***
Через два дня, как и договаривались, она повстречала его у пекарни — не с пустыми руками, а со свежеиспечённой булкой. Райнер благодарно прислонил кулак ко лбу и, убрав пакет под мышку, направил большие пальцы на Нору: спросил, как у неё дела. Она поднесла ладонь ко рту, отвечая, что дела у неё замечательно, и начала заворожённо жестикулировать. — Я… я не… Нора вытащила из сумочки карандаш и тетрадь (к ней был приклеен картонный задник), написала на ходу: «Я думала, ты вспомнил», — и передала ему. «Я взял из библиотеки жестовый словарь. Некоторые жесты вспомнил, некоторые выучил заново». «Ты повторил их ради меня?» «Чтобы нам проще было общаться». Она хохотнула и побагровела — ушами побагровела и расцвела, как подснежники в оттепель; засветила щербинкой. «***
Жестовый язык учился с лёгкостью — не учился даже, а вспоминался, как зазубренный в детстве стишок. Теперь Райнер, устраивая себе утренние пробежки, бегал чуть меньше или вовсе тратил часы до ухода в штаб на исследование взятого из библиотеки словаря. В тренировках не было такой потребности, какая была неделю назад. На колкости Галлиарда почти не обращал внимания: пропускал их мимо ушей и не помнил, о чём сказал Порко и сказал ли вообще. Перемену, произошедшую в Райнере, заметила не только прозорливая Пик, но и дети, не понаслышке знавшие о его «дружбе» с Норой Харпер. — Райнер, а чего это ты с Норой Харпер гуляешь? — любопытствовала Габи. — Уже два раза видела вас вместе. А она такая, ну… странная, Райнер! Добрая очень, но странная. Смотрит каким-то таким взглядом, когда булки свои продаёт, что жутко становится! — Не странная она никакая, нормальная девчонка. Самая обычная. Это тебе только кажется так, что странная. — Замкомандира Браун, а вы всё, что она вам показывает, понимаете? — спрашивал Фалько. — Ну, жестами. Понимаете? На это так интересно со стороны смотреть. И не верится даже, что… понимать можно и показывать. Это как Удо восточный язык знает, так и вы, но жестовый! — Не всё, но уже большую часть, да. Я с ней пять лет жестами общался до того, как отплыл на Парадиз. В вашем возрасте. Вспоминаю вот потихоньку. Её понимать проще, чем показывать самому. — А она правда ничего не слышит? — допытывалась Габи. — Прям вот… совсем ничего, да? — Сама ведь знаешь, что не слышит. — Знаю, но не верится. Интересно, а у неё в ушах гудит? Так же, как после того, как бомба рядом взрывается? Или она тишину слышит? То есть не слышит, а, ну… Короче, ты понял! — Мне-то откуда знать? Думаю, вообще ничего не слышит. Бессмысленные вопросы — верхушка того, с чем к нему приставали ребята. — Ты как-то повеселел, Райнер, — забавлялась Габи. — С тех пор, как с Харпер начал общаться. А то ведь таким суровым был, что смотреть на тебя было страшно! Вы что, ну… Это самое? — Так это же хорошо, — говорил Фалько. — Замкомандира Браун заслуживает отдыха после того, что он пережил — и на острове, и на войне. — Так я ж не говорю, что плохо! Да, хорошо! Сам говорит, что Нора неплохая, поэтому, может… — На себя бы посмотрели, — отвечал Райнер. — Уж не вам о таком говорить. И они, краснея, сразу умолкали и переводили тему…***
Дети любили Нору, а Нора — любила детей. Никто в гетто не относился к ней так почтительно, как дети, и она, чувствуя их обожание, взращивала его и купалась в его лучах. Гулять она вышла с корзиной, доверху набитой булочками с пирожками, и, когда она видела ребёнка — одного или с родителями, — отдавала то, что ему больше всего нравилось. — Спасибо, Нора! — крикнул малыш лет шести и умчался к друзьям с тремя пирожками. Нора, не способная ответить, широко улыбалась и выискивала очередного ребёнка — желательно более бедного и несчастного. «Родители не ругаются, что ты выпечку просто так раздаёшь?» — написал в тетради Райнер, а Нора жестами, которые он снова более-менее научился понимать, разъяснила: «Они вчерашние. Мы продаём их по большой скидке. Папа знает, что я иногда краду. Но не говорит маме. Мама бы ругалась. Сильно. Мне нравится видеть, как они улыбаются. Мы живём лучше других элдийцев. Я не против делиться». Райнер эту бескорыстную щедрость не то чтобы разделял, но и не мог сказать, что она была ему чужда. В этот раз Нора провожала его до ворот, и он пожалел — пожалел, что был с ней или что не вышел на пару минут позже. Развернуться бы… «Твои друзья», — воодушевилась она. «Товарищи», — поправил её он. Переговариваясь с дежурными офицерами, у ворот стояли Порко и Пик: они часто добирались до штаба вместе, а порой — пересекались с Райнером. Как, например, сегодня… Пик беззаботно помахала, заметив ребят; Порко — вздёрнул брови и настороженно ссутулился. Райнер поздоровался с ними и офицерами, а Нора — поклонилась. — Думала, ребятки шутят, а ты и правда с ней гуляешь, — сказала Пик. — Детство вспоминаешь? Да-а, хорошо тогда было. — Подружка твоя, что ли, теперь? — пробурчал Галлиард. — Она, вообще-то, здесь. Нора, ни о чём не подозревая, протянула булочки Порко и Пик. Пик без раздумий взяла, а Порко — ощерился. — Чего она в меня булками своими тычет? Впарить мне, что ли, хочет? Я покупать не буду! — Не ворчи, она тебя угощает, — пролепетала Пик. — Спасибо, Нора! По дороге в штаб съем, как раз плохо позавтракала. Райнер, передай-ка ей спасибо. — Да, и от меня передай… — Галлиард тоже принял подарок — будто без явного желания, с напускной спесью. Он объяснил Норе жестами, а она — отмахнулась: пустяки, мол, мелочи жизни. Предложила офицерам ООБ, но те почему-то отказались. Нужно было идти в штаб. Нора попрощалась со всеми, потрепала Райнера за рукав шинели и ушла. Пик ухмыльнулась, один из офицеров — прыснул, другой — по-доброму засмеялся. — Фалько с Габи — дети, ясно с ними всё. А ты-то чего? Столбом стоишь. С детства с ней знаешься — вот такими вас помню, вот такими! — капитан Гейтс, как бы отмеряя их рост, провёл ладонью по груди, — а ты мнёшься! — Уж ладно, — сказал лейтенант Лоренс, — нужна она ему, юродивая? В детстве — можно ещё понять, а сейчас… Зачем Нора прикоснулась к нему? Неужели не понимала, что после этого о них засплетничают? Неужели не догадывалась, в каких он отношениях с Галлиардом? Нет, она ничего не понимала и ни о чём не догадывалась: жила в воображаемом мирке и видела всё вокруг сквозь радужную пелену, не зная, что мир, оказывается, другой… Тусклый, мрачный, бесцветный. И Райнер завидовал ей, потому что был заточён в чёрно-белой фотографии восемьсот сорок пятого года. — Не юродивая она, — заступился он. — Может, странная немного. Но не более того. Она гражданская, трудно без таких. Хочется пообщаться. — В том-то и дело, что с ней нормально не пообщаешься. — Это уж кому как. Пропустите нас, капитан? Пропустили. Стоило только выйти в населённый марлийцами город, как Порко заговорил: — Девчонку бы пожалел. — Ты это о чём? — О том, что тебе два года осталось, осёл. Не пудрил бы ей мозги. Если она глухая, то это не значит, что ей жизнь поганить можно. — Думаю, это не твоё дело, Порко, — отозвался Райнер. — Тебя это никак не касается. — Умеешь ты жизни поганить, — хмыкнул Галлиард. — Талант прям-таки у тебя. — Хватит. — Пик встряла между ними, растолкала обоих. — Каждый раз одно и то же, вы как дети малые. В детстве перепалок с драками не хватило? Перестаньте друг друга провоцировать. В особенности ты, Порко. — Что ж это, не прав я, по-твоему? — Ты перегибаешь. Разве не очевидно? — Ла-адно, — выдохнул он, — плевать. Он и без меня всё про себя знает. — Порко. — Молчу. Порко был прав. Райнер знал это и своим заскорузлым сердцем, и распахнутым сердцем Марселя.***
— Что, Райнер, чувствуешь себя героем?! — А что? Завидно?! — Райнер вытер краями майки лоб, вспотевший после бега под знойным солнцем. Припекало, и от тренировочного поля словно тянулись огненные струи, прожигающие подошвы ботинок. — Мне? Думаешь, я поверю в твою брехню?! Пустил по всему гетто, что заткнул шайку Ханса! Посмотрел бы я, как ты их заткнул! Они б тебе так надрали зад, что ты б и на тренировку прийти не смог! Кандидат-то ты кандидат, а титан тебе не достанется! — Порко показал ему язык и загоготал, хлопая себя по пунцовым от жары щекам; Энни, сидевшая на скамье вместе с Бертольдом, Пик и Марселем, скривилась и отвернулась. Задевали ли его придирки Галлиарда младшего? Нет, не задевали, скорее раздражали, а порой — смешили. Порко не мог смириться с тем, что Райнер без кулаков поставил на место жесточайших хулиганов гетто! Конечно: он ведь умел думать. И что с того, что не силён? Зато не глуп и больно Родине предан! — Считаешь, раз языком шевелить умеешь и подлизываться к марлийцам, сможешь унаследовать титана? Считаешь, что у тебя мозги есть? Смешно! — У тебя-то их совсем нет, Порко! Смирись! — Идиот! — Он подскочил к Райнеру, вцепился в его воротник, оскалился и заскрежетал: — Ты — дурак! Трус! Слабак! Твой удел — водиться с такими же слабаками, водиться с Норой Харпер. С этой… тупоголовой уродиной! Только она и согласна быть твоей подружкой, да?! — Порко! — заголосил Марсель. — Она не моя подружка! — выкрикнул Райнер и схватился за его запястье. — Мне на неё плевать! — Значит, и ей ты не нужен! — И не уродина она тупоголовая! Уж поумнее тебя будет! — Ах ты… — Порко! — Марсель подлетел к замахнувшемуся кулаком брату, оттащил его от Райнера. — Порко, а ну перестань! Уймись! И ты, Райнер, уймись! Что с вами?! — Это он… он первый начал! — солгал Порко. — Нет, он! — Придурок! Возле них сгрудились все: Бертольд, Энни, Пик… А позади… позади — командир Магат собственной персоной! И откуда только взялся? Кто-то из девчонок настучал! Или Бертольд… — Молчать! — гаркнул командир. Мальчишки встали по стойке «смирно»; Райнер впопыхах заправил выпущенную из штанов майку. — Браун! Галлиард! Отбросы! Какие из вас Почётные Марлийцы, если вы не приучены к дисциплине?! Продолжите в том же духе — никому из вас не достанется титан! Остолопы! Ничтожества! Позорища элдийского отребья! Десять дополнительных кругов — живо! — Но… — пропищал Райнер. — Живо! Спустя пару часов возвращались в гетто полным составом. Порко — впереди, Райнер — в хвосте. Все разговаривают, смеются, один он — молчит. Разве что Марсель, душа компании, время от времени подбадривает и трусливый Бертольд глядит понимающе, сочувствующе. Ребята пожелали доброго вечера дядюшкам-офицерам, и те открыли для них ворота. Порко прошёл первым, но почему-то остановился, а за ним — и другие. — Не подружка твоя, говоришь?.. Райнер не понял. Растолкал товарищей, пробился к Порко и ка-а-ак понял… За будкой — Нора Харпер. Улыбается, держит при себе буханку, пританцовывает. — Минут пятнадцать назад пришла и стоит, — сказал лейтенант Гейтс. — Я думаю: чего стоит? Спрашиваю у неё, спрашиваю, а она не отвечает… Потом понял, что это девчонка харперовская. Оттого и молчит, что глухая. Харпер прискакала к Райнеру, вручила ему хлеб и стала жестикулировать, не имея с собой тетради. Он замотал головой, а она, как и в прошлый раз, выдала надтреснутым голоском: — Д… дру… жа-а… Стыдно-то как!.. — Спасибо, спасибо! — Райнер замахал руками, притворно осклабился… Порко захохотал, а офицеры — добродушно подхватили. — Дружа! — повторила Нора и, поклонившись, умчалась… К родителям в пекарню? Ничего не понятно… — А Райнеру повезло, — сказала Пик, — теперь ему харперовскую выпечку будут давать бесплатно… Лицо всё ещё горело.***
Впервые они с Норой гуляли за пределами концлагеря. Раздобыл для неё разрешение на выход и отвёл к озеру. Она с детства любила природу, с детства любила наблюдать: за водным покрывалом и обитающими под ним рыбками; за птицами, что прочерчивали густую дымку небосвода, — любила и, казалось, жила ими, жила всем живым и сама была живее всех живых. Потому-то Райнер и ощущал с нею связь, ощущал силу притяжения противоположностей… Но и связь, и сила притяжения рассыпались тогда, когда он начинал о них думать. Это было что-то глубокое, что-то бессознательное — что-то, что не переводилось ни на один в мире язык; что-то, что переводить нельзя было, иначе бы оно вмиг утратило смысл. Они устроились на траве у илистого берега, и Нора, разломив заплесневевший хлеб, принялась скармливать крошки безропотным воробьям и упрямым чайкам. Не любил Райнер чаек: они нередко воровали еду. Птицы — как люди, разными бывают: жадными и злыми, мягкими и боязливыми. Жадные и злые — чайки, мягкие и боязливые — воробьи. Райнер и Нора были настоящими воробьями, по крайней мере в детстве. Нора была и сейчас, а он вынужденно сделался чайкой. Или так и остался воробьём? Не много ли ему чести? Воробьём родился, воробьём и помрёт. «Что стало с Хансом, Джоном и Кристофером? Давно хочу спросить, но забываю». Имена и часть последнего предложения Райнер записал в тетради, остальное — изобразил жестами. С недавних пор они с ней так и общались: она ему жестами, он ей — половину в тетради, половину жестами. Нора села подальше от него, чтобы они видели руки друг друга. «Кристофер пять лет назад женился на Кейре. У них родился второй ребёнок. Часто заходят в пекарню. Кристофер хороший. Совсем другой человек». «Разве он не дразнил Кейру вместе с Джоном и Хансом?» «Дразнил. Думаю, она ему с детства нравилась. Поэтому ей всегда меньше других доставалось. Я тоже удивилась. В жизни всякое бывает». «И не говори». «Ханса вижу редко. Он похоронил всю семью и спился. Ходили слухи, что он торговался наркотиками с ООБ. Думаю, что это неправда. Его бы за такое расстреляли». «Может и не слухи. Офицеры ООБ никогда не были честными и справедливыми». «Не пиши так никогда. Ты глупый. Я вырву этот лист и сожгу его». — Она надула губы. «Прости. Было проще написать». Вскоре Нора разжала розоватые губы, поскребла ногтём ямочку на подбородке… Долго обижаться не могла: способна не была. «Что насчёт Джона? Что случилось с ним?» Она помрачнела. Вяло зашевелила руками. «Он умер два года назад. На фронте. Его призвали в первый день войны. Продержался два года, на третий погиб. Мне его жаль». «Почему жаль?» «Никто не заслуживает смерти. Думаю, он мог исправиться». «Или спился бы, как Ханс. Или стал бы преступником». «Или исправился бы, как Кристофер». «Всё равно». «Разве тебе не жаль?» — удивилась Нора. «Нет. А должно быть?» «Ты жестокий. Когда кто-то умирает, должно быть жаль. Неважно, кто он». «Ты ждёшь от меня жалости?» «Наверное». «Если бы я жалел каждого, я бы не вернулся с острова, — второпях написал Райнер. — Я убийца с одиннадцати лет, уж куда мне до жалости? Ты права, я жестокий. Тебе меня не понять, Нора. Ты слишком чиста для этого дерьма». Обломок придавил грудь — придавил, но не прервал биения кровоточащего сердца. До чего же долго… до чего же долго длились тринадцать лет. Пытка, которой не было конца. Уйти самому страшно. От чужих рук — ещё страшнее. В пасти титана — худшее, что могло быть. Два года — звучит как издевательство, а на деле — щепотка, точка в летоисчислении; мошка — и та значимей. На что он потратил свою жизнь? На что он потратит последние её мгновения? Возможно, не было у него никакой жизни? Только смерть была, верная спутница. Всегда. «Я не думаю, что ты жестокий, — ответила Нора. Она часто мигала. — Я соврала. Я погорячилась. Я думаю, что ты хороший. Просто ты потерялся». «Потерялся?» «Да. Ты прав: мне тебя не понять. Но я хочу попытаться понять. Хочу попытаться помочь тебе найтись. Мне тебя жаль». «Не жалей меня. Я не жалел других». «От этого я не перестану жалеть тебя. Ты герой. Я тобой горжусь». Райнер обратился к озеру, всмотрелся в едва колеблемую воду, отражавшую тучное небо, порохом нависшее над Либерио. Взгляд подёрнулся, стал нечётким, и небо, и озеро — всё перемешалось, всё слилось воедино. Была бы перед ним Нора — слилась бы и она. Нора… Нора похлопала его по плечу, и он с нежеланием развернулся к ней. «Выслушивать» о героизме совсем не было сил. «Ты можешь сказать правду, Райнер? Ты будешь со мной честен?» Он склонил голову набок. В чём честен? «Я давно хочу знать. Скажи честно, какие они, дьяволы Парадиза? Они такие, как нам про них рассказывают?» «Зачем тебе?» — У него засосало под ложечкой. «Интересно. Хочу знать. Они злые? Жестокие? Одинаковые? Нам не врут? Ты страдал, пока жил на острове? Поэтому ты потерялся?» И что ей сказать? Правду? Ложь? Она, по сравнению с родственниками, не ждала обкатанного ответа. Она хотела правды, какой бы она ни была. А он… устал. Устал лгать. «Ты никому не расскажешь, если я скажу тебе правду?» «Кому я расскажу?» «Не проговорись перед родителями. Не проговорись перед кем-то другим. Иначе и тебя, и меня…» — Он провёл по горлу пальцем. Нора охнула, заверила: «Ничего никому не скажу. Обещаю». И Райнер доверился ей. «Они разные. Такие же люди, как и мы. Только менее развитые. Не знают того, что нам привычно. Но это неважно. Там есть и хорошие, и плохие люди». «Я чувствовала. Чувствовала, что это неправда. Что нам могут врать». «Я удивился, когда попал на остров и увидел там обычных людей. Наверное, среди них больше хороших, чем плохих. Ты говорила про жалость. Жалость меня и спасла. Один парень отговорил их главаря меня убивать, и благодаря этому Пик и Зик смогли меня спасти. Они долго не могли решиться казнить меня. Не верили в моё предательство». «Значит, они тоже умеют жалеть». «Думаю, намного сильнее, чем я». Он сострадать не умел — ни себе, ни другим. Так ему казалось, и с каждым днём он сильнее убеждался в собственной правоте. «Их было много. Был умный парень, который нас раскрыл. Наверное, это был он. Он был добрым. Считал меня товарищем. Была милая девочка, которая хотела всем угодить. Была другая, грубая. Была ещё одна — сильная. Она была готова убить кого угодно за одного целеустремлённого дурака. Был ещё дурак, самоуверенный и упёртый, но поумнее. Из-за него я остался жив. Был у него добрый друг. Были двое, которые любили дурачиться. Была женщина, одна из их главарей, которая сходила с ума по титанам. Был несговорчивый капитан. Был расчётливый главарь. Много кто ещё был. Я их предал». «Но как? Я не понимаю. Не представляю, как ты там жил и чем занимался». «Это долгая история. Я служил в организации, которая убивала титанов. До этого три года учился в их Кадетском Училище. Знакомился с островитянами, шпионил, добывал сведения. Мы делили с Бертольдом и Энни обязанности. Островитянам я казался товарищем. Потом всё вскрылось». «Ты считал их товарищами?» «Когда три года живёшь вместе с кем-то, привязываешься. Я считал их врагами, но ненависти к ним не испытывал. У меня была задача. Я думал о задаче. Остальное было неважно. Об остальном я старался не думать». «Что насчёт Энни и Бертольда? Они испытывали к ним ненависть?» «Этого я не знаю. Мы о таком никогда не разговаривали. Думаю, Энни было плевать». «Она всё ещё в логове врага? Живая?» Пальцы похолодели, затряслись. Карандаш, которым он то и дело пользовался, укатился в траву. Энни… всё ещё там. «Не знаю. Предположительно». «Что насчёт Бертольда? Они забрали его силу?» Ножом рассекло горло. «Предположительно. Не будем об этом». «Но как?» «Нора, я не хочу». «Я поняла. Прости». Нора поблёкла. Она с робостью положила маленькую ладонь на его, прижалась к нему, упёрлась виском в его плечо и вздохнула. От неё пахло свежеиспечённым хлебом, пахло распустившимися весенними цветами и скошенными травами. Грудь и бёдра, сокрытые под слоем льняного платья, ласкали теплом женского тела, согревали. Отчего-то в этот раз с Норой не хотелось прощаться. Отчего-то не хотелось её отпускать. «Посмотрим на озеро и пойдём», — написала она, забрав у него тетрадь и подняв с земли карандаш. Написала, потому что так было удобнее. Может и хорошо, что она не умела говорить. Через минуту «затишья» Райнер с тревогою попросил: «Сожги страницы».***
И месяца не прошло с возобновления их дружбы, как Нора пригласила его на семейный ужин. Райнеру это показалось странным, несвоевременным и в принципе неуместным: по большей части потому, что он бы ни в коем случае не свёл её за одним столом со своей равнодушной, но привередливой матерью. Нора успокаивала его: «Не переживай, всё будет хорошо. Они сразу согласились, как только я предложила. Очень ждут тебя и хотят с тобой пообщаться». А на деле… На деле всё было несколько иначе. С первых минут пребывания в доме Норы Райнер чувствовал на себе предвзятый и будто бы за что-то упрекающий взгляд госпожи Харпер. Господин Харпер же, чудной и неуклюжий, смотрел на него восторженно, с уважением и даже пиететом. Создавалось впечатление, что Нора и вовсе не улавливала противоречий, не улавливала гнетущего недоразумения, хоть и была необычайно проницательной девушкой. Стол Харперы накрыли так, как могла накрыть не самая бедная семья в гетто: рис, картошка с укропом, окунь, политый оливковым маслом салат из огурцов и помидоров, яблочный пирог. Половину приготовила Нора, а вторую половину — мать. Судя по тому, как много было еды и сколько усилий приложили к её приготовлению, родительский приём обещал пройти гладко. Однако госпожа Харпер, сидевшая напротив и следившая за ним с надменным любопытством, следившая за ним так, словно что-то хотела произнести… не позволяла отвлечься, расслабиться. Напряжённую обстановку разбавлял лишь господин Харпер, как бы стараясь угодить Райнеру, угодить Почётному Марлийцу. Он расспрашивал его обо всём подряд: о политике, о жизни (существовании) на острове, о войне со Средиземновосточным Альянсом, о возвращении в Либерио, и Райнер отвечал, утаивая подробности и не говоря о главном — о том, о чём говорить нельзя было по уставу. Госпожа Харпер вслушивалась в рассказы Райнера, кивала почти на каждую его фразу, очевидно, не до конца понимая, как и её супруг, интересующийся из вежливости; неискренне улыбалась и поправляла короткие, по плечи, волосы; порой хихикала и тут же, осекаясь, замолкала. Господин Харпер перестал задавать вопросы. Госпожа Харпер распрямилась, вытерла салфеткой губы, прокашлялась… И заговорила: — Мы рады, что ты пришёл, Райнер, — сказала она, и её худое лицо — ещё более худое, чем у слабой по природе Норы — огрубело, лишилось естественной краски. — Рады, что Нора пригласила тебя. Мы бы и сами тебя пригласили. Рано или поздно. Для нас это честь — угощать Воина, угощать Почётного Марлийца. Ты герой, Райнер, и то, что спустя столько лет ты не забыл нашу дочь и вновь проявляешь к ней внимание, не может не льстить. Если для нас это честь, то для неё — тем более. — Госпожа Харпер, вы преувеличиваете. Я такой же элдиец, как и вы, пусть и имею статус Почётного Марлийца. Мы ничем друг от друга не отличаемся, не стоит. — Нет-нет, Райнер, перестань… Мы гордимся тобой и очень тебя уважаем, но… хотим попросить тебя об одной небольшой услуге. Наверное, не самой для тебя простой, и всё же… — Хорошо. — Дрожь щекоткой прошлась по ногам. — И… о какой услуге? — Скажи, Райнер… — промолвил господин Харпер, и морщины на его лбу разгладились, и всё его лицо, кажущееся старческим, по-отцовски ласково преобразилось, — тебе ведь… два года осталось? Твой срок подходит к концу? — Да. Заподозрив неладное, Нора обратилась на жестовом языке к родителям. Мать ей ответила: «Разговариваем о войне. Ты не любишь». Это подействовало: она успокоилась, отпила соку, со звоном поставила стакан и, нечаянно стукнув ножом по тарелке, заскребла её вилкой, пытаясь подцепить зубчиками разрезанный помидор. Госпожа Харпер по-командирски взмахнула рукой, и Нора сделалась тише. — Послушай, Райнер, — продолжил отец, — не пойми нас неправильно, но… у тебя — два года, у Норы — вся жизнь. Понимаешь, о чём я? — Да… понимаю. Да, кажется, понимаю… — Пожалуйста, — сказала мать, — не делай её жизнь ещё труднее, чем она есть сейчас. Девушки в её возрасте ни то что выходят замуж — они вовсю рожают детей. А она… Кто из хороших здоровых парней захочет на ней жениться? Они боятся её, не хотят больных детей и опасаются не напрасно. Моя бабушка — прабабушка Норы — тоже была глухой. Это передаётся по наследству. Мы думали, что нас обойдёт, но, как видишь, не обошло. Имеем, что имеем. — Госпожа Харпер, но Нора… Я и не думал, что… Вы, наверное, неправильно меня понимаете. — Ему точно косточка окуня поперёк горла встала, пусть он и давно доел свою порцию. — Я не хотел делать её жизнь труднее, мы просто… общаемся. Ей хорошо со мной, мне — с ней. Я не тороплю события, ни к чему её не склоняю и уж тем более не… — Речь не об этом, Райнер. Все мы взрослые люди и прекрасно понимаем, к чему может привести дружба. И это нормально, это естественно. Ты ей нравишься. Уж поверь мне — человеку, который её воспитал. Как только ты вернулся, она засияла. Это видно — по девушкам особенно видно. Но… не думал ли ты, что её привязанность к тебе может её погубить? — О чём вы? — О том, что она тебе не безразлична. В противном случае ты бы не проводил с ней столько времени. Опять же, это естественно: сначала дружба, потом любовь, потом свадьба, потом дети. Но… разве тебе не жаль её? Разве ты готов испортить ей жизнь? Сам посуди, ведь ты оставишь её или вдовой, или беременной, или с ребёнком на руках, и… к чему? Чтобы окончательно отпугнуть от неё мужчин? После такого с ней, разведённой, или никто не захочет иметь дела, или захочет, но кто-то с дурными помыслами. Кто-то, кто захочет присвоить себе статус Почётного Марлийца. И она будет такой молодой, Райнер… Ей будет двадцать четыре. Что ей останется? Не подумал? — Безусловно, — прибавил господин Харпер, — мы понимаем, что это сделает Почётными Марлийцами и нас с госпожой Харпер. Это, конечно же, честь, привилегии, но… Какова цена? — Мы хотим для нашей дочери счастья, поэтому честь и привилегии для нас роли не играют. Если ты оставишь Нору сейчас, то, возможно, в скором времени найдётся какой-нибудь человек, который о ней позаботится. Если же ты продолжишь привязывать её к себе, то она, скорее всего, никогда не обретёт счастья. Разве этого ты для неё хочешь? — Нет, вовсе нет… — Поэтому наша позиция тебе вполне ясна. — Конечно же, — сказал отец, — это жизнь Норы, решение остаётся только за ней, ведь мы не можем её контролировать: она уже давным-давно не ребёнок, но… Она наивна и глупа. В твоих силах, Райнер, сберечь её и дать ей шанс. Нет, это не значит, что ты должен перестать с ней общаться… — Было бы лучше, если бы ты перестал с ней общаться, — поправила его жена. — Да, так было бы лучше. Ты уж извини, Райнер, что так оно получается… Пойми нас: Нора — наша единственная дочь. Конечно же мы хотим, чтобы она была счастлива. Мир ради её счастья положим. Пожалуйста, подумай о том, о чём мы тебе только что сказали. Подумай о Норе. Подумай о Норе… Райнер ушёл от Харперов раньше, чем планировал, и уж точно раньше, чем рассчитывала Нора. Было темно: небо заволокло беззвёздной червоточиной, трава окрасилась угольным цветом. Поднявшийся ветер раскачивал ветви деревьев, трепетал шуршащую листву, но не перебивал грохота у него в ушах. Родители Норы были правы, правее некуда. Почему-то это грызло его, как червь протухшее яблоко — его, не помышлявшего о том, о чём перед ним распинались Харперы. Щелчок. Затвор. Щелчок. Скрип. Пустота. Может, так оно было бы лучше? Может, не следовало себя отговаривать? Но ведь… долг. И мать, и Габи, и Фалько, и… — Р… Рай… нэ… Он развернулся, и Нора подбежала к нему. Полускрываемая тьмой, схватилась за его плечи, отдышалась. Затем отстранилась, принялась жестикулировать: «Почему ты так рано ушёл? Родители что-то сказали тебе? Они выглядят странными. Ты выглядишь странным. Кажется, они упоминали моё имя, когда разговаривали с тобой. Я увидела по губам». В кончиках пальцев запульсировало. «Всё хорошо. Родители ничего не сказали. Я забыл, что обещал маме вернуться до восьми. Не хочу, чтобы она переживала». «Ты говоришь правду?» «Да, я говорю правду». Нора примяла взвихрившися на бегу волосы, с надеждою в него вгляделась. «Зайдёшь в пекарню?» — спросила она, и по нервам полоснуло обожжённым лезвием. «Мы сейчас много тренируемся, не уверен». «Или я за тобой приду?» «Посмотрим». Она понурилась, убрала белокурую прядь за оттопыренное ухо и опустила уголки губ. «Что-то случилось, да?» Глухая, но всё-таки не дура: предполагала, чувствовала. А он… Что он? Что ему, бесхарактерному трусу, оставалось? «Нет, ничего не случилось. Я зайду за хлебом. Увидимся. Надо домой. Извини». «Ладно. Тогда, наверное, до встречи». «До встречи». Собрался уйти, как вдруг Нора прижалась к нему — так быстро, что он, если бы и хотел обнять её в ответ, банально бы не успел, — хохотнула сиплым голосом и отпрянула, помахав на прощание. Всю дорогу он ощущал тепло её небольшого тела. Ветер стих.