sons of bitches

Билл ищет Диппера глазами по всей зале. Каждый раз безошибочно находит по темным крупным кудрям. Между ними пропасть из двух плотных рядов других послушников и одного божественного образа. Диппер порядочный мальчик. Он спит на спине с руками поверх одеяла, знает сотни цитат из христианских учений, за общим столом во время молитвы он прижимается лбом к сомкнутым рукам, глаза закрыты, губы вторят Отцу. Он никогда не ослушается старших, никогда не усомнится в их словах. Его так хочется испортить… Растрепать кудри, содрать с тела эту белоснежную рубашку без единой замятины. Показать, как горят в адовом пламени священные писания и что на самом деле творится за пределами духовной семинарии. Вывернуть перед ним наизнанку свою душу, пусть с ужасом внимает на настоящие грехи. Останется ли после этого с ним Бог? Останется ли он с Богом?.. Все началось с того дня, как Пайнс застукал их с Гидеоном в туалете. Светлоголовый мальчишка выцеловывает биллову шею раскрасневшимися горячими губами. Застланный блаженной пеленой взгляд Билла встречается с густым паническим смятением в глазах Диппера, и они, кажется, не меньше десяти секунд наблюдают друг за другом, как два хищных зверя, встретившихся на водопое. Конечно же, Билл не даст ему уйти. Настигнув невовремя вошедшего юношу в два шага, он с улыбкой прижимает его к ближайшей стене, пока Гидеон, также пакостливо улыбаясь, наблюдает за происходящим со стороны. - Ну что, пойдешь жаловаться Отцу? От каждого, даже почти невесомого прикосновения, юношу трясет. Подбородок дрожит, глаза бегают, губы судорожно смыкаются и размыкаются на каждый выдох. Билл, еще разгоряченный, чувствует новую волну извращенного возбуждения, чувствуя над робеющим телом абсолютную власть. - Расскажешь кому-нибудь, - он склоняется ниже. Губы почти трогают раскрасневшееся ухо, нелепо торчащее из-под густых кудрей, - И я наглядно тебе покажу, что в этих кабинках творится каждую ночь. Гидеон за спиной гаденько хихикает и, как только Пайнс, до чертиков испуганный, исчезает из уборной, набрасывается на Билла с еще большей страстью. Гидеон сладкий... Его медовые волосы, карамельные губы, его сочные щеки, елейный голос... Сладкий настолько, что очень скоро от него начинает сводить челюсть. Билл очаровывается им очень быстро, и также быстро теряет интерес. Гидеон делится сигаретами, целуется страстно, берет глубоко. Он никогда не задает лишних вопросов и, конечно, совершенно не обидится, если Сайфер вдруг переключится на другого мальчика. А другого мальчика попробовать на вкус не так уж и просто, и это только подстегивает. Подстегивает его недоступность, его набожность, богобоязненность. Его совершенно очаровательный и абсолютно, как кажется Сайферу, иррациональный страх. Биллу даже необязательно делать что-то. Едва завидев его в коридоре, Диппер багровеет и тушуется, роняет из рук книги, забывает, куда идти. У него красивое лицо, и леденящий ужас в глазах только подчеркивает эту чистую, девственную красоту. Красоту, в которую так хочется запустить свои порочные пальцы. Билл становится его персональным кошмаром, не прикладывая к этому никаких усилий. Пайнс замечательно справляется сам. Он сам придумывает себе страшилку, сам раскручивает ее до небывалых масштабов, сам нарушает свои собственные правила и сам же себя наказывает за это. Наблюдать со стороны Сайферу мало, но ему нравится мучить и мальчишку, и себя. Нравится настаивать вином томительный саспенс, скручивающийся в животе с каждым мигом во все более плотный узел. Нравится искать эскалации, но не находить разрядки. С Гидеоном этого не хватало. Однажды Билл позволяет себе приблизиться ближе, не надеясь на многое: подсаживается к нему после евхаристии, смотрит намеренно мимо, сквозь, будто и не замечая. Просто чтобы напомнить о своем существовании… - Я знаю, зачем ты здесь, - шепчет вдруг Диппер, опуская испуганно глаза, - Чтобы искусить меня, ввести во грех. В сердце сладко тянет. Так трогательно и так соблазнительно. Этот образ, что мальчишка придумал для него лично, дьявольский, фривольный, темный, крайне Биллу понравился. Сшитый по меркам, вписывающийся идеально в грязные билловы планы… Сайфер плотоядно облизывается. - И чем же я тебя искушаю? – спрашивает, и Диппер бледнеет. Хочется укусить его за ухо, схватить пальцами за дрожащий подбородок, жадно и влажно поцеловать в уголок обкусанных губ. Но Билл лишь слегка, на долю секунды, подается вперед, ведет носом в миллиметрах от узкого плеча к шее, шумно вдыхает запах. Чует один лишь ладан да дегтярное мыло. Почти разочарованно свистит сквозь зубы у самого уха по-змеиному, - Подчинись. С тех пор водоворот блазни утягивал их только глубже. Диппер с каждым днем выглядит все более потерянным. Скулы сильнее выделяются на белом лице, глаза становятся темнее и тяжелее, измученные бессонницей. Колени краснеют и растрескиваются. Вскоре за утренней молитвой Билл в очередной раз находит мальчишку на привычном месте, и восхищается: Пайнс не молится. Вместо этого, кусая ногти переплетенных между собой пальцев, он совершенно бесцветно, совершенно отсутствующе смотрит на Билла и продолжает смотреть даже когда тот возвращает ему полный восторженной улыбки взгляд. Бедный, бедный потерянный мальчик, неужто Бог уже от тебя отвернулся? Билл должен был почувствовать укол совести. Ему должно было стать жаль его. Но, завороженно глядя на Диппера, тонущего в сопротивлении с самим собой, Сайфер не чувствует ничего, кроме удовольствия. Растущая тьма в душе раскручивает проржавевшие шестерни его холодного сердца, распаляет мысли. Ему хочется больше. Больше слез, больше страданий, больше греха для этой заблудшей души. Пусть, изнывая, Пайнс сам шагнет в мир порока, сам упадет перед Биллом на колени, пусть взмолится – забирай, сожги, съешь мою душу. Она так болит, и покой ей будет только под твоим бесовским покровительством. Билл бы о нем позаботился. Он уберег бы его в своих объятьях от господнего гнева, никто не посмел бы больше обидеть несчастное отвергнутое дитя. Он накормил бы его в пост лучшими яствами. Позволил бы выспаться на своих коленях во время ночной службы. Пустая кудрявая голова ложится в его ладонь, и Билл любовно зарывается пальцами в волосы. Нависает над ним, разглядывает блаженно расслабленное лицо, зацеловывает худые щеки, жмет безвольное тело ближе, замыкает надежный защитный купол, чтобы через мгновение поднести к тонкой шее обнажающиеся ядовитые клыки. «Подчинис-с-с-сь…» Биллу снится Святое Причастие. Как он наблюдает за Диппером, ожидая своей очереди. Тот, как всегда, в своей белоснежной накрахмаленной рубашечке, но три верхние пуговицы бесстыдно расстегнуты, открывая взору белый мрамор кожи. Он принимает кубок с вином из рук Отца. Пьет, запрокинув голову. Делает жадные, крупные глотки. Вино льется мимо рта, по подбородку, голому горлу, груди; впитывается алеющими пятнами в рубашку. Когда Пайнс заканчивает и оборачивается, вино на его коже больше похоже на кровь. Билл чувствует, как пьянеет сам, когда представляет на языке вкус этой крови, слизанной с оголенной груди. Биллу снится таинство Крещения. Cвятая вода густеет и багровеет в нескольких сантиметрах от вихрастой головы. Кудри темнеют, впитывая кровь. Юноша подставляет под струю лицо. Когда он открывает залитые кровью глаза, в них играет нехороший огонек, и Билл будто смотрит на свое отражение. Диппер облизывается змеиным языком. Пока все спят, Диппер молится. Биллу с койки открывается шикарный вид: воспаленные глаза возведены к потолку, губы дрожат, беззвучно произнося молитву, и весь он содрогается. Билл хочет запечатлеть это в своей памяти, выскоблить, заперфорировать – каждый всхлип, каждый вздох, каждую мимическую морщинку, каждую секунду его душевных мучений. Он так прекрасен в лунном свете, почти картина, византийская живопись маслом; такой уязвимый, наивный, потерянный, напуганный. В полудреме Биллу мерещится, что он сидит на койке, перед молящимся мальчишкой, и тот прижимается бледной щекой к его острой коленке; Диппер сцеловывает собственные слезы с билловых пальцев, держа его руку обеими ладонями, и ладони сложены вместе в мольбе; мутный зареванный взгляд, полный обожания, сводит с ума. - Избавь меня, Господи, - вдруг едва слышно касается уха, слова Пайнса обозначаются одним только дыханием, - от обольщения богомерзкого и злохитрого антихриста, близгрядущего, и укрой меня от сетей его в сокровенной пустыне Твоего спасения, - сухие обветренные губы чеканят вызубренный текст, Билл завороженно смотрит на них, чувствуя, как и у самого пересыхает во рту, - Дай мне, Господи, крепость и мужество твердого исповедания имени Твоего Святого, - вдруг охваченный тревогой, Билл пытается одернуть от юноши руку, но молитвенный жест смыкается на его пальцах железными крепкими тисками, - Да не отступлю страха ради дьявольского, да не отрекусь от Тебя, Спасителя и Искупителя моего, от Святой Твоей Церкви… Пайнс тянет его на себя с такой силой, какой, кажется, не должно быть в этом худом немощном теле, его немигающий, пленяющий взгляд устремлен прямо в душу. Жжение в груди становится все отчетливее. - Но дай мне, Господи, день и ночь плач и слезы о грехах моих… Густой непроглядный ужас подступает, когда дыхание затрудняется, а жар заполняет легкие и начинает обжигать горло. Под кожей, там, где обычно синеют бугры вен, теперь что-то натурально зудит и возится, чернеет, растягивает тонкую, на глазах краснеющую кожу. Чем больше усилий прикладывает Билл, чтобы оттолкнуть от себя мальчишку, тем громче хрустят кости пальцев между сомкнутыми ладонями. - И пощади меня, Господи, в час Страшного Суда Твоего. Боль обступает со всех сторон. Резкая, нестерпимая, нарастающая. Болят стиснутые пальцы и горящие легкие. Болят вены, разрывающие кожу. Онемевший язык. Врастающие в пол пятки… - Аминь. И Билл горит в инфернальном пламени грехов своих. Мир вокруг рябит багровыми пятнами, тонет в агонической тьме, кровь хлещет из горла и глаз на белоснежные накрахмаленные простыни. Пальцы, покрытые водянистыми волдырями, царапают грудь, дыхание теряется в беззвучных рыданиях, сердце не бьется. Все выжжено изнутри. Он просыпается в холодном поту. Неделей позже на воскресной службе святая вода с кропила вдруг обжигает щеку. Растерянный, Билл трогает мокрый горящий след, и ожог остается на пальцах. Он выглядит безобидно, но к вечеру превращается в уродливую пузырящуюся язву. Биллу смешно с линии своих мыслей, он думает, конечно, что это совпадение. Чего только в голову не взбредет после очередной бессонной ночи. Но кошмары снятся чаще. А потом причастное вино опаляет язык неожиданно мерзким вкусом. Билл глотает его с усилием, борется с тошнотой, и оно застревает в горле, остается во рту гадким гнилостным послевкусием, дает в голову так, что все погружается в туман. Гидеон помогает ему добраться до уборной, где его рвет. Сигареты не помогают. Нежные руки в спутанных волосах – тоже. Из заляпанного зеркала на него смотрит осунувшаяся призрачная копия самого себя, бледная, как мел. Под уставшими глазами лежат уродливые синие тени. Кожа вокруг коросты на щеке стянута и раздражена. Билл закрывает лицо дрожащими ладонями, прежде чем осесть на пол в немой истерике. Он даже не успевает трезво оценить свои действия, когда, увидев Диппера, хватает его, ничего не понимающего, за грудки, грубо впечатывает в стену, встряхивает так, что тот бьется головой о голый пылящий кирпич. - Что ты сделал со мной? Не голос. Рык. Раскатистый, полный отчаяния, он еще долго резонирует эхом в пустом коридоре. Диппер хватается пальцами за свой крест, но Билл не дает завершить ему это оборонительное движение, дергает за серебряную цепочку с такой силой, что та разлетается на звенья. Распятье падает на каменный пол с почти оглушительным лязгом. - Хватит твоих фокусов. Ты прекратишь это немедленно, иначе… Он запинается, не зная, какое наказание придумать для мальчишки. Или его сбивает с мысли взгляд, полный… понимания? Жалости? Боже. Секунду назад Пайнс был напуган до чертиков, а теперь смотрит так, будто готов прямо сейчас любовно сжать его ладонь и сопроводить на панихиду. Становится тошно. - Ты чувствуешь, да? Как они уходят. Пальцы сами размыкаются на лацканах его рубашки. Ладони теперь практически безвольно лежат на чужой груди. Билл чувствует: еще немного, и ноги безвольно согнутся в коленках тоже. - Никуда никто не уходит, придурок, - эхо возвращает эти слова еще более неуверенными, чем они прозвучали на самом деле, - Нет никаких ИХ. Должно быть, такого Билла, ошарашенного, болезненного, встрепанного, с безумным блеском в глазах, бояться сложно, потому что лицо юноши снова смягчается. А Билл никак не может взять себя в руки, хотя чувствует, что должен еще раз приложить мальчишку лопатками об стену, или влепить ему хорошую оплеуху, чтобы пришел в себя. Или, может, это ему самому нужна взбучка? Может, пара ударов лбом о холодный камень пола вернут самообладание, поставят мозги на место? - Я тоже чувствую. Шепот пронзает сердце. Диппер обнимает невесомо; холодные пальцы ложатся на выступающие шейные позвонки, кудри мажут по щеке. Все биллово существо сжимается до размеров просфоры, и, кажется, легко поместилось бы у мальчишки на ладони; а тот пусть несет, куда хочет. Биллу почти плевать. - Отпусти их, Уильям. Пайнс настойчиво давит ему на плечи, заставляет опуститься вместе с ним на колени. Билл, лишенный вдруг всякой возможности сопротивляться, позволяет. Юноша складывает его ладони вместе и накрывает своими. Прижимается лбом ко лбу. Заводит знакомую молитву. Билл знает, что это смешно, считать, будто его «бесов» можно выпроводить дурацкой молитвой. Более того, «бесы» - не более, чем взбалмошная натура, от которой не сильно-то и хочется избавляться. Но он не мог отрицать: что-то происходит. Даже сейчас, слушая вкрадчивый шепот мальчишки, он снова чувствует подступающую тошноту и движение под кожей, а в голове безумие борется с рациональностью. Ему интересно, но страшно. Он не верит в «бесов», но начинает что-то подозревать. Он должен был сломать Диппера, но почему-то ломается сам. Нельзя позволить ему закончить молитву – и эта мысль среди прочих звучит наиболее отчетливо. Нельзя, чтобы он решил, что хоть на шаг приблизился к истине, что делает все правильно. Нужно остановить его, нужно заставить подчиниться. Нужно подчиниться. Билл целует его, наверное, слишком нежно, потому что не встречает сопротивления. Молитва прервана, и гул в голове проходит, а вместе с ним – тревоги, страхи и сомнения. Все свое неистовое, отчаянное облегчение удается уместить в коротком выдохе в чужие губы. Только мысль о том, что может случиться, если их застукают здесь вдвоем, не тянет внизу живота привычным горячим узлом возбуждения, а невесомый, неумелый, мягкий ответ юноши, вместо восторга вызывает лишь новую волну паники. Поцелуй разрывается болезненно. Губы саднит. Билл одергивает руки, отшатываясь, приземляется на зад и отползает к противоположной стене. На четвереньках, с тысячей глаз и рогов, извиваясь не по-человечески грациозно, к нему приближается сам Дьявол. Он вскидывается на своей койке. Крупная дрожь разбивает его дыхание на дробь. Он то ли смеется, то ли рыдает, пряча лицо в руках. Боится даже сквозь пальцы смотреть в сторону кровати Пайнса. Ужас, пронизывающий его до самого существа, не позволяет прийти в себя ни на следующий день, ни даже через неделю. Засыпая за обедом, он просыпается на очередной ночной службе. Он проваливается в мягкие пуховые одеяла и через мгновение выныривает из ледяной ванны, а вода, заполнившая легкие, не дает сделать вдох. Он кладет в рот ложку постной каши, а спустя секунду давится сигаретным дымом, закашливается под встревоженным взглядом Гидеона. Он набирает в ладони холодной воды, чтобы умыть лицо, и обнаруживает себя на коленях у алтаря. Всякий раз приходится щипать себя за руки. Сон или явь? Смятение или трезвость? Он жив или мертв? На каждый щипок приходится по одному алеющему следу от ожога. - Избавь меня, Господи, от обольщения богомерзкого и злого антихриста… Зеркало холодит мокрый от испарины лоб. Билл жмурится, в болезненном напряжении выуживает из глубин сознания выжженный на плоти текст. Лицо горит. - И укрой меня от его сетей в пустыне твоего спасения. Когда тело снова схватывает в мучительной судороге, он хохочет сквозь слезы. Открывает глаза, смотрит искривленному отражению в глаза. Стискивает челюсть до зубовной боли. - Дай мне, Господи, крепость и мужество верного исповедания твоего… Он молится несколько ночей подряд, сгорает и возрождается из пепла. Умирает в агонии и воскресает вновь. Пускает изо рта кровавую пену, исцарапывает пожженные руки; а потом просыпается в своей постели и пытается подавить рвущийся из вновь раскрывшихся легких с первым вздохом младенческий крик. Перед одной из таких своих смертей он видит в отражении Диппера. Оборачивается порывисто, падает перед ним на колени, хватает за руки, умоляет, рыдая, закончить его страдания. Он все понял, конечно же, во всем разобрался. Он виноват, безумно виноват, и раскаивается за все грехи свои. Ему жаль, бесконечно жаль… быть может, душа его заслужила немного покоя? Взгляд у Диппера теплый, лицо выражает мягкость и сочувствие. Он кладет ладонь Биллу на щеку, большим пальцем заботливо смахивает слезу. - Думаешь, тебе уже хватит? – говорит Пайнс с непередаваемой нежностью, - Мы ведь только начали.