Жги со мной дофамин

Вова выругался сквозь зубы, потерся онемевшим лицом о подушку и разлепил сонные глаза. Кто-то нещадно долбил в дверь. «Сломаю гандону все пальцы, если он всю ночь просто где-то бухает, пока я его тут жду» Он натянул пониже задравшуюся во время беспокойного сна полосатую тельняшку и крикнув что-то типа: «да ща, блять», пошарил по полу ладонью, ища свои треники. Пол был холоднющий, иголками щекотал ступни, блядский Кащей снова пооткрывал все форточки и куда-то свалил, шурша своим плащом. Вова решительно заявил в своей голове, что на этот раз точно даст ему пизды, какие бы виноватые глаза эта пьяная морда не строила. Пространство чуть качнулось, когда он поднялся. Спал плохо. Снился беспокойный бушующий волнами океан, а он сидел на крыше дома и держался за ручку двери, ведущей на чердак. Не упасть бы. Не дать бы белесым от пены волнам захлестнуть его. Видно было далеко, небо чернело тучами, океан ругался на него. Бескрайний. И не существовало ничего вокруг кроме этого дома и его на нем. И пронизывающего холодного, будто сама смерть, ветра. Вова помотал головой, натянул треники повыше, долбежка по его двери не прекращалась. «Да иду, бля, хватит колотить» Он не стал искать носки, пошел по иглам холодного дерева, все равно откроет и закроет ебучую дверь, впустит домой наглую морду, отправит спать. Он не препятствовал никогда никаким желаниям ураганного человека, не поддерживал, но и не ограничивал, или тогда зачем вообще людям дали свободу выбора? Если он каждый раз приходит к нему, не стоит ли перед ним выбор куда на сегодня вернуться? И то, что Кащей выбирает его, очень льстило. Поэтому, хочешь где-то пить до утра с сомнительными такими же урками — пожалуйста, мне не жалко. Вова мельком глянул на кухню — сквозь щели бил слабый свет, погода, видимо, тоже была в залупе. На столе сиротливо притаилась недопитая Никитой кружка с чаем, безумно сладким, наверняка, кто вообще в здравом уме употребляет столько сахара? Выверенным движением он открыл замок. За дверью был Турбо. Суворов аккуратно покосился за его спину, тот был один. Пахнуло ароматами старого подъезда и тяжелым запахом улицы. От Турбо несло дымом, будто скурил он сигарет семь, пока долбил по бедной двери. — О, ты здесь, — сказал Валера и шмыгнул носом, — обыскались уже, дома тебя нет, никто не знает где ты. «Каждый знает где я» — подумал Вова и вопросительно кивнул, чего надо. — Кащея зарезали. Вова кивнул, отвел глаза, задумчиво посмотрел еще раз за его спину. Ну, это было не удивительно, с его-то образом жизни. С их образом жизни. Теперь будет валяться, притворяясь мертвым, и просить чай, знаем — проходили. Шрамов на его теле было больше чем дибильных тюремных тату. — И… где он? — В морге. Снова кивнул, и как-то подумал, что «зарезали» не значит «порезали». Кивнул еще раз уже себе. «Держи морду утюгом, Суворов, прошу тебя, держи. Не задавай лишних вопросов и, просто, блять, стой ровно». — Кто? — Голоса своего с этого момента он больше не узнавал. — Не знаю. Мы ищем. — Глаза у Турбо были краснющие по краям. И всем своим видом он, казалось, готов защищаться от тяжелых Вовиных кулаков. За плохие новости можно было получить пизды. «Кащей всегда бьет. Всегда бил. Получается так»? Не получается. А что его бить-то? За что? Это же не он отправил Кащея туда, где он сейчас был? «В морге» — в голове не складывалось. В запое, в моталке с бутылкой из-под водяры, уронил бычок и чуть не спалил все к хуям, или тачку свою любимую, или нарвался опять на Кинопленку и дал пизды кому-то не тому, что сейчас все огребем, или или или — Я понял. — Дверь закрыл на три оборота, закрыл бы ещё на раз, но это было все. Отвернулся от нее, наткнулся невидящим взглядом в противоположную стену и замер, ощущая, как из глубин поднимается страшная пустая дрожь. Будто кто-то обидел его душу. Стоял так минуту, две, три. Не хотел двигаться, не хотел давать дрожи волю, захватит все тело, заставит горько и безрезультатно расстрадаться. Расстрадаться было неизбежно. Проебать Кащея вот так просто, из-за чужого движения руки, тоже. Очень и очень просто. Вова теперь не понимал, куда ему идти: то ли пойти убрать оставленный им недопитый чай, то ли на диван сесть, спал ведь всю ночь на его подушке, не переживал, не ждал сильно и до утра и до обеда следующего дня, он ведь всегда возвращается, он ведь… Руки сжал в кулаки. Только не это. А на этот раз что? То ли пойти умыть лицо, глянуть на себя в зеркало, понять, что отныне он один и сам на себя будет вот так… жалобно смотреть? Типа чего? Хотелось его отчитать очень сильно, хотелось очень сильно его ударить. Но стало вдруг так страшно одному в этой квартире. Понимать все это, стоя в темной прихожей без силуэта за спиной. Соседи снова ругались, из-за открытой форточки тянуло зимой, какая-то птица поселилась под окном и теперь звонко чирикала на солнце, выражала чему-то свое недовольство или радовалась пришедшему новому дню, но тишина была тяжелой, будто осыпался разом на башку с отросшими волосами весь ебаный дом в пять этажей. Все гребанные пять. С людьми, соседями, их мебелью и одеждой, с серым котом без ушей, которого Кащей подкармливал ломтями жареной картошки, сжимая зубами свою сигарету, ешь, заморыш, я не дам тебе умереть. «Я не дам тебе умереть» И разрыдался. Горько и позорно. Молча. Потому что никто не услышит. Когда вернулся из Афгана, колотил Кащея руками по ночам, ругал его на незнакомых языках, а тот смеялся, ну башка отбитая, ну успокойся, ну. «Ну я же здесь, блять, и ты давно уже не там, царевна, э, хорош» Подумал очень ясно, что лучше бы умер сам. Когда был там, было почти что уже не страшно — одной ногой в могиле каждый божий день, свыкся, похоронил себя заранее, и выдавать очереди в живых людей было легче. С мертвых нет спроса. Легко умереть, если это ты сам. Чай допил. Поморщился, как всегда, но допил, мешая сладость с солью, утер лицо рукавом, жаль стало, что сахара столько никому ведь не положит больше. Нахуй купил тогда. Смеяться вдруг начал, пиздец мысли, ни одной нормальной. Птица за окном радовалась новому дню. Дальше влил в себя нещадное количество Кащеевой водки. И потерял счёт времени. Счёт времени стал вдруг не важен совсем. Когда отдирал свое тело от сбитой плотной простыни, пил ещё. Не помнил лиц, не открывал двери после того, как проснулся снова и решил что все было глупым кошмаром. Он не пришел. И то, что он не придет, не произносил вслух. Положил в гроб ему плащ. Прямо под холодную бледную ладонь. Шёл, спотыкаясь, прочь, мимо невозможно огромного количества человек и машин. Никого не узнавал почти из тех, кто принёс самое большое количество цветов, люди в черных кожаных куртках. Как на подбор с цепями на широких шеях. Наблюдали исподтишка, терли о своем, молчаливо и гордо провожали взглядами пацанов с его группировки. Стало быть с уважением пришли, как положено, проводить. Кащей уважать умел, наперед смотрел, несколько шагов своих всегда в голове держал. И не ясно теперь было, как пропустил. Может усталость свое взяла, может осоловелым взглядом не приметил ничего опасного в тени за ним следящей. Высокий плечистый кинул Кащею четки из красного дерева, с миром, брат. И Вове хотелось орать «какой он тебе, нахуй, брат». И когда пошел мокрый мерзостный снег с дождем, старался не смотреть, как его укрывает твердой ледяной землей. Ведь он любит, когда тепло. Затирал ему как-то про Абхазию, а тот смотрел с прищуром и своей тихой задумчивой улыбкой, слушал, это он умел. Пальцами выстукивал медленно одному ему известный ритм по чужой острой коленке, и рядом вот так лежать было совсем спокойно и умиротворенно. Представлять солнце, представлять теплое шустрое море. Вова давно понял, что дом он свой нашел, но мечты и на то мечты, чтобы так с кем-то на двоих опрометчиво беззащитно мечтать. Потом наступила злоба. Ненависть ко всему почти что как черняшка травила. И Вова травился, не сопротивляясь, зная, что когда пацаны найдут тех троих, кто полоснул Кащея по артерии, она ему понадобится, эта ненависть. Пить нужно было завязывать. Вдали от любопытных глаз отсиживаться словно обиженная девка не собирался. По трезваку часто думал, представлял как голыми руками разрывает чужие артерии, человеку с размытым и скрытым лицом. Да и неважно кому. «Неважно кто» и волоса с его головы никогда не стоил. По пьяни безвольно слонялся из комнаты в комнату, пока не упадет замертво где придется, забываясь то ли кошмаром, то ли счастливым пьяным забвением, когда не помнишь даже кто ты сам. Запои все чаще прерывались, начал появляться на коробке и в моталке. Стал немногословен и хмур, оно и не могло по-другому быть. Стал, будто, тенью себя? Его? Того, чего никогда не было. Турбо опять пришел под утро. Было не заперто. Вова встретил его молча. Тот кивнул. И пришлось прикрыть глаза, будто позволить этой ненависти заполнить его всего. Не спалось теперь почти, днем ещё валялся, но огненная сокрушительная грусть лезла наружу сквозь кожу. Рвала зубами себе путь. Теперь он знал, куда идти. Пошел один. Заряженный револьвер оттягивал карман бушлата. Не столь приятная, сколько уверенная эта тяжесть скрашивала одиночество. Вова понимал, что вскоре придется существовать абсолютно бесцельно. Что делать и куда теперь — все смазалось и растаяло. Кащей сказал бы, что он еблан неосторожный, был бы зол на него за неосмотрительность. Но Кащей говорил только в голове, а значит и остановить его уже не мог. Да и признаваясь себе в самых страшных тайнах, теперь чего таить, Вова не боялся теперь ничего. Вспомнился сухой жаркий сумрак Афгана, когда первым выстрелом поразил высокого смуглого мужика на входе в кафе «Снежинка». Стрелять не разучился, от ощущения пустоты, когда жмешь на курок, не отвык. Мастерство не проебешь. Кащей в голове сурово нахмурился. «Минус один, осталось ещё шесть патронов» — по привычке подумал и распахнул дверь тяжелым ударом ботинка. Никто его здесь не ждал. Ни от одной пули прятаться не пришлось. И когда Желтый с пониманием ухмыльнулся, Вова снес его со стула ударом того же ботинка. На полу среди брызг крови и лежащих тел, он уже был не такой смелый. Выставил руки вперед. Ничего и не пытался сказать — это и было самым явным и чистым доказательством того, что он это сделал. Вове было интересно — стоит ли оно того теперь? Вова бил его по кровавому месиву вместо головы пока не упал рядом, тяжело дыша. Легкие жгло пожаром, он все никак не мог отдышаться. Бил как в последний раз, вспомнил невольно мальчишку Ералаша, чем теперь он лучше его убийцы? Но мыслей о морали не пропускал, здесь для него все было прозрачно. Здесь все было за дело. Вдруг понял, что тот еще жив. Тогда и выпустил оставшиеся три патрона ему в район груди, чтобы остановить качающее в раны кровь, сердце. Легче не стало… Звонок прорезал пространство, посыпались стены, осыпался штукатуркой тяжелый гулкий полог сна, Суворов взял трубку. Наташа спросила, думает ли он о том, чтобы пойти на пары хоть раз за прошедшие пару недель. Он сказал что думает, сказал что перезвонит, когда приберет все за собой. Она замолчала, и спросила все ли с ним в порядке, пришлось открыть слипшиеся от слез глаза и понять, что прибирать не придется. — Вова? — Да, я здесь. Я приду завтра. — Он постарался придать голосу хоть какую-нибудь бодрость. — Ты мне пиздишь. — Я… постараюсь. — Что случилось? — Что-то случилось, Наташ, но, кажется, не со мной. — Это что ещё значит? — Мне надо позвонить, я напишу. Суворов сполз коленями с матраса на пол. Болела голова, очень хотелось пить. Как спать лег не помнил, последнее — что лежал на его коленях, жмурился от кайфа под теплыми пальцами. Кащей говорил, что он принцесса, был пьян тоже в стельку, не договаривал слова до конца, но Вова его понимал. Уселся, оперся спиной о матрас, глянул в экран, проспал весь день, видимо, за окнами вечерело. В Питере птицы ничему не были рады, да и не жили на высотках, не строили гнезд. Поднес к лицу пальцы, с ужасом отметил, что пахнет чем-то неясным, порох? Сказал себе, что окончательно ебанулся. Вчера Кащей показывал ему ПМ, поэтому и пахнет наверняка. Не потому, что мстил всей «Снежинке» и ебаной Казани за его смерть. Набрал Кащея и через три гудка уже был готов закрыть ладонями лицо, таких настоящих и правдоподобных снов у него никогда не бывало. Да и терять раньше было некого, по большей части. И что это вообще за угроза? Кто в наше время боится смерти? — Да, малыш. — Суворов смог, наконец, вдохнуть воздух в легкие. — Потерял меня? Вова услышал, как кто-то рядом с ним засмеялся и что-то сказал. И на его «отъебись, Зима» даже улыбнулся. «Ну конечно он живой там, он с чего бы вообще умер-то»? Но стоящее, не смыть, не сморгнуть, перед глазами бледное меловое его лицо в гробу, никак не уходило. Как и кожа плаща под пальцами. Он же принадлежит ему, иначе никак. Как бы не хотелось не смотреть, пришлось. — Ты где? — Мысли прогнал, для верности даже зажмурился. — К сожалению на работе. Я не стал тебя будить, собрался по-тихой, как мог. Башка раскалывается, если честно. Хочу пива. — Было слышно, как чиркнула у рта зажигалка. — Ты чего там? Я скоро уже приеду, в магазин заскочу, возьму лекарство. — Какое? — Нефильтрованное, Вов, — он усмехнулся, — ты никак не проснешься, красота моя? Завидую белой завистью. «Я и сам себе завидую». Вспомнилось теперь свое же осунувшееся красное от истерики лицо в чужом зеркале. «Я определенно себе ебать как завидую». И тот, в тельняшке из Казани мне тоже. — Ладно. И мне бери. Чего уж. — Нет, блять, возьму только себе, а ты будешь смотреть. — Он засмеялся, выдыхая дым. — Смешной, не могу. Все, минут сорок и буду дома. О, кстати, проспорил ты мне, помнишь? Вова задумался. Что-то такое играло на подкорке, но что именно проспорил, в душе не ебал. Помнил разговоры о личном, тайном, как расспрашивал о тачках, и как Кащей ему отвечал. В те моменты был так похож, ох как же сильно, на человека в плаще. Говорил как он. Улыбался как он. Курил вальяжно, перекатывал сигарету по губам, указательным стряхивал пепел. Но был здесь, с ним, а не в нелепом, откуда взяться всему этому, сне. — Вчера же… — Я не помню половину. — Признался и улыбнулся, перебил. — Очень тебя заинтересовала инфа о БДСМ, я посмотрю. — Его голос стал тише, отвернулся или отошел от любопытных ушей. — Ты сам предложил, я тут не при чем. — Да говори уже. — Сказал что утром проснешься первый и завтраком похмельным своим фирменным накормишь, а сам сопел в подушку. Так что я выиграл. — Выиграл что? — Зад твой выиграл. — Он засмеялся. — На самом деле ничего такого, приеду расскажу. — Бля, да нет! Ты издеваешься? — Конечно да. Все, надо бежать. — Никита, ебаный в рот! — Никаких таких не знаю, чао. «Ну, прощай анальная девственность» — подумал и нахмурился. В целом, особого значения этому не придавал никогда, но чтобы проспорить по пьяни — это пиздец. Хорошо хоть этому, хотя кому ещё это бы понадобилось, не знал. Решил принять душ и выпить уже наконец воды, подташнивало. Все еще не мог отделаться от ощущения пустоты, даже после того, как почти наяву, близко, здесь, в одном городе, слышал его насмешливый голос. Ненавидел страхи, презирал привязанности, и теперь что? Кажись и привязался, подобно бродячему облезлому псу, к такому же рычащему колкостями, мужику в черном. Пока рассматривал причудливую лейку, стоя босыми ступнями в ванной, размышлял: «почему Желтый? Че не синий, или, там, зеленый»? Ебальника его никогда не видел, от чего тогда так хорошо мог себе представить? И свитера эти забавные, колючие, винтаж. Хотел как-то себе такой в секонде купить, но Наташа обрсрала. И подобрала ему пиджак в крупную клетку, который он ни разу так и не надел. Откуда помнит жар и сухость пустыни, если ни разу там и не был, даже сводки новостей не читал, не интересовало, обходил стороной и служить не пошел, отец отмазал, хоть и брезгливо поморщился на такую просьбу. А вот лицо Турбо будто лучше всех запомнил, видел уже его на митинге, когда парень сдвинул вниз маску и прикурил, беззлобно, но недовольно стреляя в него глазами. Про сладкий чай, возможно, из жизни взял. Никита такое любит. В итоге, пока полоскал себя под прохладным душем, провожая похмелье и смазанность сознания в слив, успокоился. Унял трясущиеся руки, унял навеянную кошмаром тревогу и грусть по тому, кто в реальности был очень даже жив. Но перетряхнуло знатно. Значило ли это, что среди серой толпы всех этих людей, Кащей стал выделяться настолько, что мысль о его пропаже невыносима, хоть гранату кидай? Значило это дохуя. И чтобы понять какие-то важные для себя вещи, Вове обязательно нужна была некая истерика. Некая катастрофа. Он чувствовал катастрофу и никак не мог отмыться от ощущения потери. Ощущения этой беспробудной чужой боли. По его Кащею. Презрительно заревновал к тому, из сна. Одернул себя, по полной ахуевая от абсурдности происходящего. Собственнические замашки в себе открыл впервые, немного их испугался, никогда ни от кого не хотелось вот так человека скрывать. Да и не смог бы. Вытерся его полотенцем, все ещё пахло свежим гелем для душа. Подумал, как он вообще может этим пользоваться, но не всем подавай гипоалергенные штуковины, мужики моются хозяйственным мылом, Вов. Отец бы назвал его петухом, но отца Суворов давно не слушал. Все влияние Наташи и западного маркетинга. И скидки на вб. В импровизированном гардеробе нашел футболки, не имел привычки ходить в чем мать родила, да и с собой не брал ничего, на ночевки в не менее приятной компании не особо-то рассчитывал. Выбрал белую с символикой МВД. Вспомнил, что законы запрещают носить кому ни попадя форму, но мы никому ведь не скажем. Зачесал ладонью волосы, отросли уже позорно, обнаружил, что на свою остальную жизнь с универом, танками, знакомыми абсолютно забил. И не вспоминал о ней — значило ли это, что она была настолько унылой? Видимо, да. На звук открывающейся снаружи двери насторожился. Вроде и успокоился, вроде и перестал чувствовать холод чужих сквозняков, убедил себя в том, что он дома и все нихуя, но позорно вздрогнул на щелчок замка и выглянул в прихожую. — Эй, депрессивный, че двери не закрываешь? Не боишься никого? — Кащей поставил на пол белый пакет из пятерочки. — А есть кого? — Ну… судя по твоему лицу, видимо, есть. Че с тобой? Опять закладку нашел? — Сегодня мне приснился странный сон. — О как. Неожиданно. Значит, ты снова будешь рад меня видеть? И когда тот принялся снимать с себя невесть откуда взявшуюся в его гардеробе кожаную куртку, подошел и по-идиотски, смело его обнял, прикрыл глаза. В нос ударил знакомый запах его парфюма и сигарет. Крупная ладонь прижала к себе за поясницу. — И целоваться будем даже, значит? «Как же ты заебал» — улыбнулся мысли, все как всегда. — Дохуя хочешь. — Ой, хорош, ну иди сюда. — Вову притянули обратно целоваться. — Выебываешься, царевна. — Че? — Не говорить так? — Он смотрел насмешливо. Не понимал, где проебался. Да и проебался ли? — Да почему сразу… просто с чего решил называть… так? — Мне приснился странный сон?.. — Ты бы знал, блять, как сильно сейчас меня пугаешь, Кащей. — Хвост пистолетом, Вов, все хорошо. Это похмелье. Много выпили вчера, все что дома вообще было. Я, знаешь ли, тоже, блять, вообще не любитель. — Он усмехнулся. Вова повел ладонью по плечу, обтянутому кожей. Он понимал, стоит закрыть глаза, как перед ним будет тот, кого пришлось в холодном пасмурном дне хоронить. — Ты мне многое не договариваешь. — Сказал вдруг и удивился своей прямолинейности. — Мы это с тобой прямо в прихожей будем обсуждать, да? — Для Кащея все это было игрой, это не он там на крохотной кухне допивал чай за человеком, который больше не придет. — Да бля, все-таки закладка, да? Ну-ка глянь на меня. — Он поднял его за подбородок, заставляя смотреть себе в глаза. — Зрачки вроде норм. Не понимаю нихуя, что происходит с тобой. — Это было будто по-настоящему. — Что бы там ни было, слышишь, нам с тобой не грозит. Вова поднял на него серьезные глаза, подался порыву и вдруг несильно шлепнул ладонями прямо по груди ураганного человека. Несильно — то ли ударить, то ли к себе навсегда приковать, не разобрал. Наткнулся на озадаченный взгляд, в миг о содеянном пожалел. — Эй, — потянул Кащей, взял его ладони в свои, холодные ещё с улицы, — ты прям все всерьез принимаешь, я же доебываюсь до тебя. Я предположил и попал. Ну? — Я, кажись, кукухой еду. — Вздохнул. — Ничего. Пошли, открою тебе твое нефильтрованное. Мозги на место встанут. Куртка перекочевала Вове в руки. Он от чего-то боялся ее держать, отнес теперь сам на вешалку, от рук теперь пахло кожей и сигаретами, прямо как от длинного бурого плаща под бледной родной ладонью в гробу. Кащей оказался за спиной, снявший черную толстовку, теперь прижимался сзади, руками привлек его к себе. — Соскучился. — Прозвучало как признание. — И я. — Как приговор. — Я тоже соскучился. — Хуйня? — Что хуйня? — Ты так глазами мою куртку сверлишь, что мне кажется она сейчас вспыхнет. — Да просто не видел ее. — Тепло стало, вот и достал. Вспомнил, что давно не носил. — Черную рубашку тоже невзначай достанешь? — А тебе нравятся мужчины в черных рубашках? — Мне нравятся без. — Вова решил разрядить обстановку. — И желательно один конкретный. — А, ну, то-есть, желательно, но не принципиально? Я понял. — И это я выебываюсь? Кажется, здесь я должен сказать что-то типа «нет, мне нужен только ты»? — А ты скажешь? — Нет. — Я так и знал, царевна, я так и знал. Вову передернуло. Он подался назад, уложил затылок на чужой изгиб шеи и коснулся носом кожи. Понял и окончательно принял то, что больше его не узнает. И была ли это головная шиза или последствия беспробудного пьянства, все равно. Он был так сильно влюблен в его образ, что в безумие свое нырнул и захлебнулся. «Задохнусь — значит так надо» — огорчило, но это делало его живым. Кащей усмехнулся звучно, когда дернул его футболку логотипом к себе. Ему это льстило. Что Вова надел его вещь на свое тело. Действительно чувствовал себя одиноко, действительно накрутил себе чего-то в полупьяном бреду, и теперь, сам того не замечая, каменел, подобно Эвересту, мелко дрожал, отзываясь на прикосновения. То ли руки холодные с улицы, то ли невесть что… Сны ему снятся. Кащею тоже в последнее время много чего снилось и хорошего и плохого, но его так не ебашило. Вокруг, в реальности, были вещи, на которые требовалось сейчас все свое внимание сконцентрировать, и он боялся, что Вове этого его внимания не хватит. И тогда все пойдет по пизде. Снилось, что Вова его избил до крови. Снилось, как они не поделили что-то, и холодный стальной блеск его черных глаз все никак не выходил из головы. Да всякое. Особенно ему нравились сны, где Вова, лежа на спине, запрокидывал голову и тянул его на себя, а он просил не закрывать глаз, просил смотреть на него, и так прекрасен он был в этом сне, так досягаем, протяни ладонь, что проснувшись утром, Кащей окончательно обмер, увидев его на соседней подушке. Но пили они в последнее время столько, что на секс и сил не оставалось, и болтали без умолку, узнавали друг друга, и штопали разрезанный бок, и на встречу катались, один нервозный, другой едва не обдолбанный, что и временное отсутствие натуральной близости не было упущением. Кащей хотел. Он ужасно и беспробудно его хотел, но и хотел ещё больше понять что-то о нем, для себя и для дальнейшего взаимодействия, потому что иначе уже не мог. — Ладно, я в душ и к тебе, надеюсь, пока меня не будет, ты не станешь на лоскуты резать ножницами мою куртку? Больно уж она тебе не по душе, я смотрю. — Да сдалась мне твоя куртка. — Вова засмеялся и разжал пальцы. Не в куртке было дело. В вуали страха, что обязательно и бесповоротно должно случится что-то очень плохое. Это действительно было похоже на похмельную тревогу. Она гасла частями, стоило Кащею к нему подойти ближе. Странно. Раньше тревожило наоборот его близкое присутствие, когда все так поменялось? Тогда, когда пришлось его похоронить. Вова плюхнулся задом на мягкий матрас, предварительно захватив себе темное стекло Хугардена, запустил консоль и следом Фифу, пощелкал пальцами по джойстику. Поднял глаза на наблюдающего за ним Кащея, он стоял напротив, привалившись спиной к косяку. — Ты че? — Спросил Вова. — Да ничего, просто смотрю. Нельзя? Он уселся рядом, хлебнул Хугардена из его бутылки, взял в руки джойстик. Суворов проследил, как капля с не до конца вытертых полотенцем волос прочертила ровную линию до его ключицы и пропала. Это показалось очень секси, хотя как и весь его спокойный образ и ровная, почти военная, осанка. Он повернулся, и ухмылка человека в плаще разрезала его лицо. Вова не отдал себе отчет, как так быстро и безоружно уселся на чужие крепкие колени и убрал джойстик подальше. На пробу притерся, плавясь под раскалившимся взглядом болотных омутов, ладонь легла на его ягодницу и резко, почти жадно, направила на себя. «Ближе ещё, давай, я здесь и я полностью твой, чувствуй меня, как я не шучу». Суворова прошибло жаром чужого тела, губ коснулись Кащеевы, холодные от пива, чуть сладковатые от цитрусовой вкусовой добавки. Он чуть сполз ниже, откидываясь спиной на матрас, чтобы тому было удобнее, да и захотелось поиграть. Кащей чуть потерся о него, заставляя чувствовать как он вспыхивает и заводится буквально за пару движений. Когда он прикусил Вову за нижнюю губу и сделал поцелуй глубоким и медленным, поворачивая вправо его лицо, того подбросило, тело выгнулось навстречу, будто само, будто так и нужно и всегда было правильно. В кармане куртки на вешалке разрывался чертов Никитин айфон. На плазме бегали человечки в белых бутсах, но шум крови застилал все посторонние звуки и мазал пространство белым густым акрилом, чтобы наверняка не отвлекало ничего. — Что я там тебе проспорил? — Зашептал Вова мужчине на ухо. — Да уже ничего, что захочешь — то и возьму. — Не, нихуя, так не пойдет. — Че прям честный? — Прям да. Он улыбнулся, все прижимая его к своей голой груди, все никак не мог оторвать ладонь от его затылка, волосы в этом месте казались ему слишком приятными и мягкими. Кащей отвлекся на вибрацию справа от головы, нервно выдохнул. Вова вопросительно оторвался от изучения его шеи своими губами. — Марат. — Да бля, — Кащей проследил за тем, как движешься его кадык, пока он глотает, и снова нервно вздохнул, но теперь даже более. Вова всегда отвечает Марату. — Я отвечу. — Я понял. Марат жаловался на мать и огорошил новостью, что их отец семейства скоро должен прилететь на несколько дней, упрашивал Вову прийти, одному пиздец мрак, сидеть с ним, выслушивать это все, Вова бы тоже не хотел. Он вообще больше туда не хотел. От воспоминаний и принятия новости все ожидаемо упало. Семья — самое лучшее место на земле, блять. Когда он вернулся в комнату, то обнаружил Кащея с сигаретой в зубах и пистолетом. Он поднял глаза и жестом головы позвал его к себе. Телефон валялся рядом. Были ли эти две вещи связаны: внезапное желание зарядить «макара» и его звонки, пока было не ясно. — Малыш, ты же по бутылкам стрелял, зарядить сможешь? — Нахуя? — Это был самый интересующий Вову вопрос. — Да просто. — Он усмехнулся. — Пистолет есть, пользоваться уметь надо, не считаешь? — Ну это твой пистолет, не мой. — Тем не менее. Смотри. Кащей ловко вытащил магазин из пистолета, старался делать это медленно, чтобы показать, а не повыебываться скоростью. Это он запросто. К оружию питал особую любовь, свой рабочий, можно сказать, калаш разбирал и чистил почти каждый день. Насыпал из коробки на ладонь патроны, по одному вставил большим пальцем пару штук и протянул Вове. — Держи? — Он не был уверен, что тот возьмет, но попробовать решился. — Ладно, давай. Вова не считал это чем-то сложным, азы знал, где находится предохранитель тоже знал, но руки не помнили, от уроков патриотического воспитания со школы в голове не осталось и следа, получилось все, но не так, конечно, как у него. Он даже вставил магазин обратно, защелкнул, Кащей улыбнулся и кивнул, выпустил дым. Вова чувствовал себя в руках со стволом немного глупо. Суворов снял с предохранителя щелчком пальца, взвел другой рукой, смотри, я не деревянный по пояс, прицелился в коридор. Отмер, растерянно глянул на него, тот смотрел серьезно. Отдал «игрушку» молча. Зачем-то провел ладонью по своей ноге, стереть будто запах железа. Запах напоминал кровь. — Я в тебе не сомневался. — Кащей вернул предохранитель на место и неспешно поднялся. Вова следил за ним глазами. Он положил его на полку над телевизором и прикрыл какими-то бумагами, легко и спокойно, он у себя дома, это ощущалось. Вове бы хотелось узнать, зачем он хранит на полке заряженный боевой ствол, но он не стал спрашивать. Он ещё немного хотел побыть спокойным. Вова очень конкретно понимал, что ответ ему не понравится.