Жги со мной дофамин

«Пиздец ты, Кащей» — ругался Вова, поворачиваюсь то на бок, то на другой, то на затекшую, наверняка с полосами от свалявшейся под ним простыни, спину. Он не мог спать, он все думал, гонял в голове события этих дней вперемешку с событиями из прошлой жизни. «Прошлой» — звучало пафосно, даже стыдно стало перед родным гордом, за то, что он вдруг стал этой прошлой жизнью, хотя ничего и не сотворил с ним. Дал веселое детство, от сердца отрывая, дал пацанов, с которыми рядом стоя, были той самой «горой», которая защитит. Дал любимое дело, в котором прошла молодость, горячей искрой, не иначе. И дал, хотя и не собирался и не хотел, грязный, захарканный пол клуба и мужика в пиджаке на нем, с одной большой раной вместо морды. Вова открыл глаза. Сегодня он не пил. Привык засыпать под алкогольные, тихие, словно ветер между арок домов, завывания мыслей, гаснущие и исчезающие под поволокой крепкого, без картинок, сна. Он нервно встал, закинул таблетку Донормила, запил глотком воды в стеклянной кружке у кровати. Было три часа пока, могло быть и больше, если бы поленился встать. Покурил на кухне в вытяжку, чувствуя, как тянет к земле, как тяжелеют веки, храни бог снотворное. Утром он ахуеет просыпаться, но это лучше, чем ничего. Ничего — это все видеть перед закрытыми наглухо глазами возвышающуюся над ним фигуру. «Шарфик завезу как-нибудь?» Шарфик, видимо, решили оставить себе. Шарфик, наверняка, перекочевал уже к нему домой из душного, воняющего потом и чужими голосами, отделения на Звездной. Получается, он был слишком ахуенный, чтобы кому-нибудь его отдавать. Или Вова стал вдруг «не слишком», чтобы к нему ехать. Он уговаривал себя, что не бесит, уверял. Вовсе не ждал ничего, просто хотел обратно свой ебаный, хоть и ахуенно мягкий, шарф. Вова упал в обрыв сна, только коснувшись головой подушки. Уплыл в океан с горбатыми китами, пил соленую, на вкус, как соевый соус, воду океана. Поднимал глаза на россыпь звезд в темени, вода лилась в уши и ноздри, киты пели, махали ему хвостами, звали с собой, будто он не человек, вовсе, а всегда был одним из них. Всегда был при стае таких же синих и грандиозных, ловил ртом рыбешек, толкал телом камни, срывались вниз со скал, били волны, и никогда не оставался один. Уплыл прямиком в отделение, не было никого, окна забиты досками, света нет, тепла нет, зябко кутался в бомбер. Кащей курил, разливал водяру по стопкам, смахнул упавший пепел ладонью со штанины черных брюк. Поднял на него глаза, махнул головой, мол, садись, родной, чем богаты. Вова его не знал. Не узнавал. Такого. Садиться не хотелось, хотелось домой. Двери были заколочены, железные скобы торчали в стороны ржавыми пиками. На шее у Кащея был намотан его шарф. — Ты, Вова, на кой хуй видак угнал, а? — Сигарета перекочевала в зубы. — Я заебался за тебя тереть. Люди недовольны. Людям пояснить надо. — Не знаю. — Все-то ты не знаешь. А мне прикажешь теперь делать с тобой… что? — Кащей уставился, не моргая. Ждал ответ. Нужно было ответить. — Въебать можешь. — Хорошо подумал? — Попытался. — А ты не пытайся, Вов, тебе не идет. Кащей подошел со спины, ладони из черных рукавов плотной рубашки обвили талию, взгляд скользнул по манжетам. Вова не мог пошевелиться, сковало холодом. Он тек по спине через одежду, словно вода его океана. — Ладно, не ссы, я решу. Хвост пистолетом, царевна, разберемся. — А… ты? — А я всегда здесь Вов, заходи, коль не испугаешься. Чего он должен пугаться, спросить не успел, разлепил кое-как свинцовые глаза, разодрал пальцами. Озадаченно поднялся, потянулся за кружкой с водой. Понял, что его колотит ни то ото сна, ни то от снотворного. Ну и хуета, надо вязать с алкоголем. Повернулся на другой бок. Глаза открыл в Казани, напротив возвышались хрущевки, светили разбитыми окнами, шел снег. Падал тяжело. Падал долго, парил в воздухе, как пузыри в стакане с минералкой. Солнца никогда не бывало. Солнца никогда не было. Свет шел от снега, таял на коже разбитых в кровь рук. «Драться больше нельзя. У меня травма.» — подумал, когда бросился на человека в плаще. «Драться больше никогда нельзя» — когда сзади налетела толпа со своей помощью. «Если драться дальше, руку будет уже не спасти» — вспомнил и прекратил наносить удары, стряхнул с пальцев чужую кровь. Сердце закололо. Захотелось зарыдать. Кто… это? Лица было не разобрать, лица было не увидеть из-за обилия красной-красной, рубиновой ядовитой крови. «Да я бы никогда…» Вова лежал на спине. Когда он так спал, всегда снились кошмары. Он не захотел бы снова закрывать глаза, но глаза болели и сами слипались. Глаза хотели его убить. «Я бы пришел обязательно, знать бы куда» — сказал себе, снова засыпая. Липко и ненатурально. «Ахаха Суворов Вова, ты точно ведьма! Порчу навел на меня, что-ли? По голове ебнули, прикинь? В травме сижу, домой скоро поеду» — было заглушено режимом «не беспокоить». Около семи проснулся теперь от звона будильника. Около семи все показалось ненастоящим, чужим, незнакомым. Вова вдруг забыл все будто, не понял, что проснулся, утер руки о пододеяльник, будто стирал с них чужую кровь. Он так ясно это помнил, что реальность заставила в себе усомниться. Правый глаз упорно залипал, звал спать, в теплую постель, звал в Казань к китам, звал к морозному человеку в черной рубашке. Вова очень хотел бы лечь обратно, но пары пропускать не нужно было. Подумал о том, что весь день придется просидеть, слушая это, лучше бы в Казань. Лучше бы никогда не бил того парня в плаще. Постарался проснуться окончательно, вместо потолка мерещилось звездное небо. Вова зажмурился и с недовольным «уууу бляяя» потер ладонями лицо. Никакой крови на них не было. Никакой Казани тоже не было, Кащея, только белоснежная таблетка Донормила. На присланное фото с бинтом вокруг головы хотелось ответить: «ты че долбоеб?», но он написал мягче, на этот раз поинтересовался жив ли, был, наверняка, раз писал. Сообщение пришло где-то в пять, всю ночь, получается проторчал там, спать лег, вероятнее всего. Больше писать не стал. Верил в категорию людей, у которых нет режима «не беспокоить». Пусть спит. Очень хотелось бахнуть кофе или бахнуться головой о стену. Вова поставил турку на плиту и пошел чистить зубы. Пока умывался, почувствовал, что соседи варят гречку, надо тоже купить. Гречку он не покупал от слова никогда. Считал себя слишком молодым пока для таких покупок. На кухне понял, соседи ничего не варили, он насыпал в турку кофе, но воды туда не лил. Стоял и бесился на гречневый дымок и раскаленную медную посудину. Кофе купил в мини-кофейне с торца дома. Шёл снег. Падал, как снегу полагается, вниз. Не так, как во сне. Вспомнил о «не думай, Вов». Пропел в голове: «завтра нас расстреляют». Удивился. Ничего такого в его плейлисте не было. Услышал… где? Глаза пришли в нормальный вид, мир тоже пришел в нормальный вид, Кащей не писал, спал, заживал свою голову, не носил черных рубашек. Черепашью броню и боты-скорпионы только. Шлем, видимо, тоже где-то просрал. Уебок. Вова проехал пару станций на метро, алкашей не встретил, слишком рано, дальше прогулялся пешком. Насобирал липкого снега на ботинки, один раз едва не навернулся, споткнувшись о поребрик, резко понял, что не в наушниках. Понял, что в мыслях весь, в улье из образов, сколько там вообще времени? Времени осталось в обрез. На пару залетел за пару минут, кинул на спинку стула бомбер. Наташа смотрела удивленно. Прямые волосы ей шли. — Ты что такой? — Какой? — Вова повернул голову. — Ты что делаешь здесь? Помнишь вообще, когда в последний раз к первой приходил? — Нет. — Он достал и звонко бросил на стол многострадальную тетрадь. Обложка была залита колой. Или не колой, хуй ты ее разберешь. — Не выспался пиздец. Убивать хочу. — Это видно по твоему ебальнику, Вов. Норм все? — Кащея по башке ебнули. — Сам не зная нахуя, сказал. — А меня нет, значит норм. — Добавил. — Переживаешь? — Нет. Наташа никогда не лезла, если видела, что не в духе. Что по лицу и мешкам под глазами видно, ночь была непростая, тусовался, что-ли, где-то в крысу без нее? Или сорвался? Или трахался с кем-то всю чертову ночь? Видимо, плохо трахался, если лицо такое, будто сейчас калаш достанет из рюкзака. Задуманное. — Вчера снотворного въебал, всю ночь в мультиках. Пиздец снился какой-то. До сих пор не по себе. — Что именно, помнишь? — Помню. — А… расскажешь? «Да нахуй тебе это надо» — проглотил, зная, что надо. От чего-то говорить об этом не хотелось, нельзя будто, кто-то запрещал. Думал даже об этом украдкой, будто подсматривая в щель между дверью и косяком. Поймают, голову открутят. — Снилось, будто я — кит. — В смысле… кит? — Ну, горбатый кит, в океане плавал, вся хуйня. Рыб жрал. На небо смотрел. — Понравилось китом быть? «Понравилось, как Кащей со спины обнимает» — подумал и обмер. Открыл тетрадь, уткнулся пустыми, невидящими текст глазами в текст. Ничего не понятно. Это вообще я писал? Подумал, что сейчас перед самим собой совершил чуть ли не каминг аут, прощай, здравый смысл и психическое здоровье, здравствуй, дурка! Наша остановочка, водитель автозака, притормозите. Вове надо записаться на прием. — Что происходит, блин? — Наташа тронула аккуратно за рукав. — Ты что так бледнеешь? Бухал вчера? — Нет. Всю пару спал, развалившись прямо на своей руке. Не снилось ничего. Препод мерно гудел о своем, рука была мягкая, от Наташи легко пахло вишней. В кармане на беззвучном несколько раз провибрировал айфон. Вова нехотя поднялся, размял шею. Кащей написал, что он проснулся. Проснулся, и слава Господу нашему Одину. Суворов тоже проснулся. И стал ещё более недовольным и колючим, чем был до этого. Спросил сам (никто сверху палкой не угрожал) о состоянии его головы. Тот сказал, что пробили битой на улице, когда они с ребятами (так себе ребята) пытались разогнать скопление. Закидали на этот раз снежками, сожгли тачку какого-то важного чела, залили краской забрало. Поэтому и без шлема был. «Ты что долбоеб?» — опять не спросил, пожелал выздоравливать, глупо и по-детски наивно. Не знал, что написать. Перебирал слова в голове, стирал смайлики, нехуй делать. — Ты с кем там? — Наташа наклонилась ближе. — О… помирился с отцом? — Да нет же. — Вова устало выдохнул. — Это Никита. — Что за Никита? — ОМОНовец. — А… почему он?.. — Бля, только не угарай. — Я не могу, — она залилась тихим смехом в ладонь, — прости, Вов. Это забавно. Не, ты не подумай. Я ничего такого не имею ввиду. Просто мне необычно такое и с тобой связанное. — Как по мне пошло и безвкусно. — Озвучил свою недавнюю мысль. — Переименуй. — Она пожала плечами. — И как подписать? — Он повернулся. Потом понял, о чем спрашивает. — Я бы подписала Никита номер семь. — А где ещё шесть? — Ну, прикинь, как он бы ахуел, если бы увидел? «Не менее пошло и безвкусно. Пусть так остается» — подумал Суворов, заталкивая тетрадь обратно в рюкзак. Пара закончилась, осталось ещё три. Три не хотелось, хотелось спать. Хотелось стать горбатым китом. «Ты че там? Тебе может надо чего?» — написал и стер. Снова написал. Стоял на крыльце и курил, рич был на исходе, как и его силы. Искал себе со всей мочи какое-нибудь важное дело, чтобы не возвращаться в универ. Снег все ещё шел. Главное, чтобы сигареты сегодня продавали без маски, заебался их из карманов выковыривать. Сегодня все утром нервно выбросил. «Чего, например»? Вова задумался. Чего? Ему, точно, сигарет. Сделал шаг по крыльцу вниз, сигарет купить — дело достаточно важное. Настроение было ни к черту, вино пообещал себе, покупать больше не будет. Водки?.. «А сам приедешь?» А сам, куда я, на хуй, денусь? «А надо?» — ответил. Встал на полпути, уперся глазами в экран. Вернуться на пару тоже дело важное, не могу, мол, учеба. Только звучало нихуя не правдоподобно, в первую очередь для себя. В голове разом вспыхнули тысячи причин: и про шарф, и про поспать, и про купить сигарет, ну и, куда без этого, про белый бинт вокруг головы. А надо? «А можешь?» — Вова подумал, что не ему одному надо записаться на прием. Спросил про адрес и побрел во Вкусвилл. Еды купить, там, что ещё можно принести? Башку свою больную, да воспоминания о нехороших снах, намертво которые в нее въелись. Тревожность опускалась на голову, словно вакуум. Суворов замер с протянутой к полке с сырками рукой. Может, это, все-таки, хуйня-идея? Может, лучше, все-таки, пойти домой? Не подвергать себя опасности, не загоняться, не думать больше, потому что все это бесполезно? Все это покрыто толстенным слоем земли и забыто, наконец? Что будет, если ты вспомнишь? Вова достал из кармана айфон, покрутил в руках, ударил несколько раз по чехлу пальцами. Открыл переписку. Закрыл. Вызвал такси и кинул сырки в корзину. И в пробки попал, и тысячу раз усомнился в собственном решении, два раза хотел изменить в заказе адрес, три раза хотел покурить выйти прямо на черневшую асфальтом дорогу, прямо посреди чертового марша машин. Напоминал себе про шарф и про то, на что идет из-за него. Потом рассказал себе о том, что и дома чувствует себя так. Что это просто тревожность и к происходящему никакого отношения не имеет точно. И водитель такси не имеет, и пробка тоже, и даже шелестящие оберткой о контейнер с курицей, сырки. Ещё он плохо спал, да и настрой не к черту, как и падающий, липнущий к окнам, снег. Его привезли к витиеватым воротам, калитка открывалась без ключа. Кащей написал, что открыто, что он засыпает внезапно и крепко, и что не хочет, чтобы Вова вдруг не попал в квартиру. Пообещал, что он обязательно проснется. Пообещал, что будет рад его присутствию, потому что не к черту вообще настроение. У двери Суворов ещё раз подумал. И дернул аккуратно ручку; вдруг если Кащей спит, уйти тихо и не мешать. Это было бы идеальным исходом, однако. Ручка поддалась, впуская его в квартиру. С порога он услышал тихое: «встань, встань в проеме двери». Не стоило ждать феерии от чужого вкуса на музыку. Не стоило вообще сюда идти. Он не отпускал ручку, сделал неуверенный шаг вперед. Хотел уже развернуться, но перебинтованная башка показалась в проеме. — О, Вова Суворов, заходи. «Заходи, коль не испугаешься» — Что это за песня? — он оглянулся, отыскивая, куда пристроить свой заснеженный бомбер. — Это… а… Наутилусы. Как по мне, величайшая из великих. Услышал недавно где-то. Вот добавил. — Он вышел в прихожую, в спортивных штанах, которые, судя по всему, только что надел. — Давай сюда, некуда вешать. — Бомбер унесли в комнату. — Где услышал? — Вова поставил кроссовки в ровный ряд других кроссовок. Знакомьтесь. — Это важно? — Перебинтованная башка снова мелькнула в проеме. — Да хер его знает, услышал и все. Проходи, давай, ты че там? — Да так… Вова прошел в комнату. Наткнулся взглядом на плазму, прошелся по неоновым вывескам, усмехнулся. Кащей взял из его рук пакет из Вкусвилла. Коснулся пальцами его, когда забирал. Стало неловко вдруг. От прикосновений пробирало до костей. Было странно находиться здесь, не по себе. Будто, все не по-настоящему. Вова сделал глубокий вдох. — Некомфортно? — Кащей обнаружился прямо напротив. — Не знаю. Спал плохо, в пробке ещё проторчал. — Кто мешал? — В смысле? — Ну, спать? — Кащей прошагал на кухню. Пакет встретился со столешницей. «Ты, блять, и мешал» — Да никто не мешал. Иногда мне тяжело уснуть. — Я засыпаю пиздец как быстро, стоит только лечь. Удивительная суперспособность. И на шумы похуй вообще, сплю, как убитый. — Он наклонился над пакетом. — О, сырники. О, сырки. Благодарочка. Хотя больше надеялся на дошик, знаешь. — Чтобы ты умер через два дня? — Почему должен? — Сам же говорил, если будешь это есть, умрешь через два дня. — Уверен, что это был я? Вова застыл в проеме. Понял, что нагло разглядывает чужие татуировки, похожие на тюремные. И белые, как молоко, плечи. Широкий, не как шкаф, а как надо. Улыбается контейнеру с сырниками, домашний какой-то, валяный в постели, теплый. — Теперь нет. — Да, смотрю, пробка тебя в хлам умотала. Чай налить тебе? — С чем? — Вова, — Кащей подошел к нему, и уложив ладонь на лопатку, легко подтолкнул на кухню. — Я тебя чуть растормошу, не возражаешь? С водкой, бля, Суворов. Чай с водкой, как ты любишь. На устремленный на него колючий взгляд, Кащей рассмеялся. Открыл кухонный шкафчик и достал большую коробку какого-то ягодного чокопая. Вова как-то даже брезгливо ее осмотрел. Он такое не признавал. Только классика, никаких вкусовых добавок. — Не уважаю. Можно просто чай? — Можно, красотища, можно. А, это, между прочим, зря. — Почему? — Потому что вкусно пиздец. Разумеется не так, как твои сырники. — Он достал из пакета жестяную банку, задумчиво пробежался по незнакомым словам на ней. — А это че? — Кокосовая сгущенка. К сырникам. Тайская. — Ебать-дремать. Первый раз вижу. Какими-то деликатесами решил накормить меня? — Посмотрел на него, задержался взглядом. — Или приворожить? — Иди ты. — Да ладно, — весело потянул, — не обижайся. Шучу же. Спасибо. Вова промолчал. Он чувствовал себя странно. А Кащею, будто, наоборот, просто с ним. Будто знают друг друга всю жизнь, опять. Никакой неловкости в общении, веселится и громко мешает в чашке сахар. Нужно было сказать, что сахар он уже несколько лет как не употребляет. Но это ничего страшного, не то, чтобы против сахара есть какие-то причины. А против него, Кащея?.. Солнце сквозь жалюзи, лениво поползло по голой спине ровными полосами. Суворов подзавис, сам поскользил по ней лучами. Солнце по Питерским меркам, точно, было, хоть и тусклое, суровое. Ложилось серыми тенями на столешницу, делило все на черное и белое. — Настроение такое возможно из-за погоды, Вов. — Я по-твоему дед? На погоду реагировать? — Он попытался улыбнуться. Улыбка не шла. Попробовал странный рыжий чай. — Необычный ты, — Кащей повернулся, оперся о столешницу и скрестил на груди руки. Голову наклонил, рассматривал теперь в открытую. Под его взглядом стало снова как под пулями. — Реакция на погоду — не признак старости. Как чай? Облепиховый, я душу за него продать готов, без базара. — Приворожить решил? — Допустим. У тебя на это какие-то возражения? — А они тебя волнуют? — А ты как бы хотел? — Кащей снова смотрел, не отрываясь и не моргая, кажется. Вова поставил чашку на стол. — Я не буду на это отвечать. — А на это, Вов, ты уже ответил. — Принимаешь желаемое за действительное. — Хорошо подумал? — Мне не идет. — Он отпил теплую рыжину, запустил в себя солнце из чайника. — Че? Вова поднял глаза. Кащей смотрел серьезно и мирно, без этих своих всех, которые бесят и волнуют. И на этом спасибо. Немного напряженный, не такой, как всегда. И не такой, как во сне. Не он. — Забей. — Расскажешь, может? Для полной картины. — Про что? — Про «не идет»? Это выглядело ненормально. Это выглядело все так, будто у Вовы основательно течет фляга. И чувствовалось точно так же. Кружка под пальцами стала горячей. — Ты рубашки носишь? — Вдруг спросил Суворов. Непонятно, на что. Новый фетиш? На стремных мужиков в рубашках? Скажи ещё, обязательно в черных, ну и долбоеб. — Ненавижу рубашки. — Он усмехнулся. — Заебись. Кажется, я тоже. — Хочешь ещё о чем-нибудь меня спросить? «Нахуя видак угнал?» — Нет. Мысли путались. Мысли стреляли, отражались от чужой белой кожи, возвращались к человеку в плаще, к желанию залить все это чем-нибудь очень алкогольным и позвонить Наташе. Или прийти. Потому что везде было враждебно. И хоть Кащей не выглядел как-то агрессивно, от него хотелось свалить, пока не произошло ничего такого, что не вырезать. Чего? Вова сказать не мог. Кащей качнулся, схватился ладонью за столешницу. — Вовка, сорян, че то меня мотает. Сотряс небольшой. Ты не против, если передислоцируемся в комнату и я там немного поваляюсь? — Да раньше сказал бы, что хуёво. — Не хуёво, но ходить пока, как по волнам. — Сильно прилетело? — Нормально. Висок, вон, рассек, пидорас. — Кащей повернул голову, демонстрируя примотанный бинтом квадратный кусок ткани. — В этот раз народ что-то совсем ебанулся. Я поэтому и напиздел на тебя, чтобы не шарился по улице, мало ли. Вова двинулся за Кащеем в комнату. Из колонок лился Сплин, у стены возвышалась стойка с одеждой. Его бомбер висел на вешалке, среди его толстовок. Кащей плюхнулся на матрас, облегченно выдохнул, касаясь затылком подушки. Прикрыл глаза. Вова подумал, что ресницы у него пушистые и длинные. Сел рядом, чашку с чаем поставил у ног. То, что совсем не хуёво, Кащей, кажись, врал. — Никит, — позвал Вова и удивился, как тот распахнул глаза, будто вырубился уже, и его из сна вырвали, — я пойду, может? — А может нет? — Ты засыпаешь. — Не, нихуя подобного. — Он уложил руку под голову. — О, шарф мой где? — В тачке. — Кащей усмехнулся. — Откроешь? Я заберу. — Нет сигналки. — В смысле нет? — Ну а нахуя? — Не боишься, что угонят? — Мы что в девяностых, Вов? Я купил недавно, поставлю как-нибудь. Пока не до нее. — Я бы на твоем месте, конечно, так хуй не забивал. — Вова отпил чай и вернул кружку на место. За окном потемнело, тучи заволокли хмурое солнце. В помещении находиться было неплохо. На минуты Вова забыл о тревоге, отбросил ее на второй план, принялся рассматривать лежащие возле Соньки диски с играми. Наткнулся глазами на банку с окурками. — Ты прямо в квартире куришь? — А че нет? — Кащей слабо улыбнулся, щурясь. Зевнул. Вова отразил и тоже зевнул. Спать ему захотелось с удвоенной силой. — Иди? Сюда. — Кащей потянул к нему руку, пальцами поскреб по белой простыне, будто дотянуться не может. — Зачем? — Вова повернулся. — Не?.. — Получилось тихо, около шепота. Кащей будто вздохнул, на самом деле просто же засыпал. — Не, — Суворов усмехнулся, глядя на то, как мужчина изображает сожаление, — я покурю? — Кури. Опять мерзотный рич? — Ой, да что он мерзотный-то? Вова купил две пачки, вдруг Кащей сделает ему одолжение. Всегда говорил: «моим инфантильным эгоизмом можно деревья рубить», а тут и рича две пачки, как от сердца отрывая. Встал, нашарил в кармане зажигалку, когда вернулся, неловко замер. Кащей уснул. Тихо дышал, так и не убрав из-под головы свою руку. Он остановился. И будто выдохнул. Неловкость испарилась, как только Вова остался один (в сознании?) в комнате. Увидел, как чужую бледную шею слева рассекает ещё более белый шрам. Будто оцарапано или… порезано? Спрашивать о таком — это слишком, это, видимо, личное и глубокое. Решил забить на это хуй, мало ли может с ним произойти, если учитывать специфику его работы? Весело упал рядом со спящим человеком, вставил сигарету в зубы. Сделал несколько селфи на телефон. Задержался пальцем над кнопкой «отправить» Наташе. Не отправил. Закурил, пуская дым к потолку. Интересно стало, запахи его тоже не будят? Видимо, нет. Было пасмурно и не жарко, музыка играла достаточно тихо. Суворов, докурив, потушил окурок и выбросил к остальным в банку. Крышкой закрыл, как было. Нужно было идти. Далеко он не ушел. Поудобнее улегся, почувствовал под собой горизонтальную поверхность, мать его, забылся нелепым неуместным сном. Видел в нем заклеенное газетами окно, запыленное, пудровое от наледи, сколотую с края кружку с морсом, пытался отковырять пальцем кусочек. Приоткрыл глаза, не понимая, где находится и от чего так жарко. Чужие руки успели оплести через грудь, вжать в мягкое тело спиной. В шею размеренно дышал Кащей, едва касаясь кожи кончиком носа. От закинутой на него ноги было тяжело. Он тихо выругался, пальцем попытался отлепить от себя широкую ладонь, но его прижали только крепче. Коснулись губами сгиба шеи, мурашки поползли по телу. Теперь-то Вова точно и окончательно проснулся, но глаза упорно не хотели открываться. Спалось здесь, действительно, крепко. Или спалось от того, что пол ночи не спалось. Вдруг Кащей, медленнее, чем мог на самом деле, перекатил его через себя, разворачивая. Не дал ни минуты на поразмыслить над положением, пересек уверенно не попытку даже, а желание, толкнуть его. Сгреб почти что в охапку, зарылся ладонью в волосы на затылке, наклонил к себе… Вова зашелся адреналином, Вова не слышал музыки «и дело вовсе не в примете», Вова не успел посмотреть на него, шевельнул зажатыми между телами пальцами, тронув кожу на груди в татуировках, когда его губы мягко накрыли чужими, захватили нижнюю. Попробовали. Обвели языком, следом легко прикусывая зубами. От фильтра сигаретного слегка сладкие, долбанный рич. Вова не успел подумать, зачем вообще увалился, это ведь должна была быть глупая шутка, Наташа бы посмеялась, смеяться теперь не хотелось. На сказанное шепотом смазанное «ну, че ты?» ответа так и не нашел. На крепкие объятия обмяк телом, выдохнул, слыша, как заполошено дышит. Неожиданно. Тепло, и после сна, будто в нем же, будто снится ему. Попробовал сам чужие губы, ответил, зачем, не понял. Позволил целовать себя, сжать ещё сильнее, ещё ближе. К Кащею. К Никите? «возьми меня с собой» Позволил широким ладоням подобраться ближе к его коже, под кофту, на поясницу и вверх по спине. Посчитать пальцами мурашки, погреться о него. Жарко стало вдруг по всему телу, в голове, рукам на чужой груди. Уперся, завязывай. — Ч-ч-ч, не пущу, — прошептал Кащей в его губы, — оставайся. — Это и так… — Что? — Дохуя уже. — Открыл глаза. К нему прижались бинтованным лбом. Вова понимал, что сам натворил хуйню. Не пришел бы — спал, да бухал себе. И никаких сожалений и терзаний, никаких тебе рук чужих и запаха, да и хер бы с ним. Сфоткал бы и затерялся на улице, среди пурги и падающих снежинок. А теперь… вот, что имеем. — Я… пойду? — Бля, — потянул Кащей, — ну нет. — Для ясности намерений снова закинул на его бедро свою тяжелющую ногу. — Отпусти или я тебе ебну, Кащей. — Ого, — он засмеялся, перевернулся на спину, пальцами показательно натянул плотную ткань кофты, закрывая поясницу, встретился с ним глазами, — нихуя я, Вова, не понимаю тогда вообще. Издеваешься? — Это ты издеваешься. — Суворов почти вскочил, сдернул рукой с вешалки свой бомбер, дверь прикрыл за собой. Поймался сам себе на мысли, как вор, что закрыл, чтобы тот с кровати меньше вставал. Спускался по лестнице, три раза остановился. Вернуться? День был очень неоднозначным. Мысли были неоднозначными. И что сказать? Да ну его… Сидя в такси, пару раз ответил на «что случилось», ответ Кащея не устраивал. Что случилось? Да все, ебаный в рот, что могло, сегодня случилось. На «почему не хочешь?», ответил скупое «потому». Закрыл переписку. Потер глаза, выспался, блять. Наташа, как всегда, убедила, что все нормально. Наташа вложила в руку стакан с джином и спрайтом, дала покурить свою дуделку. Смотрела с интересом, даже искрой в глазах, пока Вова ругался снова, рассказывая. Показал ей фотографии, спустя несколько выпитых миллилитров. Она улыбалась, шарила ногтем по экрану, это че он? — А я думала, нечто страшное стряслось. — Бля, а вот это не ебаный пиздец, по-твоему? — Не нагнетай, Суворов, дело-то в чем? Вова вздохнул. Она ответы «на отъебись» не принимает. Кащей тоже не принимал, но его хоть на беззвучный поставить можно было. Писал что-то там, тоже, судя по всему, выспался. — Может, поговоришь с ним? — О чем, блять? — Ну, беспокоится человек. Видимо, запал ты ему в душу. — Наташа снисходительно улыбнулась. — А он тебе. — Да нихуя. Хватит всего этого. — Торопишься, Вов. Сам же сказал, что не противно. — Это не значит ровно ничего. Сказал и сказал. — Ну да, не противно, и не противно, правильно? Взял в руки телефон, сказал, что не хочет выяснять то, чего нет. Раздался звонок. Сбросил. Подумал об этом ещё несколько сотен тысяч раз. Хотелось-ли вернуться? Он же тогда и места живого на нем не оставит, затащит к себе в жаркие лапищи свои, не пустит, точно. Главное, лишнего не выпить, а то ищи его потом по всему Питеру с собаками. — Ведешь себя как школьница. — А че я ему скажу? — Да как есть скажи уже. — Не хочу. — Вова поморщился. — То есть… на хуй не пошлешь даже? — Обязательно пошлю. Но не сейчас. Спать у нее лег. Налакался Джина до розовых соплей, что-то кому-то писал, смотрел с Наташей тупые мемы, было очень смешно. На моменты забылся, отгородился от тревоги прозрачным стаканом, от Кащея тоже им и беззвучным. Решить все думал утром, по трезвому, как быть дальше с ним. Обмолвился о том, как от него несет кожаным парфюмом, и какие у него на груди татуировки, позже, цеплялся во сне за эти же плечи пальцами, снимал с них черное. По пальцам текла холодная, каким в бокале был джин, кровь. В темноте почти не видел, за поволокой сна не различал цветов, но совершенно точно это знал, что не человеческая, будто. Мерз и горел. Шептал, сквозь зубы: «ну и сука же ты, Кащей, люблю тебя, люблю тебя». А Кащей смеялся хрипло, звал его царицей, звал его к себе, говорил, уговаривал, мол, моим будешь, хочешь? Конечно, хочешь.