***
Они договорились прогуляться вечером, встретившись у площади, где к фестивалю строилась сцена. Увиделись тогда, когда стемнеть ещё не успело, когда небесный пузырь лопнул и забрызгал голубизну розовой, оранжевой и жёлтой акварелью, когда занялась заря. — Р… Райнэ… Он развернулся. Нора — с улыбкой до ушей, довольная невесть чем, взбодрившаяся. Такая милая, такая нежная с заплетёнными в косу волосами, в платьице с рукавами-фонариками и крупным бантом на юбке. Как и всегда, пришла с сумочкой — не изменяя традициям, принесла тетрадь с карандашом. Подпрыгнула к нему, весело обняла, боднув носом шею, и Райнеру показалось этого мало, но он, застыв, ничего не смог предпринять. Нора расположилась сбоку и зашагала, воровато, хитро, но притом застенчиво на него посматривая. Что-то переменилось в её забавно-шумной походке, в её мягком, безмятежном взгляде; что-то подтянуло её всю и растормошило, а сам взгляд — подёрнуло мечтательностью и озабоченностью. «Ты сегодня другая», — заметил он. «Разве? Думаю, та же, что и всегда». — А сама нервно перебрасывала косу с плеча на плечо… Странные, обычно не возбуждающие интерес вопросы беспокоили её, и разговор она заводила на посторонние темы: о том, что отец рассказал ей за завтраком о Роджерсах, о чём она сама вычитала в газете и о чём ей поведала сплетница Мэгги. Неуютно ей было — неуютно на душе. «Ты собираешься идти на фестиваль? — спросила Нора. — Осталось меньше двух недель». «Конечно. Я Воин, я должен там присутствовать». «Не верю, что к нам съедутся важные люди. Что Вилли Тайбер выступит с речью в гетто». «Мы тоже удивились, когда узнали. После этого всё изменится». «Что ты имеешь в виду?» «Вилли Тайбер выступит, чтобы объявить войну Парадизу». «Думаешь, другие страны послушают его и объединятся с Марли?» «Так должно быть». «Значит, тебе придётся вернуться на Парадиз?» «В течение года. И точно в последний раз». «Будешь там сражаться?» «Конечно». «Потом ты заслужишь покой?» «Не знаю. Сомневаюсь. Думаю, уже никогда. Только по ту сторону. Но и там, думаю, не заслужу». Если Ад и правда существовал, то Райнеру в нём было самое место. «Это жестоко. Такого не должно быть. Ты должен заслужить покой. — Нора взглянула на него — взглянула пристально-скорбно. — Хочу, чтобы ты хотя бы свои последние месяцы провёл здесь. В гетто». «Я тоже хочу». «Хочу, чтобы ты провёл последние месяцы со мной». Райнер, вечно мёрзнущий, пригрелся, будто его окунули в ванну с горячей водой. «С тобой?» «Да. Со мной». Неожиданно Нора остановилась. Выросла перед ним и, налившись спелой смородиной, зарделась щеками, шеей и ключицами. Потрепала позолоченную, опрысканную зарёю косу и отбросила её за спину, приосанилась... Глаза, зажжённые медью, бегали; ямочка на подбородке оттенялась, а сама Нора — горела, сгорала в охристо-рыжем закате, утопала в клокочущих языках его пламени. Она ткнула в себя пальцем, сложила ладони птичьими крыльями и прижала их к груди, указала на него… Всё разом опустилось в ноги, в гудящие чугунные икры, и его притянуло к земле цепями. Нечто всколыхнулось в нём, как огонёк свечи, но не погасло. Нора обомлела, по-детски растерялась. Превозмогая девичий испуг, с большею решительностью повторила: указала на себя, приложила ладони к груди, приблизилась и в разочаровании, в отчаянном, но безобидном гневе толкнула в грудь его. Встрепенула в нём что-то, заставила это что-то ныть, ныть, ныть… Он и не пошевелился. Теперь же глаза у неё блеснули росой. Не теряя призрачной, ускользающей надежды, Нора полезла в сумочку за тетрадью, вцепилась в карандаш и дрожащею рукою чётко вывела: «Я тебя люблю». В висках — молоточный стук. Сверлом буравило лоб… У Норы надорвалось дыхание. Сверкая некогда солнечными ресницами, она убрала тетрадь под мышку. Сморщив нос, обессиленно начала жестикулировать: «Я не понимаю. Мы гуляем. Общаемся. Дружим. — Она раздосадованно прикусила губу. — Я думала, что это взаимно. Я думала…» Не закончила. Райнер, позабывший всякий, даже самый простой жест, забрал у неё тетрадь и мелко, мелко написал… Слова — страшные, неоспоримые — въелись в него, как незабываемый треск человеческих костей: «Мне осталось два года». Она упрямо задвигала указательными пальцами: «Мне всё равно». «Я не хочу портить тебе жизнь». «Ты не испортишь». — Как дитя, она в нетерпении переминалась с ноги на ногу. «Два года. Два». «Мне плевать. Хоть два месяца. Хоть два дня. Хоть две минуты. Мне плевать. — Нора всхлипнула, ненадолго приобняла себя. — Я люблю тебя. Я хочу провести эти два года с тобой. Мне неважно, сколько времени пройдёт. Мне важно, что я проведу его с тобой». Как всё, однако, легко… «Ты будешь об этом жалеть». «Я не буду. Я буду счастлива. — Она улыбнулась, и уходящая заря осветила влажный след под её веками. — Я буду ценить каждую совместную минуту. Я буду помнить тебя. Ты будешь жить во мне». Райнер опустил руку — она сама потянулась книзу. Тяжко было… Затылок словно когти до крови раздирали. Разве Нора этого заслужила? Заслужила помнить его? Заслужила хранить его в себе? Заслужила быть с ним до последнего дня его жизни? До тех пор, пока он не иссохнет к двадцати трём годам дряхлым стариком. До тех пор, пока его не слопает или Габи, или Фалько… Или пока его вообще не прикончат на Парадизе. Заслужила ли? И не ему ли велели о ней позаботиться? Позаботиться — разве не оставить? Разве не сделать её счастливой? Быть может, он и родители Норы превратно толковали её счастье? Быть может, с ним она и обрела бы это треклятое счастье? Так Нора и утверждала, но знала ли она наверняка?.. «Когда я умру, ты не будешь счастлива», — сказал он жестами. «Пока ты будешь жить, я буду счастлива». «Что потом?» «Не знаю». «Ты понимаешь, что я не могу обречь тебя на такую жизнь?» «Ты не обречёшь. Я уже люблю тебя. Этого не изменить. Ты можешь разделить мои чувства и сделать меня счастливой. Можешь отказаться от меня и сделать нас обоих несчастными. Тогда я точно буду жалеть. Буду жалеть, что не позаботилась о тебе, когда ты был жив. Что ты не позаботился обо мне. Буду жалеть, что не провела это время с тобой». «Ты не думаешь о своём будущем. Я о твоём думаю. Я бы мог сделать тебя Почётной Марлийкой. Но тогда у тебя вряд ли будет счастливое будущее». «Если хочешь подумать обо мне, подумай о моём настоящем. Я не просила тебя делать меня Почётной Марлийкой. Мне и элдийкой живётся спокойно». — Нора накрыла ладонью белую повязку, имея в виду, что расставаться с нею не собирается. «У тебя очень хорошие родители». «Что это значит?» «Это факт. — Не выдавать дочь замуж за Воина, который дарует её семье вечный покой и достаток, потому, что после его смерти не получится устроить счастливую супружескую жизнь… Это достойно. Его-то мать продала без раздумий. — Как и я, они хотят для тебя хорошего будущего». «Они тогда всё-таки надоумили тебя?» Подловила. «Не только. Я и сам понимаю. Я думаю о тебе. Понимаю, что два года того не стоят, Нора». «Если для тебя не стоят, то не значит, что не стоят для меня». «Ты не понимаешь. Вряд ли это будет два года. Сомневаюсь, что будет хотя бы год. Меня снова отправят сражаться. Возможно, я умру. Возможно, меня снова долго не будут пускать домой. Что угодно. И от года ничего не останется». «Мне плевать. — Она, как и в прошлый раз, топнула. — Как ты не понимаешь? Мне всё равно. Сколько предначертано, столько и проведём времени вместе. Плевать: два года, два месяца, два дня или две минуты. Если две минуты, я буду жить ради этих двух минут. Я буду за них бороться. Ты глупый. Ты очень глупый. Тебе не понять». Пока они препирались, стемнело. Волосы Норы более не мерцали, и кожа не розовела, и глаза, круглые-круглые, не блестели… Возможно, он действительно не понимал. Возможно, он был слишком сломлен, чтобы понимать. Возможно, ему не было дано, но Нора… Нора слышала и видела то, что ему не было дано слышать и видеть. Нора не была глуха и слепа. Райнер подошёл к ней, положил в сумочку тетрадь и карандаш, которые больше не были нужны. Она смотрела на него в замешательстве, в угловатом смущении. Он взял её изумлённое лицо в ладони, провёл по щеке большим пальцем — по такой тёплой, бархатистой щеке. Нора горячо, робко-горячо задышала, и он сам, кажется, задышал… Пилил оковы, колотил их, пробивал бронированными кулаками — без толку, а она — камешек, невесомый камешек бросила, и оковы рассыпались в одночасье. Райнер наклонился к ней — она стеснённо прикрыла веки — и прикрыл веки сам. Поцеловал в губы — коротко, неуверенно. Нора, встав на мысочки, подалась к нему, медленно поцеловала в ответ — чуть смелее, чуть чувственнее… От неё пахло воздушным, только что испечённым хлебом. Пахло недавно распустившимися цветами, пшеничными полями и весной — весной пахло сильнее всего. А ещё — стиранными простынями, ужином, домом… И всё той же, той же весной. Он тоже запах весной.***
После этого в Райнере случилась очередная перемена — столь явственная, что её было невозможно проигнорировать. Он тратил меньше времени на тренировки и, разгребая Воинские обязанности, куда-то мчался. Впрочем, все понимали куда и к кому, пусть и не получали на то доказательств. Сначала. Когда Райнера о чём-то спрашивали, когда его передразнивали — он отнекивался и еле сдерживался, чтобы не ухмыльнуться. Они с Норой сошлись, и это было очевидно. Первым делом узнали офицеры ООБ, капитан Гейтс и лейтенант Лоренс, частенько дежурившие у ворот. Райнер второй день подряд выводил Нору в город, и это показалось им малость подозрительным. — Куда это ты её по вечерам водишь? На свиданья, что ли? Неужто осмелился? Молодцом! — Это прогулка, капитан. Просто прогулка. — Мх-м… — мычал капитан Гейтс и, переглядываясь с товарищем, давил лыбу. — Ты сильно не загуливай, Браун, — советовал лейтенант Лоренс. — Фестиваль впереди, а там… Кто ж его знает, что там. Война за углом. Любовь — это хорошо, когда её в меру и когда она не препятствует выполнению долга. — Брось ты, не наседай на парня. Два года парнишке осталось, ну? Пусть нагуляется вдоволь. Девять лет в родной город нормально не пускали, ты только вдумайся! Вот таким его помню, во-от таким! Ещё тогда за харперовской дочуркой, кажись, приударивал… Пускай отвлечётся, пускай! Нора, не слыша, улавливала суть разговора и улыбалась дядькам-офицерам — одним из немногих, кто не испытывал ненависти к элдийцам. Лоренс порой ворчал, но серьёзных предрассудков, как остальные, не имел. О Гейтсе и говорить нечего: незлобивый марлиец, Воины и кандидаты для которого почти что родные дети. На красную повязку горожане, как правило, реагировали по-особенному: с любопытством рассматривали — кто с ущемлённым высокомерием, кто с уступчивым уважением. Никто из марлийцев не решался выказывать к Воинам презрение; воздерживались даже самые отпетые грубияны. И потому Нора, выходя из концлагеря с Райнером, была за ним как за каменной стеной. У него было право заходить куда угодно (кроме мест, посещать которые элдийцам запрещалось законом) и покупать что угодно. Никто не выгонял, никто не осуждал. Райнер угощал Нору мороженым, булочками, пирожками и всевозможными сладостями, а она, смятённая, но обрадованная, не знала, как благодарить. Нора замирала каждый раз, как они натыкались на уличных музыкантов. Любовалась ими, любовалась их сосредоточенностью, движением их пальцев… И говорила жестами — расстроенно так говорила: «Жаль, что я не могу слышать. Как же это, наверное, красиво». Миновало четыре насыщенных дня их отношений. В один из таких дней Порко, застав Нору у штаба, напрямую спросил у Райнера: — Чего, замутил с ней всё-таки? Райнер, нисколько не оскорблённый бестактностью Галлиарда, ответил: — И такое бывает. Порко спрятал ладони в карманах куртки, опустил голову и пнул камешек. — Девчонку жалко, — пробормотал он. — Козлина ты, Райнер. Настоящая козлина. Девчонку губишь. Хоть я и могу понять: ты-то помираешь… как и Пик. А я пока нет. И всё же как-то это… Ай, похер. — Спасибо. А благодарности — чистосердечные. За то, что понимает. Раздражаться ни то что не было сил, раздражаться не хотелось. Вот так вот — не хотелось… Бывало, ходил с Норой под руку, а ветерок так приятно обдувал, так приятно ворошил волосы. И солнце, заряженное, грело. И небо, такое большое-пребольшое, необъятное, бесконечное… сверкало. А воздух… каков был воздух! Свеж, чист. Пах домом, пах Родиной — Родиной! И так хорошо ему было, когда он с Норой под руку ходил, так хорошо… Вскоре об их связи узнало всё гетто. Люди шептались за спинами; то безобразно, то беззлобно сплетничали, но не было Райнеру с Норой до этого никакого дела. Пик, вторя Порко, не стерпела, высказалась: — Всё-таки не знаю, сможет ли она пережить твою потерю. Не хотелось бы, чтобы такая хорошая девочка руки на себя накладывала... Ты ведь уже её предупреждал? Не обошлось и без мнения товарищей помладше: — Э-э-э… Серьёзно, только сейчас? — удивилась Габи. — Я думала, вы уже давно вместе. Ну и медленный ты, Райнер! Фалько одобрил союз Норы и Райнера, но не без горькой зависти: рано было ему, двенадцатилетнему сопляку, признаваться в любви Габи… Мать отреагировала неоднозначно: — Это, конечно, хорошо. Харперы — приличная семья. Но, Райнер… она ведь глухая. Её ты хочешь сделать Почётной Марлийкой? А какой у вас родится ребёнок? Не подумал? — Не будет у нас никакого ребёнка. Мне два года всего осталось… в лучшем случае. Какой ребёнок? — Самый обыкновенный. Ребёнка не два года зачинают и рожают. — Я этого ребёнка могу даже не увидеть. Нет, мам, это не обсуждается. Я не оставлю Нору одну с дитём на руках. Не хочу я ей портить жизнь. — А Почётной Марлийкой сделать хочешь? — Было бы здорово. Но ей, как я понял и как считает она сама, от этого будет только хуже. — Конечно, — не прекращала мать, — я бы хотела, чтобы ты оставил после себя внука, достойного наследника… А ребёнок, который родится у вас с Норой, может унаследовать её заболевание. Или ваш внук. Послушай меня: Пенни — хорошая, здоровая девушка с приятными родителями. Может… Райнер не слушал. Если сплетни добрались до его матери, то было ясно, что рано или поздно они доберутся и до родителей Норы. Этого он опасался больше всего. Обещал, что оставит их дочь, а в итоге начал с нею встречаться… А какую взбучку ей устроит госпожа Харпер — жутко представить! На следующий день Райнер зашёл в пекарню, но на смене была не Нора — была госпожа Харпер. Свернула газету, с хлопком положила её на витрину и, пронзив его, как преступника, суровым взглядом, поднялась. — Ну? — с нажимом спросила она. — Я жду. — Здравствуйте, госпожа Харпер, — прочистив горло, сказал он. Давно так в груди не кололо, как закололо тогда. — Извините, а… чего ждёте? — Ты ещё спрашивать смеешь? — едко усмехнулась она. — Жду объяснений. — Я… Извините, не знаю, что сказать. Вы уже разговаривали с Норой? — О да, разговаривала. Первым делом. Если честно, проку мало. — Вы… ругали её? — Ругала. Был бы толк. — Мне кажется, она сказала всё, что могла сказать. Вы уже всё знаете. Едва ли разговор со мной будет хоть сколько-нибудь информативнее. В конце-то концов, не я ваша дочь… — Дочь моя — не ты, но мозгов и опыта у тебя побольше: жизнь потрепала. А Нора… она такая глупая, такая наивная. Потому с тобой и разговариваю. По-человечески ведь просила: держись от неё подальше. Знала я, что вы гуляли — как мне не знать? Думала, ладно, пусть. Надеялась. Надеялась, что ты не… что ты не позволишь этому зайти настолько далеко. — Я и… сам не ожидал. Так… получилось. — Получилось… — Госпожа Харпер фыркнула, возмущённо проговорила: — Неужели ты не понимаешь?! Ты, здоровый лоб… Не понимаешь, что жизнь ей портишь?! Каково ей будет после того, как ты умрёшь? М? Думаешь, поплачет и забудет? Как же! Думаешь, так просто всё?! А если с ребёнком её оставишь… то я вообще молчу, Райнер! — Её глаза, расширенные в исступлении, цеплялись за его. Безысходная тоска поглотила её, подчинила себе… И Райнеру было больно-завидно видеть эту женщину — мать, страдающую от безрассудной любви к дочери. В беспокойстве за дочь была вся её жизнь. — Ты пойми, что я не против тебя, пойми, что тут нет ничего личного, но ты — Воин, ты умираешь, ты… — У нас не будет ребёнка, госпожа Харпер. Думаю, я бы хотел, но я не собираюсь взваливать на неё такую ношу. — Не только в ребёнке дело! Кто ж её вдовой-то в жёны возьмёт, Райнер?.. Какой-нибудь идиот, который захочет стать Почётным Марлийцем? Который будет… пользоваться ей и её статусом?! — И жениться я на ней не собираюсь. Уж тем более, если вы против и если она не настаивает… — Всё равно! Всё равно, ты же понимаешь, как на неё потом будут смотреть мужчины, ты же понимаешь, что… — Госпожа Харпер. — Перебив её, Райнер ступил вперёд. — Мне осталось два года, верно. Но вы уверены, что я проведу эти два года с Норой? Если да, то вы, вероятнее всего, ошибаетесь. Скоро меня, как и раньше, отправят на фронт. Я могу умереть. А если вдруг выживу… Я уже начинаю сомневаться в том, что мне позволят спокойно пожить хотя бы пару месяцев. Поэтому… с Норой я проведу не так много времени, как вам кажется. — Дело же не в этом. Проводи сколько хочешь, только вот… если ты умрёшь своевременно, к этому моменту ей будет двадцать четыре. Чего там, двадцать четыре будет… Ей уже двадцать два. — Знаю. И всё же… Для неё два года — небольшая часть жизни, а для меня — её остаток. Я не буду… не буду к ней приставать, если вы за это переживаете. Со мной Нора будет в безопасности. А если мы с ней сейчас, как вы и хотите, расстанемся… Не думаете ли вы, что это не очень хорошо на ней скажется? Куда хуже, чем моя смерть, к которой она будет готова. К которой она уже готовится. Это же разобьёт ей сердце. И ей, и мне. Она первая призналась мне в чувствах. Не представляю, что было бы, если бы я отверг их. И если мы расстанемся сейчас, то… она будет об этом жалеть. С каждым произнесённым Райнером словом лицо госпожи Харпер, помятое и измученное, по-здоровому светлело, озарялось пониманием. Она расслабила руки, расслабила сгорбленные плечи и встала поближе к нему. — Я хочу заботиться о ней столько, сколько за эти два года смогу, — продолжил он. — Не хочу делать ей больно. И вы не хотите, чтобы я делал ей больно. А если мы расстанемся, так я причиню ей боль. — Я понимаю, Райнер, но… Зазвенели колокольчики — в пекарню забрела посетительница, старушка Максвелл. Райнер отошёл в сторону, чтобы не загораживать витрину, и женщины разговорились. Госпожа Максвелл, так любившая поболтать, купила буханку чёрного хлеба, обсудила с хозяйкой насущные новости и, попрощавшись с обоими, вышла. Госпожа Харпер устремила на Райнера подобревшие глаза, сказала: — Боюсь… боюсь, что ты прав. Твоя единственная ошибка в том, что ты не пресёк это всё сразу после нашего разговора. Или вовсе до него. Продолжил с ней общаться, позволил ей к себе привязаться… Менять что-то — поздно. Она взрослый человек, и она… хочет быть с тобой. Что я могу против этого сделать? Я бы сделала, но… что? — К счастью или сожалению, ничего. — Будем надеяться, что к счастью, — скептично промолвила она и, раскатав газету, уселась обратно в кресло. — Ну, чего стоишь? Иди. Не держу тебя больше. Не ко мне ведь к тому же приходил… — Я… Вообще-то, меня мама хлеб попросила купить. Поэтому я куплю. Вы же не против?.. С этого момента дышать стало свободнее, чем прежде.***
Дни пролетали один за другим, фестиваль Вилли Тайбера приближался. Это значило, что через какое-то время ему было суждено вернуться на Парадиз. Только от мысли об этом всё внутри коченело, но, стоило Норе к нему притронуться, как ружьё переставало маячить перед глазами. Нора шутила, забавляла его, причём не смешными шутками, а той увлечённостью, с которой их рассказывала. Сам Райнер шутить не то чтобы умел, хоть и считался на Парадизе тем ещё весельчаком и юмористом: собирал возле себя симпатичных девчонок-хохотушек, которые не отлипали: влюблялись по уши. Парни ему завидовали… Нора тоже иногда хохотала — скромно, прикрывая рот ладошкой. «Ты боишься смеяться?» — спрашивал у неё Райнер. «Да». «Почему?» «Потому что я некрасиво смеюсь». «Кто тебе такое сказал?» «Не помню. Это было давно. В детстве». «И ты до сих пор помнишь?» Она огорчённо кивала. «Это ерунда. Мне нравится, как ты смеёшься. Смейся чаще. Можешь смеяться при мне. Мне нравится». И Нора послушала, отчего однажды заставила его пожалеть о сказанном: она смеялась во весь голос, чем привлекала внимание прохожих, и Райнеру, переубедившему её, было некрасиво её пресекать. Он учил Нору разговаривать. Она сама его об этом попросила: ей хотелось знать какие-нибудь несложные слова и фразы, чтобы порой выражаться так, как это делают простые люди. В первую очередь, конечно же, научилась произносить «Райнер», которое и без того произносить умела, но невнятно. Уже потом — «хлеб», «угощайся», «Воин». Из фраз: «Я тебя люблю», «До скорых встреч», «Как поживаешь?» С каждым освоенным словом и с каждой освоенной фразой Нора всё меньше стеснялась говорить при Райнере, всё больше раскрывалась перед ним. — До шкорыг фстреч, Райнер! — кричала она перед тем, как уйти домой или выйти на смену в пекарню. Поднималась на цыпочки (он к ней наклонялся), невесомо целовала в щёку и губы, расчёсывала пальцами его волосы и, счастливая, убегала. Случалось, что на Райнера находила тоска — тягучая, омерзительная тоска. Нора замечала, выпытывала, что стряслось, а он долдонил ей об одном, всё об одном да об одном: «Два года осталось». Она улыбалась сквозь испуг, поселившийся в темноте её глаз, улыбалась сквозь противоречивость мыслей и повторяла: «Мне всё равно. Эти два года я проведу с тобой. Обещаю». Нора много, много обещала, и когда-то от этих обещаний становилось спокойно, а когда-то — тревожно, ведь… Вдруг она их не исполнит? Вдруг предаст его так, как он предавал других? Вдруг… Не перечислить всех этих «вдруг». Фестиваль планировался через пару дней, и Райнер пригласил на него Нору. Обычным марлийцам и элдийцам вход был воспрещён, но по просьбе Воинов людей пропускали. Нора, пусть и не могла слышать речи Вилли Тайбера, согласилась прийти из-за зрелищного представления — как в театре. Жаль только, что рядом с Райнером сесть не получалось: для кандидатов с Воинами и приглашённых ими были выделены отдельные места. Она с предвкушением ждала фестиваля.***
Ярмарка! Сюрприз перед фестивалем! Сюрприз для элдийцев! Повстречал Нору с её родителями на донельзя забитых улочках гетто. Вышли всею семьёю развлечься, побаловать себя заграничными вкусностями. Госпожа Харпер, на редкость снисходительная, передала ему дочь и отправилась гулять с мужем. К Райнеру с Норой присоединились Порко и Пик, чуть погодя подоспели Фалько, Удо и Зофия, а позже всех — Габи. — Ярмарка? В гетто?! — вопила она. — Сдурели, что ли? Поверить не могу! — И жадно обгладывала мороженое, которым с ней поделился Фалько. «Нужно угостить детей, — говорила Нора. — Смотри, какие они счастливые. Они такие редко. Я взяла с собой деньги, хочу им что-нибудь купить». «Плачу я», — отрезал Райнер и платил, платил, платил!.. Тратил всё, что у него имелось. — Эй, Райнер, — без свойственной себе язвительности дразнил Порко, — девчонку-то хоть угости. Малолеток угощаешь, а её? — У кого-то сегодня в кармане останется дырка! — смеялась Пик. — И без вас знаю! — огрызался Райнер, ведь и впрямь намеревался угостить Нору экзотическими сладостями. А Нора… Нора ни о чём не просила. Райнер без предупреждения брал и покупал: то мороженое, то бутерброды, то булочки с вареньем и пирожки с мясом, настоящим мясом! Блажь. Нора отказывалась, но ела — с таким аппетитом ела, за обе щеки уплетала, а он — вместе с ней, ибо делили они на двоих и хохотали — хохотали до упаду. С чего-то, что не понимали не только остальные, но и они сами… — Весёлые вы какие, ребята, — говорила Пик и вешалась на Нору. — Наконец-то и на нашей улице праздник… Хоть что-то должно быть хорошо, правда? — Это ты у неё спрашиваешь? Она не слышит. — Правда? А я не знала, вот спасибо. Да это я просто… — Не вешайся так на неё: хребет ей сломаешь. — Не переживай, не сломаю. Ты сама забота, Райнер. Знаешь, а тебе идёт… — Перестань, ерунду какую-то несёшь. — Всё-всё, больше вас не смущаю… — И, отвлекаясь на Галлиарда с детьми, восклицала: — Эй, Покко, чего это вы там без меня покупаете? Подождите… — Пицца! С ума сойти! — искрилась от восторга Габи. — Всегда мечтала попробовать! — Пицца — ладно ещё, — отвечал Фалько, — а вот эклеры… Расхаживая по пестрящим праздничными украшениями улочкам, Райнер вышел к прилавкам с одеждой. Наткнулся на портниху-иностранку, торгующую женскими головными уборами, шалями, платьями, палантинами и накидками. Огляделся: Нора была далеко, с Порко и Пик. Иностранка поприветствовала Почётного Марлийца, с акцентом спросила: — Подарок для дамы? Изволите? — Да. — И принялся выбирать для Норы какую-нибудь милый, под стать ей, платок, стараясь не думать о бьющих по кошельку ценах. Денежное довольствие ему, как Воину, выдавали приличное: нужно же было на что-то тратиться… — Дама какая? Что она носить нравится? Но Райнер уже нашёл: нежно-розовый ситцевый платок с аккуратной оборкой и качественными швами — сразу видно: заграничный. — Его, пожалуйста. — Розовый. Дама нежная. Красивая. С вас… Дорого, но ничего не поделаешь. Купил платок и, выследив ребят, спрятал его за спину. Подошёл к Норе, а она, глазастая, без промедлений сообразила: прищурилась, изогнула брови домиком… Райнер решил её не испытывать: достал платок, накинул ей поверх головы и обвязал концы вокруг шеи. Нора осклабилась, разгладила шелковистую ткань и, взвизгнув, бросилась к Райнеру. Он крепко-накрепко прижал её к себе и заметил — мельком заметил, — как Порко улыбнулся… «Какой красивый платок, — размахивала руками Нора. — Давно хотела такой платок. Спасибо». «Не за что. Это за выпечку, которую ты мне все годы дарила». «Только за выпечку?» «Нет. За то, что ты есть». Когда торговцы покидали ярмарку, когда фестиваль дышал в спину, когда занималась кроваво-красная заря, ребята лениво тащились друг за дружкой, так наевшись, как не наедались за всю жизнь. Дети громко смеялись, а утомившиеся Порко и Пик наказывали им быть тише. Райнер и Нора заплутали, затерялись в рассасывающейся толпе. Нора держала Райнера за руку и, обвязанная платком, шла — шла впереди него, тянула за собой. Он едва за ней поспевал… Заря, заря, заря… Бордовая, оранжевая, розовая заря. И воздух — ароматный, пахнущий мясом, карамелью, выпечкой… Осколок льда в груди растаял — растаял под полыхающей зарёй. — Райнер, — сказала она, отведя его в сторону. — Что? Она подалась к нему, поцеловала в подбородок… Он пригнулся, и она поцеловала в губы. Сдавливала худыми пальцами его плечи и целовала, целовала, целовала… И ничего больше ему не хотелось, кроме как трогать её и целовать. Протиснулись к сцене. Райнер посадил Нору на место для гостей, собрался пробыть с ней до начала фестиваля и дождаться матери, но… прибежал Фалько. Взбаламученный, запыхавшийся. — Замкомандира Браун! Можно вас на минутку?! Пришлось уйти. Райнер вновь обнял Нору, вновь поцеловал её, хоть и расставание обещало быть недолгим. — До зкорых фстреч, Райнер!***
Этот день — лучший день в его жизни! Самый знаменательный, самый запоминающийся… День, ради которого он корпел пять лет! Целых пять лет… А она — что? Голову опускает, подол платья перебирает, носком туфли грязюку ковыряет... — Странная какая… — бурчал под нос Райнер. — Вот так вот оно бывает, значит… Дружишь-дружишь, а она и поддержать не может! Это что ж за дружба такая? Это как называется? Нора взглянула на него суженными, тоскующими глазами. С неохотой зашевелила руками: «Я надеялась, что ты не получишь титана». — Чего?! Это что ещё за новости такие?! «Почему? Я очень старался. Ты знаешь». «Знаю. Но я надеялась, что так не будет», — сказала она и потрепала длинную-предлинную косу. — В смысле?! «Я думал, мы друзья. Я думал, ты обрадуешься, что титана получил я, а не Порко. Почему ты не можешь за меня порадоваться?» «Мы друзья, — подтвердила Нора. — Но я не хочу, чтобы ты уплывал на остров». «Почему?» Скучать, что ли, будет?.. «Там страшно. Там злые дьяволы». «Да. Я уплыву туда, чтобы убивать злых дьяволов». «Вдруг злые дьяволы убьют тебя?» Райнер прыснул. «Ерунда. Я буду титаном, а они букашки». «Страшно, — заключила она и для верности повторила жест: — Страшно». «Я не боюсь. Чего боишься ты? Тебе нечего бояться». «Я боюсь за тебя. — Нора зарумянилась. — Вдруг ты не вернёшься?» «Ерунда. Вернусь». «Если вернёшься, то нескоро». «А ты скучать будешь?» — осмелился спросить он. «Буду, — ответила она и ненавязчиво поинтересовалась: — А ты? Будешь?» Он… будет, наверное. Наверное, будет не хватать прогулок и разговоров с ней. Наверное, будет не хватать этого вкусного хлебушка, который она недавно, под присмотром матери и отца, начала готовить в пекарне. Наверное, будет не хватать её самой… «Буду, — без сомнений сказал Райнер, и лицо у него запылало, как под потоком горячего ветра. — Пока что я не уплываю. Буду тут ещё два года». «Правда?» «Правда», — улыбнулся он, и она, тоже улыбнувшись, убрала за оттопыренное ушко белокурую прядь. Но вот посерьёзнела, встревожилась: «Это правда, что титаном можно быть всего тринадцать лет?» «Да». «А потом что?» «Вот что». — Райнер загадочно поглядел наверх. «Туда, к Богу?» «К Богу». «Тринадцать лет. — Нора осунулась. — Тринадцать лет — это очень мало. «Думаю, много. Мне десять, а это столько же, но на три года больше». «Разве не мало?» «Очень много». «Тебе будет… — Она посчитала на пальцах. — Тебе будет двадцать три, когда ты отправишься к Богу». «Это очень много. Целых двадцать три». «Сколько лет твоей маме?» «Не помню. Тридцать с чем-то». «Тогда двадцать три точно мало. Моя прабабушка жила до восьмидесяти. Представь, что я тоже проживу до восьмидесяти. Это во много раз больше, чем ты. Представляешь, какая разница?» А ведь и правда… Райнер даже не задумывался. Обидно было, но чего ж теперь? Отказываться от титана, которого он добивался пять лет? Отказываться от красной повязки и статуса Почётного Марлийца? Отказываться от любви матери? Ну уж нет! «Зато эти тринадцать лет я буду героем. Я стану гордостью Марли. Мать будет мной гордиться». «А я буду по тебе скучать, когда мне будет восемьдесят». «Правда будешь?» «Буду». «А я буду скучать по тебе, когда отправлюсь к Богу».***
Тяжко. Как же тяжко… Ломота в теле. Иглы вознаются в распотрошённый бок, в ушибленную грудь и слабые ноги. Под ними — обломки. Сотни обломков, по которым он потоптался, раздавив всмятку трупы военных, послов и мирных жителей. Ещё немного — и упадёт навзничь. Ещё немного — и умрёт. Ещё немного — и... Он не падает. Не умирает. Идёт. Внутри — глубоко-глубоко внутри — теплятся силы. Теплятся, согревая растопленное сердце. Битва проиграна. Молотобоец потерян. Зик убит. Порко цел. Пик — неизвестно. Эрен Йегер сбежал. А ведь он, Бронированный, сражался… И что толку? Марлийское командование разбито, разведчики упущены, а он — жив. Дышит, не зная, хорошо это или плохо. Для Марли — хорошо, а для него… Останавливается. Останавливается, чтобы проверить, не мерещится ли. Нет, не мерещится. И всё равно… бред какой-то. Всё равно какая-то небылица. Никакой горечи не испытывая, ничего не чувствуя в разлагающейся, обескровленной душе, он, хватаясь за бок, садится на корточки. Тянется к потемневшему ситцевому платку — мягкая ткань ласкает пальцы — и поднимает его без содрогания, без единой трепещущей мысли. Но зачем? И так ведь очевидно. Очевидно, что не она. Распахнутые, застывшие в страдальческом ужасе глаза. Красные, помутнённые, выпученные. Коричневые, как обугленный хлеб. Присыпанные пылью жёлтые ресницы. Ввалившиеся, измазанные и расцарапанные грязью щёки. Опухшие синие губы. Бордовый язык, виднеющийся из приоткрытого кровавого рта. Кровавый подбородок с точкой-ямочкой. Бледное, выцветшее лицо. Почерневшие белокурые волосы. Тело — намертво приплюснуто обломком. Тело… Картинка не складывается. Пролетает мимо, как бабочка. А он, как малолетний парнишка, гонится за ней, пытается поймать её сачком. Не получается. Зато картинка отпечатывается — там, у него в голове. Чем дольше он смотрит, тем чётче отпечатывается. Тем томительнее делает отведённый ему в два года срок. Дрожащими пальцами он закрывает парализованные веки — закрывает мёртвые, но живые, пронзительно-внимательные глаза. Давит на подбородок и смыкает челюсть, пачкаясь в тягучей, ещё не засохшей крови. Гладит холодные, спёкшиеся губы. Вглядывается — мучительно долго вглядывается — и накрывает лицо ситцевым, уже не нежно-розовым платком. Встаёт. Без всякой сознательности думает об искажённом лице. Думает и идёт. Проходит несколько шагов и, обессиленный, падает на один из обломков, падает на одно из тел когда-то дышавших людей.***
Его не пустили на похороны. Ему приказали выметаться и не приближаться к её могиле. Он слушал и не приближался. Скорее не потому, что ему не разрешали, а потому, что для него это было слишком. Чересчур слишком. Пекарня Харперов временно закрылась — по крайней мере так гласила вывеска. Вероятно, закрылась с концами. Господин Харпер сошёл с ума. Произносил одно и то же, пока горло не хрипло: «Вернись, Нора. Нора, вернись…» Ходили слухи, что он, потеряв рассудок, пробовал дважды покончить с собой: повесившись (жена вытащила его из петли) и отняв револьвер у офицера ООБ. Неизвестно, правда это была или нет, но его скрутили и отправили в госпиталь, в психиатрическое отделение. Госпожа Харпер держалась как могла. Некогда любезная и интеллигентная, начала выпивать. Навещала обезумевшего мужа, навещала цветущую могилу дочери и питала неприязнь ко всему, что хоть как-то было связано с Воинами. Из дома выходила редко, запиралась и пила. Так говорили убитые горем жители гетто. Не было среди них тех, кто не потерял в той бойне кого-то близкого. Их слова передавала Райнеру мать. Как было на самом деле, он не знал. Возможно, господин Харпер не лежал в госпитале. Возможно, госпожа Харпер не выпивала за закрытыми дверьми. Возможно, она презирала его не так сильно. Возможно… Подорванный Зик, по предположениям генерала Магата, оказался предателем. Он сотрудничал с Парадизом и его неизвестными союзниками. Удо и Зофия погибли при нападении Эрена Йегера. Габи и Фалько, по показаниям Кольта, проникли на вражеский дирижабль и пропали без вести. Нора… Нора умерла.***
Стена — неровная, будто насекомыми погрызенная. Побелка сыпалась, пачкала кожу и простыни. Он сам царапал ногтями стену, сам соскребал побелку, и она, забиваясь ему под ногти, жгла… — Райнер, ну что, выбрасывать хлеб? Или снова не разрешишь? — Нет, мам, не выбрасывай. Там оставь, где был. — Так он почерствел и весь заплесневел. Пахнет. Тараканы скоро заведутся, только недавно выводила. — И чего? Пусть себе плесневеет. Не выбрасывай, слышишь? Не выбрасывай. — Но… — Заведутся так заведутся, чего ж теперь. Пусть живут. — Райнер… — шептала она и, не договаривая, уходила. Он не считал ни пройденные часы, ни пройденные дни. Первые пять стоял на ногах, ходил в штаб, обсуждал с генералом и ребятами стратегию скорой контратаки, а на шестой — слёг. Два дня не высовывался из квартиры. Знал, что так было нельзя, знал, что и повязки за такое могут лишить, но… не думал. Отныне он совсем ни о чём не думал. Сердце, очерствевшее и заплесневевшее, по ощущениям не стучало или стучало через раз, тихо-тихо — настолько, что порой он притрагивался к груди и с надеждой проверял, остановилось ли оно, но с досадой отнимал руку. Бывало, вспоминал о чём-то, и сердце колотилось, билось пойманной в сачок бабочкой, но прекращало — так же, как и всё в нём прекращалось — и любая чуткая мысль, и любое сознательное чувство. — Поешь, Райнер, — уговаривала мать. — Прошу тебя. Хоть что-нибудь. — Нет, мам. Не хочу, — отказывался он, ничего не испытывая к непривычно заботливой матери, пусть и всю жизнь мечтал испытать, и, кажется, ради того только и жил, ради того только себя и губил. Время от времени Райнер подзывал маму к себе и спрашивал — то, что спрашивал много, много раз: — Мам, а ты правда не могла ей помочь? И мама отвечала так, как отвечала уже не единожды: — Не могла, Райнер. Не могла. Всё произошло так быстро, что я и моргнуть не успела. — Угу. Ясно. А… Габи… Габи и Фалько… Нет никаких… новостей? — Откуда ж я знаю? За такое время погода не сделается. Кто и может знать, так это ты. Не я же в армии служу. Сходил бы в штаб, справился бы. — А… да. Завтра схожу. Но он не ходил. Он не мог. Его пригвоздило к кровати. Ни рукой не пошевелить, ни ногой. Обездвиженная туша. Удо и Зофия… мертвы. Обезображенные трупы — всё, что осталось от нашпигованных энтузиазмом детей. Глупо было полагать, что не мертвы Габи с Фалько. Глупо, но… полагали. Верили. И Порко с Пик, и Кольт, и дядя с тётей, и его мать. Один он не верил: представлял яростные глаза Аккермана, представлял, как в них сосредотачивались мучения островитян — мучения, на которые их обрёк он, Райнер, и Энни с Бертольдом. Девять лет назад, четыре года назад, недавно. Самая действенная, самая болезненная месть — месть через уязвимых детей. Только потом он вспоминал о Зике, который (хоть он и был, по версии Магата, предателем) не дал бы в обиду дорогих ему ребят, но… Что имело его слово против сотни рассвирепевших разведчиков?.. За окном то дождь бормотал, то птицы пели. Он не вслушивался — ни в монотонное бормотание дождя, ни в бодрящее пение птиц. Если и пробовал вслушиваться, то все звуки, что он когда-либо слышал, ускользали от него, и его словно бросало под воду. Тогда он накрывался с головой одеялом, отворачивался к стене и пытался заснуть. Но сон, трезвый сон к нему не шёл. Шёл иной — недолгий и гадкий. С Норой. С её белым как снег лицом, тусклыми глазами и перекошенным ртом. Окровавленным платком. Нора вставала из-под обломков, говорила из ниоткуда взявшимся голосом, который, почему-то, во снах у неё был внятным… Говорила: — Ты виноват. Ты виноват, Райнер… Ты во всём виноват. Не сберёг, не сберёг… Ни меня, ни детей не сберёг. Никого не спас… Герой. «Я виноват, я не сберёг», — отзывался он, пока мама не будила его, чтобы он не кричал… В последнем сне Нора, перепачканная в крови, с переломанными руками и ногами, с пробитым насквозь животом убегала от него, заливисто смеялась, а Райнер силился её догнать, но не мог — он, амбал, её — низенькую и хрупкую, но шуструю… Нора… Её было невозможно догнать. Даже тогда, когда она жила, а он вместе с ней жил, она была впереди него. Он загораживал Норе солнечный свет, но ей бы что? Она находила свет и в луже, и в витринах, и в фонарях, и в лампе… Нора находила, знала свет везде. А он — ничего не знал. Ничего не знал, не находил и не слышал. Она была единственной, кто слышал. Райнер закрыл глаза.***
Нора стояла перед ним, теребя юбчонку. Упиралась взглядом в носки туфель, ничего не говорила. А он… Он всё сказал. Райнер потрепал её по плечу, и она устремила на него грустные, заплаканные глаза. Всё как всегда. «Ты расстраиваешься?» Она закивала. «Почему? Ты обо всём знала. Ещё несколько месяцев назад». «Не думала, что время пролетит так быстро». «Я тоже не думал, если честно». — Он кривовато улыбнулся. «Ты возьмёшь хлеб, который я тебе сегодня занесла? Поделишься с ребятами. Съедите на корабле или на острове дьяволов». «Возьму». Она почесала подбородок и сплела пальцы в замок, ничего тем самым не выражая — скорее от неловкости, которую старалась притупить. «Ты боишься?» — спросила Нора. «Нет». Он боялся. «Ты очень смелый. Я за тебя боюсь». «Ты не видела моего титана. Если бы увидела, то поняла бы, что бояться нечего». Он всё равно боялся. «Хорошо. Надеюсь, вы победите всех дьяволов». «Конечно. Иначе никак. — Райнер торжественно поднял кулак к небу. «Ты настоящий герой». «Приглядывай за Порко, чтобы он не умер от зависти». «Хорошо». Нора смотрела на него — смотрела жалостно-восторженно, восторженно-уныло, еле сдерживая слёзы. А он… гордился. Собой гордился, что он — герой. Настоящий герой! Почётный Марлиец! Мама… Как его полюбит мама, когда он вернётся с проклятого острова! И как его полюбит… «Завтра перед отплытием забегу к отцу. Думаешь, он обрадуется?» «Может быть, — передёрнула плечами она. — Как бы чего не сделал». «Думаешь, он будет мной гордиться?» «Думаю, да». Он ухмыльнулся. Значит, не он один так считал. Значит, и Нора считала так же. Нора, которой он доверил тайну об отце-марлийце. Норе можно, нужно доверять. Райнер снова улыбнулся — улыбнулся шире, чем прежде. А Нора… Нора так и продолжала дуться. — Вот блин… — Он ласково погладил её белобрысую макушку. — Дуется ведь ещё… «Не грусти, — сказал Райнер жестами. — Растопчу всех гадких дьяволов и вернусь. Ты же будешь меня ждать? Будешь по мне скучать?» «Да». «Тогда не грусти». Она шмыгнула, провела под желтоватыми веками худыми пальцами, горестно вздохнула и прыгнула к нему в объятия, плача и хлюпая носом, содрогаясь… — Р-райнэ-э… — кричала она. — Д-дружа-а… Райна-а-а… П-пока-а… Проща-а… Прощай, Нора. Прощай.***
— Райнер! — позвала его мать. — Райнер, ну-ка поднимайся. Тут к тебе… гости пришли. Райнер не спал, но не чувствовал и не слышал. Не слышал, как гости хлопнули дверью, как они к нему заглянули. Не слышал, как до этого окликала мать. Повернулся к гостям. — Райнер. — Невыспавшаяся, измождённая Пик вышла вперёд. — Два дня в штабе не отмечаешься. Разве можно? — Разлёгся и спит, — процедил Порко. Пик сразу осадила его, ткнув локтём в бок. — Эй, вставать-то хоть думаешь? — Так нельзя, Райнер, — сказал Кольт, облокотившись о дверной косяк. — Не пропадай. Магат в бешенстве. Шкуру с тебя спустит. — Контратакуем меньше чем через месяц, а ты лежишь и прохлаждаешься, — буркнул Галлиард. — Магат ждёт тебя. Ты единственный из всех жил на Парадизе. Ты нужен в штабе. Сегодня же. — Фалько и Габи… — прошептал Кольт. — Ты помнишь, Райнер? Им нужна наша помощь. Ты ведь помнишь?.. А нужна ли?.. — Громила, подъём. Пошевели булками хотя бы ради Габи и Фалько, кусок ты сопливый! — Кстати о булках… — Пик похлопала Порко по плечу, и он, раздражённо выдохнув, подступил к кровати Райнера. Кинул на неё бумажный пакет, в который Нора, помнится, складывала ему выпечку… Так недавно, но так давно. — На. Быстро поднимайся и ешь. Потом пойдём в штаб. Только давай поживее, нехер нам за тебя отчитываться. — Что… там? — Посмотри и узнаешь, — сказала Пик. — Это… — Нет, не харперовские. Они же пекарню закрыли, ты знаешь… Приподнявшись и опершись спиной о подушку, Райнер трясущимися руками раскрыл хрустящий пакет. Сверху — две небольшие воздушные булочки, а снизу… Пышный, горячий свежеиспечённый хлеб. Хлеб… — Она бы не одобрила этот твой… нынешний образ жизни, — промолвила Пик. — Что?.. — Поэтому ешь, пока не остыло. Иди на кухню и ешь. А мы тебя подождём. — Подождёте? — Подождём. Райнер заглянул в окно: яркое, слепяще яркое солнце. Его пронизывающие лучи бьют в глаза, щекочут их, но помогают прозреть. Небо — бирюзовое, и облаков — нет. Ни единого облака. Такое гладкое, такое чистое… Райнер вслушивается. Ветерок, обдувая шуршащие листья деревьев, толкает скрипучую деревянную форточку. Птицы поют, каждая — о своём, но так стройно, что ни одна не перекрикивает другую. Какой-то ребёнок смеётся вдалеке… В груди что-то прорастает. Что-то, что сминали и срывали много-много раз, но что-то, что снова и снова прорастало, как бы не сминали и не срывали. Что-то, что он чувствует всем существом своим. Что-то, что он и видит, и слышит. Два года… Или два месяца. Без разницы, когда есть угасшая, но внезапно пробудившаяся в нём жизнь Норы. Когда есть Воинский долг, когда есть мать и те, кому он нужен — как ничто другое и как никто другой. А ещё Габи с Фалько… Защищать, жертвовать собой, любить… Может, это и значит жить?