорил, место святое, бабка рассказала, что она даже ее пропащего сынка отмолила. Ходила, типа, каждый день час до рассвета молилась и спасла его, умирающего, не стал его бог забирать. И Турбо тоже хотел… — глаза открывает, глядя куда-то мимо Вовы, тот иногда и забывает, что у Никиты глаз косит, — чо-то, боялся всё, что я сдохну, говорил, что колоться буду, если уеду, что тебя застрелят, говорю же, пиздец на нерве был. — То есть он тебя пошел отмаливать в этот сраный монастырь? — Чо меня то? Он последнюю неделю только и делает что с тобой носится и жопу твою героическую спасает. Я-то и сам за собой присмотреть могу. И душу мою отмаливать не надо. — Никит, да он, блять, видел, как ты обколотый дома валялся, он мне рассказывал. И тут тебя ломало, ты себя видел вообще со стороны, нет? Сутки валялся обблеваный, хуже, чем жмурик выглядишь, а он тебя еще и спасать собирается, возится с тобой, слюни тебе вытирает… — появилось сильное желание сплюнуть и уйти в дом к Туркину. — Слушай, блять, Данко ебаный, если бы не ты, мы бы вообще тут не оказались нихера. Возомнил из себя, нахуй, народного борца за справедливость и чо? Нормально тебе, скока там раненных на тебе? Трупаков на тебе сколько, пять? — Один. — А-а-а, ну это, Володенька, другое дело тогда, тогда всё хорошо, давай в Казань поедем обратно, чо мы распереживались-то тогда? — разговор всё сильнее выводил, Никита почти физически ощущал, как это место, Суворов этот, его заебали. Хотелось не пиздеть лишнего ради Лерки, важно ему это, Вова ему важен, он-то на всё пойдет, чтоб его прикрыть, защитить, как щеночек его верный. Но Кащей его энтузиазм не очень разделял, когда ему с какими-то мутными предъявами накидывали хуев за воротник. — Не начинай истерики, а? Так было нужно и я бы разобрался со всем. — Ты уже доразбирался, отлично просто справился… — Никит, завали нахуй. Я бы разрулил и сам. Там другого выхода не было, ты там не был и не видел, чо было, — взгляд никитин напротив раздраженный, брови вскинутые. Вова отлично знает, что как раз Кащей до этого всё с домбытовскими и решал, и Желтого знал отлично. С Кащеем тот базарить и собирался. На него эту подставу и готовил, — я парней пытался защитить, Марата, бля, Турбо. Айгуль спасал. Чо, мне нужно было просто так это всё оставить? Как с Ералашем, да? — Хотел бы защитить, не махал бы кулаками по поводу и без. Дяди взрослые, Вовочка, не так вопросы свои решают, не по беспределу. За такое заслуженно можно пиздюлей отгрести. И ты отгреб. Вместе с пацанами. Туркин в первую же очередь отхватил по загривку железкой, спасибо, сотряс не серьезный и парень он крепкий. — Да не начинай ты опять, господи, так было нужно. Так правильно было, Никит. А ты, блять, не понимаешь, что значит правильно, один хрен всегда по-своему переиначиваешь, чисто ради своего удовольствия, — чужие слова распаляют подутихшую злость и раздражение, как раньше, когда они по десять раз обсуждали, что шкурка выделки не стоит, а Кащей один хрен лез, влипал и расхлебывать приходилось вдвоем. К его чести, конечно, разгребал всё потом тоже сам, но с каким пронзительным скрипом, ахуеть можно. С ним всегда было на грани. И для Валеры такой же жизни не хотелось. Он другой, пылающий, мелкий еще, живой, нехуй такой пламень бросать тлеть рядом с ними. В голове те могилы опять, перед глазами два кафельных лица и конфетки эти поминальные внизу, на земле. Валерины любимые ириски. И ебало ехидное кащеево перед глазами. Будто нихера пара лет и не прошли, нихера отсидка по нему не потопталась, вот он такой же до зубного скрежета ебучий и едкий как селитра. Слушает, как ребенок надоевшую мамину сказку на ночь: — Конечно, ты-то всегда знаешь, кому как поступить. Владимир Кирилыч, не думаешь, что он большой мальчик и делал то, что хотел? Я его силком не заставлял, — в ушах гудит ветер, завывающий в окружившем их лесу, все слова, которые так долго не говорились, теперь ползут изо рта как муравьи. Вова пиздит лишнего, Вова нарывается и Вова, к сожалению, пиздец как прав, — да, из-за тебя почти весь Универсам замели. Насильника он, блять, покарал, герой ебаный. Володь, ты нормального пацана порешил за то, что он тебя за твой зихер на колени поставил. А насильник потом живехонький в ДК отплясывал, представляешь? — Я хоть что-то делал, был с пацанами рядом, а не жопу просиживал и бухал, не просыхая. Не в понятиях твоих дело и не в наркоте, ты сам как наркота, ты собой заражаешь. Чо было с парнями? С Турбо сейчас что? Призраков каких-то видел, от мертвой девки бегал по храму, ты на него посмотри, чашку держал еле-еле, руки трясутся. Твое вот это ебучее влияние. Его, блять, попытки тебя спасать, опекать, они к чему привели то? Он же искренне тебя любит, в рот заглядывает, верит, а ты ему в уши ссышь, пока он к тебе из жалости бегает. И бегал, даже когда тебя отшили. Тебе поиграться просто, посмотреть, чо будет, а для парня это — вся его жизнь, — пальцы хочется сжать на горле так сильно, что ладони зудят, уже ощущая кожей пульсирующую нервно жилку, — тебе же прикольно смотреть, как ты его портишь, как мир его переворачивается, понятия все его. Ты его поломаешь и бросишь со всем своим говном такого. Особенно явно из-под темных ресниц в упор смотрит уже не знакомый Никита из девятого «В». Это что-то неправильное, что-то испорченное, прогнившее, ядовитое, как сепсис, распространяется быстро, что-то, что не хочется видеть и знать. Кащей перед ним, к сожалению, бессмертный, а вот люди вокруг него смертные. Конкретно из-за него слишком быстро смертные: — Ты, Никит, как сраный некроз, тут только ампутация, понимаешь? Улыбочка кащеева, ебальник его самоуверенный, хотелось наконец всё ему вывалить, всё, что было в башке с первого дня, как Вова в Казань вернулся, как в поезд садился еще, как втроем они в каморке прокуренной целовались, зажимались по углам, когда Валере еще и восемнадцати не было. За все его гнилые слова, за поступки не по понятиям, за всё попустительское, неправильное, неестественное, что Кащей взращивает в них двоих, чтоб просто посмотреть, чо получится-то. — А, вот мы как поем теперь, да? Я во всем виноват опять у тебя? И когда пришились мы, я был виноват и когда тебя из института поперли. Удобно ты устроился, Вовочка, нехуй сказать! На Лерку я хуево влияю? А ты сам-то его слушал вообще? Всё за парня решил, как ему лучше, с кем ему лучше. Его спросить пробовал? — Никита подходит ближе, нервно сжимая сигарету между пальцами, она тлеет до фильтра, начиная припекать кожу, — да, если бы он не попросил, ты бы щас лежал где-то порезанный или подстреленный в подворотне холодненький, Суворов. Если бы я тебя сюда не привез за три пизды, сука, в Архангельскую область. Иди, Валере спасибо скажи, долбоеб, за то, что жизнь тебе спас. Местная тишина становилась густой как вазелин, забивалась в нос и легкие, не давала дышать. Кащею казалось, что кислорода вокруг ужасно мало. Становилось жарко и мерзко, деревянный заборчик этот, дорожка заросшая, глаза вовины карие, всё давило, сжирало, накатывалось сверху, забирая последние вдохи, придушивая. — Да хули я распинаюсь-то перед тобой?! Ты не понимаешь даже, что он не мне за дозой побежал к местным торчкам, он молиться пошел за наши души, Вов, за наши жизни, нахуй никому, кроме него, не нужные, — начинало подташнивать от чужого внимательного и едкого взгляда, — ты понимаешь, он настолько отчаялся, что, сука, на коленях у алтаря молился? Настолько вот он уверен, что мы помрем, как псины две, под забором. — Никит, ты че, ебанулся? Какие души грешные… Какие, блять, псины?! — Кащей был слишком прав, от этого все внутренности скручивало в узел. — Да я ебу, какие?! Ты чо, на мне крестик видишь, или чо?! У бабки той иди спроси, раз так заинтересовался, может пояснит… Ты совсем не видишь, до чего мы его довели, нет? Не я, сука, не ты, мы! — Орать прекрати, просто время нужно, чтоб всё улеглось. — Да какое время? Какое время-то? Годами тут с тобой куковать в развалюхе этой? Вот это вот то пиздатое будущее, которое ты ему хотел там, да? — глубокий вдох, медленный выдох, — ты вот прекрати делать вид, что не замечаешь, как он бегает за тобой хвостиком. Он же с самого начала на тебя чуть ли не молиться готов был, чо скажешь сделает. И тебе это, сучаре, нравится. Сильно нравится, иначе не держал бы его при себе, сразу бы осадил. И мне, Вовочка, это ахуеть как нравится, когда тебе в рот заглядывают. И взгляды эти его преданные, и забота, и трахаться втроем тебе, сука, нравится. Мы ж оба это знаем, ты кого наебать-то хочешь? Я тебя с первого класса знаю, Суворов. Ты такой же, уебан, как и я. Только сам себе пиздишь постоянно. Каждое слово щипало как зеленка разбитые коленки. Надрывный этот кащеев голос, настоящий, не переигранный, резал уши, слишком знакомыми нотками их старых, уже стертых из памяти ссор, когда Никита так же оглушительно был прав. Когда в одной футболке выбегал на улицу в феврале, хлопая дверью и не оборачиваясь на Адидаса. — Володя, я иду за ебаным бензином сейчас и нахер увожу Валеру в Казань. Делай тут чо хочешь, хоть с ментом чаи гоняй, хоть вместе с домом себя сожги, мне поебать, честно, — взмахом руки чуть не попадает по чужому лицу, вставая слишком близко, Никита чувствует, как зубы до боли сжимаются, напрягаются мышцы в попытке не втащить Суворову за его долбоебскую упертость и деланную эту праведность. Через окошко два глубоких болота пригвоздили к ближайшей сосне, не давая даже замахнуться в сторону володину. — Хоть в багажник его запихивай, если сам не пойдет, Никит, уезжайте. — И уеду. И запихаю, блять, если понадобится! Знакомо сорвавшийся голос, правда уедет. И про багажник не пиздит. Темнеет уже, когда Кащей почти выплевывает в лицо свое охрипшее от криков «бывай» и шагает за калитку, даже футболку сухую не натянув на голые плечи. В голове всё спутано, как каша гречневая, хочется к Валере скорее, обнять его, зацеловать, извиняться ужасно хочется за всё, губами прижиматься к его острым коленкам, обнимать ноги. Хочется за Никитой в лес, в этот темный холод, в котором от Кащея чуть ли не пар идет. Вернуть, успокоить, поговорить. Что тогда не получалось, что сейчас хуй получится. Кащей научил его курить в затяг, Кащей налил первую стопку водки, Кащей рассказал, что они, оказывается, две гниды. Порог скрипит, за спиною захлопывается деревянная дверь и Туркин вопросительно смотрит на Вову, выглядывая из вороха курток. Вымотанный такой, вымученный, уставший, будто тяжело больной ими двумя уже долго-долго, опять вышедший из ремиссии. Перед вовиными глазами Валера все ещё пылает ярчайшим огнем, а Кащей всего лишь от него прикуривает. Привычкой своей, зависимостью, чем-то низменным оскверняя нечто сияющее. Горящий пожар для Суворова, Лера был источником света для Никиты. Да, он прикуривал от его огня, пропуская с дымом так глубоко в легкие, что признаться стыдно. Рукой прикрывал от ветра, как огонек последней еле-еле зажженной спички, единственной надежды получить что-то сладкое, приятное, разлитое по ноющим костям и болезненно гудящему мозгу. Валера позволял убежать от прошлого, спрятаться от будущего и просто жить, вдыхая запах своего тела, кудрей, губ. Валера обжигал пальцы, но так блядски приятно грел своим теплом, что Кащей тут же прощал все всполыхи в свою сторону, затягиваясь чужим дурманом еще, опять погружаясь в него с головой, жадно вдыхая каждое слово, движение, взгляд. Ветки и опавшие иголки хрустели под ногами, трава мокрая, грязь, Никита не особо понимал, куда вообще идет, хотелось просто остыть немного, пока не наделал хуйни. Слова, не высказанные, косточкой застряли в горле, царапая слизистую, глаза неприятно жжет. По старой памяти куда-то глубже в лес, через старые замшелые стволы, колючие кустарники, высокую траву, через болото. В голове крутились только вовины слова и взгляд Турбо, его руки мокрые и холодные, обвитые вокруг шеи. Было погано, как тогда, после сбора, когда он обрабатывал свои раны на кухне, заливая в глотку сорокоградусную прямо из горла. Когда его отшили, он знал, что не пропадет, похер было на понятия, статус, даже на физическую боль, в общем похуй. Репейными колючками цеплялись только слова, это решительный валерин взгляд, нежелание Адидаса сотрудничать, вместе быть, послушать, блять, хоть немного. Внутри всё подмывало натворить хуйни, выплюнуть в рожу его усатую его же желчь, как раньше. Нарик? Ну да! Черняшкой балуется? Сука, да! Захотели — получите, распишитесь. Нахуя он сделал это тем вечером, сам не знает. Всё щемило так внутри и щипало в носу, даже боль от наливающихся кровью синяков и разобранных ссадин не чувствовалась. Адидас, Турбо, оба знали, что всё это херня, просто пустой пиздеж, но оба повторили, что он гоняет по вене, что на всё за бухашку согласен. Отпечатали своё мнение кулаками на его лице оба, переносица всё ещё болит. Голову кружит, рёбра ноют на вдохе, может трещина, но точно не поломали. До ночи просидел в снегу, еле соскреб себя, поднимаясь по бортику, оставляя кровавые красные следы ладоней на белой холодной поверхности. Слова вовины звенят в ушах и взгляд этот Туркина холодный, озлобленный, болезненный, разочарованный до глубины души. Они ведь видели его, точно всё знали, так какого хуя? Они знали, что пиздеж это. Да, травкой баловался, но кто, сука, нет? Хотелось назло им обколоться, сдохнуть, захлебнувшись собственной рвотой, написав кровякой на стене «В смерти моей прошу винить Адидаса Кирилыча». А ещё сильнее хотелось запустить в свой организм что-то настолько ебучее, чтоб выбило из реальности нахуй. Чтоб ни то, что Вовку с Лерой, чтоб имя своё забыть напрочь. Ресницы слипаются от крови, вокруг всё ходит ходуном. Каждое действие через плёнку, ватность туманную, будто головой под воду макнули, прямо в прорубь, так уж сильно знобило. Достать — не проблема, деньги — хуета, хоть сразу золотую покупай, он не еблан, хранить все сбережения только в сейфе в моталке. Подвал, лестница оббитая, старая, надписи по стенам и воняет кошачьей мочой как обычно. Здесь и за вид никто не спросит, никого не ебёт. Деньги есть, проходи, дорогой, выбирай, полистай меню, не торопись. Колоться в заплеванном подвале не хотелось, подыхать среди торчков тоже, а круглосуточный ларечек под окнами собственного дома так приветливо светит закрытым окошечком, что бутылка беленькой сама ложится в карман, рядом с ключами от квартиры. Никита правда не кололся ни разу, что-то мутно знал, видел, слышал, побольше раствора, вещества чуть меньше. Видел, как один мужик пожадничал, и рука у него потом сгнила чуть ли не до плеча. Отрезали. Никита и не подумал бы, что некроз такая быстрая хрень. Казалось всегда, на это годы нужны, а тут черное пятнышко, хуякс, и через день ампутация или сепсис, выбирай, дядя. Страшно почему-то самому себе колоть, хотя обезбол не раз сам ставил, даже ранки зашивал. Хочется увидеть шприц в пальцах Вовиных, чтоб жгут затянул он и венку синюю тоже он проткнул иголкой, пусть бы хоть эту ответственность Адидас взял на себя. Но опять нужно самому. От окна в спину дует, тело всё ноет, челюсть болит. Неестественно сильно дрожат руки, а кончик иглы уже затупился о ложку. Вот же бля. Вены видно хорошо, кажется, сейчас просто шприц целиком в руку жахнешь. Примериться не выходит, тут хрен попадешь, когда перед глазами всё вертится как на карусели. Сотряс, наверно, водички бы попить. Первая попытка, вторая, третья. Пол у стола уже залит венозной кровью, она впитывается в трещины на деревянных половицах, капает на брюки, когда Кащей стирает ее ладонью со стола. Рука, перетянутая жгутом, уже немеет и кончики пальцев приятно покалывает. Выпил, чтоб руки не тряслись и всё получается, сгиб локтя обжигает токсичным веществом, забирающимся под кожу, мешаясь с кровью. Ну неужели. Какой-то лютый жар проходится по всему телу моментально, добираясь до горла, перехватывая дыхание. Как пальцы горячие вдавливают в кадык, ни вдохнуть, ни выдохнуть, вокруг всё мутнеет. Никита сползает на пол, прижимаясь затылком к промерзшей бетонной стене, на пальцах и руках разводы красные уже темнеют и в невидящих глазах вьются змеями, больно покусывая сгиб локтя. Тошнота подступает. Все тело прошибает мелкая дрожь, почти как сегодня днем, это вот такой кайф, получается? Паника в голове борется с нездоровым восторгом и подступающим чувством конца, как дрочить с удушением, как нож в ноге, почти задевший артерию. Вот сейчас он, Кащей бессмертный, сдохнет тут у себя на кухне один и найдут его только недели через три, а то и больше, Валерка найдет, если решит прийти. Наверняка решит, конечно придет, как же он может не прийти, он же волнуется, он чувствовал, на своих же руках чувствовал каждый чужой синяк, трещину в ребрах чувствовал и свежий фонарь под глазом. Тошнить начинает сильнее, голова запрокидывается, губы пытаются поймать хоть немного кислорода, какая же долгая и блядски хорошая ночь его ждет. Подкалываться пришлось пару раз, но рука даже не болела, только майкой испачканной приходилось руку перевязать, еще сильнее травмируя исколотую кожу. Пять утра и жар становится приятным, обжигает горячим валериным дыханием, пьяным от возбуждения, душит уже не хмурый, а глубокое болото зеленых невероятно любящих глаз. Сожалеть не получается, когда, как любимым тяжелым кулаком, доза из башки выбивает сознание. Он тогда весь день на этой кухне и провалялся на полу, даже пить и есть забывал, долго потом сидел под душем, держась за голову, которая, кажется, могла расколоться на части. Сотряс не забыл о себе напомнить, печатаясь нежными вовиными руками на кудрявом виске. Денег было много, а сил не очень. Если б не Валерка тогда, хуй бы Кащей это говно разгреб. Если б не Валерка сейчас, хуй бы Кащей приехал в эту нахуй никому не нужную деревню. Среди ночи глаза открыл от чужих слез на щеках и руках, от того, как по щекам били, навалившись сверху, трясли, хватая за плечи. Валерочка. Доброе утро. Рыдает сидит на никитиных ногах, взгляд испуганный такой, будто умер кто, бледный весь. А как взгляд расфокусированный поймал, так прижался крепко, что ребра заныли с новой силой, грозясь уж точно сломаться. Матерится, лицом прижимаясь к чужой груди, хнычет, долбоебом называет, уже и не боясь ругаться при старшем. Гладит кудри спутанные, пальцами зарываясь в чужие волосы, обхватывая никитину голову, целует в лицо: — Блять, я думал ты сдохнешь, сука, Кащей! Нахуя ты так сделал, нахуя? Пару дней вместе сидели, Туркин говорил много, всё, что произошло вывалил, про видик, про Айгуль, про Вову, при Кащее ему было не стремно реветь, не стремно бояться, волноваться, быть слабым, напуганным мальчиком. Никите до пизды их понятия, он хоть и не самый понимающий, хрен как поддержит, но с ним можно не по-пацански. С ним можно по-настоящему. Когда хуйня эта вся началась и Вова ушел, Туркин сидел на кащеевой прокуренной кухне, молчал долго-долго, втягивая в легкие серый дым, глядя куда-то в стену, сквозь Никиту, долго сказать нихуя не мог, пока руки чужие не обняли за плечи, сжимая крепко. Ругался, орал, бил по спине, кусал рубашку черную, сжимая зубами подставленное плечо, выл, оставляя на никитиных ключицах соленые дорожки своих слёз. Старался поверить, что всё нормально будет, что выкрутится твой Адидас, ну не тонет говно, Валерчик, обойдется всё. А потом слезно умолял двери открыть, помочь, спасти. И Вову притащил в его дом. И вот мы здесь. В этой ебаной Мудюге. Пара дней пути, заросший участок и бабкин покосившийся деревянный домик. Володя под боком и все те сраные воспоминания, которые Кащей похоронил вместе с Суворовым где-то в Афгане. Заканчивать пора с этими акциями благотворительными. Доебало уже разыгрывать парад невиданной щедрости и доброты. Кащей не спасатель и не герой. Ебал он в рот это всё. Туда же, в рот, отправляется пара ягод с колючего куста. По старой памяти, пара штучек и улетишь гарантированно, как клей нюхать или газ из баллончика. Надо же было мелкому себя в деревне чем-то развлекать, пока бабка не припахала огород копать. Шаг замедляется, можно не торопиться, в легкие проползает холодный ночной воздух, мурашки пробегаются по голой коже, исцарапанной ветками. Вот, сука, и монастырь этот впереди, нихуево так погулять вышел. Ноги сами несут вперед, в тепло пыльного коридора, дверь скрипит под настойчивыми руками и деревом трется о песок и камни. Сползая по стенке на пол, хочется обхватить колени, ткнуться в них лбом. Руки зарываются в волосы, а в голове только пальцы Турбо, так же аккуратно перебирающие вьющиеся прядки. Еще пара минуточек и станет легче, голову уже кружит и комок тошноты застрял в горле под кадыком. Темно, тихо, только ветер в коридорах гуляет. Кончики пальцев замерзли, кровь колотилась в висках, коридоры, сука, узкие, темные, глаза эти Леркины на пол лица. Прозрачные и неживые. Икона, кажется, Николая Чудотворца в золотом окладе, покрытом пылью. В кармане пара ягод раздавленных, огонек зажигалки освещает каменную стену перед глазами, Кащей нетерпеливо закуривает последнюю поломанную сигарету, нервно втягивая в себя дым. В коридорах будто что-то воет, бегает, спотыкаясь, что-то ужасно большое, черное, ищет его, сбежавшего, спрятавшегося здесь, заставляя вжиматься спиной в стену. Пальцы дрожат, в голове голос Валерин, имя его на вишневых пересохших губах. Тяжесть чужого замерзшего тела опять давит на ладони, по локтям будто опять течет вода, неестественно горячая. Что-то неясное заставляет тело хотеть снова сбежать отсюда. В ушах звенят голоса, его имя, его зовут, ни один, ни два, знакомые, надрывные голоса, всех тех, кто сдох от его рук, по его прихоти. «Никитка, это место, говорят, чудотворное, тут мертвые оживают». И, сука, приходят напомнить тебе, какая ты гнида, оказывается. Это Лерок тут может увидеть что-то чистое, светлое, может жизни спасать. Он сам что-то светлое. Сияющее прямо. Кащея за лодыжки будто царапали уже чужие ногти, дергали за штанины как репей, заставляя подскочить с насиженного места. Сорваться, бежать, почти врезаясь лбом в стены и двери, когда только так далеко зайти успел. Собирать все углы башкой своей глупой, хоть немного успеть глотнуть ночного воздуха и вырваться из этой западни, в которую сам же себя загнал опять. Что-то большое почти настигает и ноги сами несут глубже обратно в лес, далеко от этих голосов, от криков, стенаний, угроз и обещаний. Конечно, никто не знал, где он, он не говорил, куда пойдет, он разосрался в пух и прах с Адидасом. Опять. Они оба знали, что нихуя из этого не получится. Никто сейчас не поможет и не придет. В груди всё горело, а зажатый в кулак окурок уже не обжигал кожу. Вова говорил, что он в итоге утонет в своем же говне. Вова бы обоссался от того, насколько он был прав. Чувствовал он, сука, что не надо ему в этот монастырь, ощущал, понимал. Какой черт дернул припереться опять, погреться, прости господи. Шел бы, долбоеб, прямой дорогой к менту. Да, взвинченный, да, злой, да и похуй, слил бы его бензу, поругался, уже бы с Леркой домой гнал на полной скорости. Нет, надо ягод нажраться, по лесу бегать, как ошалевший, приходы ловить в монастыре. Хули пришел? Пизды получить, да и только. Ноги заплетаются, путаются в корнях и траве, заставляя спотыкаться и почти ползти, лишь бы не остановиться. Дыхание чужое прямо в ухо, в затылок пистолетным дулом взгляды. Его как зверя на охоте загоняют куда-то, берут в кольцо и вся паника, страх, сжимаются ошейником на горле, всё, что давило последние пару недель, тянет поводком назад, в эти цепкие руки, царапающие плечи, грудь, ветками шипастыми оставляя красные полоски на теле. Догонят, схватят, настигнут. Отвечать заставят за весь его гнилой базар. Голоса знакомые сплетаются в один неразличимый, что-то болезненно мажет в бок, пуская по холодной коже течь горячую кровь. Сбежать, любой ценой сбежать, и на всех скоростях в Казань. Руки нервно выхватывают ствол, спасибо что заряженный, спасибо, что с обеда так и не выложил его, предохранитель щелкает и в темноту летят первые выстрелы, сопровождая себя скулением и криками, ему вдогонку летят проклятия, тонут в темноте леса, цепляются за сосновые иголки и острые ветки. Ветки уже все бока и плечи исцарапали, не видя перед собой, Кащей врезается почти на всех скоростях в кого-то непривычно невысокого, худого, сразу пытаясь вырваться из схвативших его рук. Дури то дохуя, локоть прилетает в чужое лицо, кулак в усатую челюсть. Мозг начинает работать только после того, как холодное дуло табельного упирается промеж глаз, наверно, налаживая связь с космосом и вселенной. — Ты совсем сдурел, блять? Пистолет на землю, руки подними. Пустой ошалевший взгляд расширенных зрачков натыкается на мента перед ним. Кровь на лице, рассеченная бровь, стоит нос к носу, прижимая ствол к чужому лицу. Взвинченный, безумный, скорее всего, обдолбанный парень его не то что не пугает, он его заебал. Ему насрать. Козлов устал. Козлов просто хочет, блять, спать и чтоб по улице не бегал ебанутый с пистолетом. Он, сука, чувствовал, что с этим кучерявым будут проблемы. Чувствовал, еще когда увидел синяк на сгибе локтя, который Никита даже не пытался прикрыть рукавом рубашки. Чувствовал и когда видел странно оттопыренный карман его брюк в тот первый день. Нихуя приличного, очевидно, элемент асоциальный, скорее даже маргинальный. Все выводы были сделаны и подтверждены. Глаза почти что красные от полопавшихся сосудов, колотит всего, руки сжимаются тисками на тонких светлых запястьях. Только сейчас Кащей ощущает, как что-то теплое все еще сочится по боку, капая на траву. Кровь? Какого хуя? — Ты где так исполосоваться умудрился? Совсем ебанулся тут на свежем воздухе? — спокойный этот тон отрезвляет, безразличный взгляд карих глаз подтверждает насколько Козлову на самом деле похуй, что случилось с Кащеем. Не сдох и ладно, жмуриков еще тут не хватало. — Это не я. Постепенно его попускает, пистолет из руки падает на землю и Кащей почти бессильно упирается лбом в все еще прижатое к лицу дуло. Холодный воздух опять щекотит ребра, проходясь по всем старым желтоватым синякам, забирается в нос, выпроваживая остатки ягодного марева. — Блять где мы вообще? Мы одни? — Одни. Ты как ебанутый по лесу гонял, палил в воздух. Совсем уже белку поймал, Никита Евгеньевич? — Козлов откровенно смеется, всё еще держа на мушке подрагивающего и растерянного парня. — Че? А. откуда… — Работа такая, всё о всех знать. В норме? Идти-то можешь? Кащей кивает, наконец отталкивая от себя чужие руки, зачесывает назад прилипшие к мокрому лбу кудри, стирая с лица кровь и выступившие в приступе душащего страха и отчаяния слезы. Сам идет вперед, будто бы знает куда. — Направо нам, робинзон недоделанный. — Давай к тебе зайдем? Попиздеть надо, срочно, — бензин, нужен бензин, много, до первой заправки хотя бы, а там уже насрать. — Вот так на первом свидании? — Да блять! Реально важный разговор, пиздец как бенз нужен, я тебе денег дам скока хочешь… Ты ж сам хотел, чтоб мы свалили отсюда! — Ладно, похер, не ори давай. Пошли, налево тогда, — мент откровенно угарает с такого вот пришибленного, взвинченного Никиты, покрытого холодным потом и мелко дрожащего, — а куда так резко щемануть то решили? Сам говорил, хотите родные места повидать, дом в порядок привести. Чо, природой не вдохновился? — Херня у вас тут какая-то… В монастыре этом, в лесу… — Ты меньше ночью шляйся. Отбой в девять и ни от каких призраков прошлого по лесам бегать не придется.