There’s something cold and blank behind her smile She’s standing on an overpass in her Miracle Mile 'Cause you were from a perfect world A world that threw me away today, today Today to run away
Marilyn Manson — Coma white
Мо Жань, возможно, был не в лучшем контакте с реальностью, но вот с выражением эмоций, в отличие от Чу Ваньнина и своего кузена, проблем не имел. Если ему было смешно — он смеялся, если ему было грустно — он не стеснялся слёз, если был зол — лез в драку. Поэтому в ожидании автобуса он рыдал, уткнувшись лицом в бумажный пакет с едой. Люди спокойно шли мимо. В наши дни у молодых мужчин найдётся немало причин для отчаяния: проиграл бабушкин чайный сервиз, провалил экзамены, по уши в долгах, оставила девушка… Впрочем, кое-кто смотрел на Мо Жаня очень внимательно. Мотру привела сюда рабочая необходимость — на соседней улице располагалась мастерская интересного ей художника-керамиста. Стоя в паре метров, совершенно неузнаваемая в повседневной одежде — невысокая полноватая женщина, выглядевшая старше своих лет, — она курила и рассматривала его, размышляя, стоит ли посягать на игрушки, забытые Пиноккио в песочнице. У неё, несмотря на далёкую от идеала внешность, имелось явное конкурентное преимущество: она умела утешать брошенных щеночков. Возраст ее любовников стремился к нижней границе легального. А Деревяшка на то и Деревяшка — на сострадание он способен, но нежности в нём ни капли. Однако, постояв ещё с минуту, Мотра пришла к выводу, что пока стоит занять наблюдательную позицию. Неизвестно, так ли хорош мальчик, чтобы уводить его из-под носа у господина великого архитектора, и не прилетит ли ей по собственному носу когтистой лапой с шипением «моё». Чу Ваньнин тщеславен, хоть и стыдится этого, а двадцатилетние щеночки хороши умением любить отчаянно, чисто и до беспамятства. Удручающе быстро, побывав в руках взрослых мужиков, они взрослеют и сами, становятся циничными и холодными, а пока они полны надежд и тепла — какой дурак откажется потешить самолюбие?***
Господин великий архитектор переживал не худший, учитывая его бурную биографию, но и не лучший день в своей жизни. Примчавшись в офис из академии, самым безобразным образом он разругался с Ши Мэй. Это случалось нередко. Оба они знали, что никуда друг от друга не денутся — Ши Мэй регулярно отправляла резюме в другие организации и получала отказы, Чу Ваньнин не представлял, как, спихнув на неё большую часть организационных вопросов, будет работать с кем-то другим. В целом они ладили. У Ши Мэй был такой же отвратительный характер, как у него. Вообще-то она считала, что характер у неё шёлковый, и будь она юношей — так бы и жила, не поднимая глаз и не открывая рта. Но с шёлковым характером ей не повезло родиться женщиной, к тому же женщиной таких габаритов, что любой доходяга по сравнению с ней выглядел тяжелоатлетом. Свою хрупкость и нежность она компенсировала осознанно выработанной агрессией. В детстве она была тихой, скромной девочкой, у которой списывал весь класс, но всякий раз похвала доставалась кому-то другому. Так она и поняла, что добиться успеха, будучи уступчивой, милой и очаровательной, можно только в сериале или книжке для наивных дурочек. В жизни всё не так. Чу Ваньнин же считал, что, во-первых, смелостью она называет склочность, во-вторых, счастья ей тяга к скандалам и обострённое чувство справедливости не принесли. Но он и сам в юности был таким. К тому же теперь, будучи признанным гением архитектуры, он боялся потерять зоркость и впасть в ослепление собственной славой. Он нуждался в критике, а Ши Мэй плевать хотела на авторитеты — вернее, делала вид, что ей плевать, призвав на службу весь свой нигилизм и язвительность. А потому в их офисе время от времени гремел гром и сверкали молнии, но, в конечном итоге, все приходили к примирению и компромиссам. Он ценил её мнение. Она его любила, насколько вообще была способна любить человека мужского пола. Однако на сей раз он прицепился к ней на ровном месте, она не осталась в долгу и оказала сопротивление злу отборным хамством. После обмена любезностями Ши Мэй вышла из кабинета, оглушительно хлопнув дверью. Сюэ Мэн, наткнувшись на неё в коридоре, получил мешок оскорблений и понял, что дело дрянь. Он досчитал до десяти и осторожно заглянул в кабинет. Архитектор с очень сосредоточенным видом смотрел в монитор. — Учитель, у вас всё в порядке? — Разумеется. — А Ши Мэй… — Штатная ситуация. — Послушайте, я не хочу вмешиваться, — Сюэ Мэн отчётливо видел багровый след, плохо прикрытый тонкой тканью шейного платка, — но если мой брат чем-то… — Сюэ Мэн, — от одного его тона стены офиса покрывались инеем. — А при чём здесь твой брат? Какое он имеет отношение к проекту технопарка в Шэнъяне? — Да никакого, я просто… — А вот ты имеешь, и самое прямое! Давай-ка вспомним, в чём заключаются твои рабочие обязанности. Как говорила одна из воспитательниц в детском доме, когда он был совсем ребёнком, «всех друзей покусал, один сидишь, горюешь». Когда известный пластический хирург, резавший носы и пиливший челюсти любовницам мафиози, решил усыновить несчастное создание, от которого отказывались все усыновители, выбор был очевиден — кто ж знал, что исправлению такие личности не поддаются даже теми методами, которые практиковал Хуайцзуй? Впрочем, через час он остыл и написал Ши Мэй, сидевшей на ступеньках бизнес-центра в полной прострации, сообщение с предложением пообедать — в его лексиконе это означало «ну извини». Утром он забыл надеть свои кольца, и руки без них казались беззащитно-голыми. Это раздражало особенно, хотя он ни с кем не дрался лет с двадцати, а ведь кольца начал носить тогда в целях обороны. Впрочем, ещё несколько дней кряду то Ши Мэй, то Сюэ Мэну, на самозащиту неспособному, прилетало по поводу и без. Ши Мэй за спиной у начальника выдвигала предположения, что за псина его укусила, но Сюэ Мэн, способный сложить два и два, подсказок ей не давал.***
Так потянулись дни, полные сомнений и неопределённости. Мо Жань ездил по своему старому адресу, в дом, явно требовавший серьёзного ремонта, но ему никто не открыл. Он долго сидел на ступеньках у двери, надеясь встретить кого-то, кто вспомнит его, разглядит в нём сходство с матерью или сам покажется знакомым. Это был район социального жилья, район с плохой репутацией, но Мо Жань ради интереса почитал объявления о сдаче квартир, висевшие на дверях. В конце концов, придётся съезжать от родственников, а денег у него нет. Проболтавшись там три часа, он проголодался и не встретил никого из прошлой жизни. Неудивительно, ведь тогда он был ребёнком, всё очень сильно изменилось — и он сам, и люди вокруг, и город. Через неделю дядюшка Сюэ решил, что мальчик достаточно акклиматизировался, и начал задавать ему отвратительные вопросы в духе «что ты собираешься делать дальше». Всё, что Мо Жань хотел делать — это прижиматься губами к голубой жилке на шее «лучшего друга дядюшки», но сомневался, что это следует озвучивать. За прошедшие годы старые друзья разбрелись, кто куда, и Мо Жаню не с кем было общаться. Впрочем, ему и не хотелось. С американскими приятелями он переписываться перестал. Однако ему надоело целыми днями валяться на узкой кровати в комнате, которая теперь целиком и полностью принадлежала ему, хоть на стене ещё висели дипломы и грамоты Сюэ Мэна. Надоело смотреть ролики в интернете, читать комиксы, скроллить ленту новостей до неотличимости одного поста от другого. Кто все эти люди и почему он на них подписан? Надоело слоняться по улице поздно вечером без цели и удовольствия, но если он недостаточно уставал, к ночи на него накатывал необъяснимый страх смерти. Так было с детства, и он помнил, что надо просто переждать кошмарные полчаса, но теперь приступы стали дольше и случались чаще, и это вызывало беспокойство. Засыпая — спал он плохо, просыпаясь десяток раз за ночь — он видел длинную шею, острый угол челюсти, выпирающие кости грудины, рёбра под тонкой кожей, всё, что обычно в мужчинах никому не кажется сексуальным, всё, лишённое, на первый взгляд, всякой чувственности, да ещё вкупе с безразличием — ни дать ни взять, игра «некрофил прокрался в морг». Ещё в США Мо Жань подозревал, что — не отболело, но теперь он будто вырвал целый клок кожи, наросшей поверх давней раны, и она кровоточила, лишая его сил. Он не мог подобрать слова. Этому чувству не нашлось названия. Что-то в этом человеке таилось мучительное, болезненное, почти удушливое, как туго затянутый ошейник, мешающий сбежать, натянутый до предела поводок, не позволяющий сорваться, что-то, много лет назад задевшее Мо Жаня так сильно, так страшно — не тогда, не в шестнадцать, и не тогда, под яблоней. Было что-то ещё. Он не мог вспомнить ничего, кроме обрывков фраз: «Это будет мой Талиесин, моя Аллегона». Архитектор говорил о вилле «Алый лотос», своём шедевре. Чем старше становился Мо Жань, тем туманнее было это воспоминание, путаясь с выдумкой и поздними наслоениями впечатлений. Истина скрывалась всё глубже. Чу Ваньнину, как Мо Жань посчитал, должно быть сейчас около тридцати пяти лет; нельзя сказать, что возраст на его внешности не отразился, но эти отпечатки времени делали архитектора чуть более хрупким, чуть более призрачным, и Мо Жань до боли в груди хотел обнимать его, целовать костлявое плечо, позвонки на шее, гладить по волосам, вдыхать яблочный аромат парфюма… Мо Жань думал почти в бреду, пока они ехали на «Алый лотос», что, когда ему будет сорок, архитектору исполнится пятьдесят три, представлял морщины, седину в волосах, и почему-то думать про морщины и седину было одновременно горько и приятно. Его заводила разница в возрасте, и он даже жалел, что она так мала. Но тело его и сердце жили в разладе друг с другом. Тело его теперь хотело трахать Чу Ваньнина до умопомрачения. Чьего? Их обоих. Только вот под «трахать» оба они подразумевали разное. Мо Жаню ещё предстояло это узнать. Пока он хотел отвлечься. Однажды утром, соврав семье, что записался на собеседование, он со скуки поехал в город, надеясь, что правильно помнит адрес. Адрес он помнил неправильно, проблуждал минут двадцать по центру, но сориентировался, увидев вывеску клуба — значит, двигался в строго противоположном направлении. Дальше всё пошло как по нотам. Дверь ему сначала не открыли. Он постоял какое-то время, размышляя, не убежала ли обитательница квартиры на маникюр-педикюр-эпиляцию, и хоть женщина она не по праву рождения, нет сомнений, что способна потратить всё свободное время на наведение красоты. Тем более, тело — её рабочий инструмент. Однако, когда он уже собрался уходить и спустился на пролёт вниз, раздался знакомый голос, отвечающий глуховатому мужскому. Клиент уехал на лифте. Мо Жань взлетел вверх по лестнице. — Стой! — крикнул он, протискиваясь в дверь. Его недавняя любовница сначала резко отпрянула, потом узнала его и расслабилась. — Привет, — сказала она. — Ты всё-таки решил меня изнасиловать и ограбить? На ней был розовый парик и розовый же пеньюар с нелепыми перьями. — Нет, — Мо Жань помотал головой. — Просто захотелось ещё раз увидеться. Я не буду к тебе приставать и всё такое, если сама не решишь… Ты не хочешь прогуляться? — Я не против, но если кто-то из клиентов увидит меня с парнем… — А у тебя есть мужские вещи? — воодушевлённый её согласием, спросил Мо Жань, но тут же засомневался, можно ли говорить такое трансгендерным девушкам. Она не обиделась. — Есть, я в них к родителям езжу. Они… — Я понял, — Мо Жань догадался, что родители её не в курсе, что она — «она». — Как тебя зовут? — Жун Цзю. Он тоже представился, и они торжественно пожали друг другу руки. Пожатие у Жун Цзю было жёсткое, решительное. В парке неподалёку он купил Жун Цзю сахарную вату, и она пыталась накормить его ужасно сладкими липкими клочками. Они разговаривали обо всякой ерунде — о фильмах, музыке, любимой еде. Время от времени, споря с ярким солнцем, начинал накрапывать дождик, листва деревьев казалась невыносимо зелёной, небо в прорехах облаков — невыносимо синим. Они обошли весь парк и с неохотой направились обратно. Стеклянные небоскрёбы стремились ввысь, мужчины и женщины в деловых костюмах быстро шагали по делам, и Мо Жань с Жун Цзю казались, да и чувствовали себя, пришельцами из другого мира.***
Жун Цзю не зря работала в районе, где располагались исключительно офисные высотки и два развлекательных центра. Её клиенты, взрослые обеспеченные мужчины, удовлетворяли свои желания на обеденном перерыве, перед работой или сразу после, уверяя жену, что пришлось задержаться, срочное совещание, да-да, по продажам в новом квартале. А Мо Жань знать не знал, что в тот год, когда Сюэ Мэн пришел работать в «Бэйдоу», бюро переехало в новое здание. Чу Ваньнин ненавидел сам факт этого переезда — офис располагался на семнадцатом этаже, он боялся высоты, а у Ши Мэй была — ДА СУЧКА НАД НИМ ПРОСТО ИЗДЕВАЕТСЯ! — привычка сидеть на подоконнике у открытой створки окна. Зато обустроились они теперь в самом модном районе — все важные люди сами работают рядом, удобно назначать встречи. Есть несколько приличных кафешек — нечего знаменитому архитектору болтаться по лапшичным… Жун Цзю в просторном худи, джинсах и кепке, надвинутой до самого носа, не признал бы ни один клиент. Никто не запоминает шлюх в лицо. А вот Мо Жаня кое-кто узнал, взглянув лишь мельком в окно кафе, куда пришел поесть в компании Ши Мэй, потому что Сюэ Мэн сдавал какой-то зачет и попросил отгул. Нет Сюэ Мэна — нет обеда на троих. В отсутствии Сюэ Мэна имелся лишь один плюс — никто не нудел над ухом про сахар, соль и глютен. — Учитель, вы чего? — Ничего, ешь… — рассеянно откликнулся он, глядя вслед высокой стройной фигуре в чёрном. Высокая стройная фигура в чёрном обняла за талию худенького мальчика в балахоне. Друзей так не обнимают. Друзей так не обнимают. Друзей так не обнимают. Мальчик в балахоне тонкой лапкой коснулся лица Мо Жаня, стирая что-то с губ. — Учитель! — А?.. Быстро же он утешился. В ревность Чу Ваньнин упал, как в бочку с уксусом, захлебнувшись этим омерзительным чувством. А чего он хотел? Ну, чего он хотел? Мо Жань молод, красив, горяч… на него ж все вешаются, станет ли он долго горевать из-за чьего-то отказа? — Ты заканчивай и возвращайся в офис, — сказал он Ши Мэй. — Я… на минутку. — Да вы куда?! — не поняла Ши Мэй, но ответа не дождалась. Чу Ваньнин прекрасно осознавал, что идёт вслед за юношей, которого сам отверг, еще и делая вид, что никого он не выслеживает. Фонарные столбы здесь были такими тонкими, что спрятаться за ними не смог бы даже он. Так что он просто, сунув наушники в уши, а руки — в карманы, с задумчивым видом шел за парочкой. Держался он на достаточном расстоянии, чтоб не терять их из виду, но и не особенно рисковать. Мальчик взял Мо Жаня под локоток. Так они дошли до жилого дома, обнесённого оградой, где аренда жилья стоила недёшево, мальчик поцеловал Мо Жаня в щеку, и Чу Ваньнину осталось несколько секунд на то, чтобы сообразить, куда заскочить, чтобы не попасться. — Хотите подобрать букет по особому случаю? — вежливо спросила его очень милая сотрудница цветочного магазина, куда он метнулся, когда Мо Жань уже был критически близко. — А? Я… просто смотрю, — отмахнулся архитектор, с преувеличенным вниманием разглядывая роскошный букет лилий. И правда… Чтобы не казаться дураком, он заказал доставку цветов Мотре в культурный центр, шутки ради попросил упаковать в самую китчевую бумагу с блестящими красно-золотыми бабочками и убедил себя в том, что преследованием двадцатилетних мальчиков не занимается. Он совершенно не докатился до сталкинга и не ведёт себя как школьник, караулящий предмет страсти у кабинета физики. Нет. После зачёта Сюэ Мэн узнал, что надо переделать ВСЁ, но как переделать и что именно — предстояло догадаться самостоятельно. Ши Мэй к этому моменту написала заявление на увольнение, которое было демонстративно выброшено в урну под её возмущенный писк. Вернувшись в свою идеально чистую, полупустую съёмную квартиру, Сюэ Мэн думал о том, что из-за работы пропустил тренировку, что не в силах поужинать и что вряд ли заснёт этой ночью. Просматривая новости вместо сна, он нашёл свои фотографии с открытия центра и отправил матери — жалкая имитация общения, но, кажется, люди в норме любят обмениваться фотографиями. Она ведь иногда присылала ему снимки своих цветов. Потом на глаза ему попалась новость о грядущей конференции по гуманитарной архитектуре с участием самого Сигэру Бана, и он зачем-то подписался на рассылку новостей, хотя точно знал, что начальство его не отпустит.***
К вечеру дождь всё-таки разошёлся. Под его звуки Чу Ваньнин провел ревизию своего бара, а потому, устроившись на кровати, допивал шестилетний японский виски, подаренный партнёрами бюро на новоселье. Дорогой алкоголь — подарок, соответствующий приличиям; ох, знали бы они, насколько он неприхотлив, сэкономили бы уйму денег! Еле ощутимые нотки юдзу и тимьяна, запах дождя, проникавший в открытое окно, и Мэнсон в колонках, утверждавший, что all the drugs in this world won't save her from herself, смешивались в одно тревожное ощущение, мешавшее ему забыться. Сегодня Чу Ваньнину не нравился весь его плейлист. Выключив музыку, он услышал — очевидно, не первый — звонок. Архитектор выглянул в окно. Камеры у ворот он так и не поставил — к нему всё равно почти никто не приезжал, разве что соседи заглядывали устроить скандал из-за громкой музыки, звучавшей на весь район глухой ночью. У Сюэ Мэна был свой комплект ключей. Сердце пропустило удар, но тут же нагнало пропущенное с лихвой. У ворот стоял Мо Жань, снова в чёрном, с забранными в хвост волосами. Лил дождь, и нельзя было оставить мальчика на улице… вот так. Он выбежал на улицу в своей шёлковой пижаме и ботинках на босу ногу — и, наверное, выглядел гораздо менее равнодушным, чем хотел.***
— Что ты здесь делаешь? — сухо спросил архитектор, затащив Мо Жаня в дом. — Я хотел поговорить. — А твой друг?.. Мо Жань, промокавший волосы заботливо выданным полотенцем и одновременно вдевавший ноги в столь же заботливо выданные тапки, мягко улыбнулся. — Друг? Вы нас видели? Это моя случайная знакомая, — ответил он. — Мы просто гуляли. — Просто гуляли?.. — На этот раз да. И… больше у меня с ней ничего не будет. — Мне всё равно, Мо Жань. — Вы приревновали, — улыбка юноши стала еще шире, а улыбался он невероятно, тепло, ласково… — Ещё чего! — возмутился архитектор. — Мне приятно, — Мо Жань вдруг отбросил полотенце, резко схватил Чу Ваньнина за плечи, притянул к себе так быстро, что тот и моргнуть не успел. — Не надо, пожалуйста, не выгоняйте меня… Я не уверен, что, если вы скажете, чтоб я проваливал нахер, я уйду. Мне кажется, мы с вами друг друга… неправильно поняли. Я же нравлюсь вам, я же вижу... — Мо Жань, что между нами может быть неправильно понято?! — архитектор нашёл в себе решимость оттолкнуть его и выбраться из объятий, а применить силу, чтобы удержать его, юноша не мог. — Уходи, или я вызову полицию. — Я же не представляю для вас опасности. Я… просто скажите мне, чем я для вас так плох. Я не обижусь, не устрою истерику, я взрослый человек. Но вы сами целовали меня и гладили по голове. Вы позволили мне… надеяться. Нет, я… сам надеялся, но потому, что вы… — Да, я целовал тебя. Мне жаль, что я себе это позволил, — отрезал архитектор. — Почему? Почему вы не даёте мне шанса?.. — Мо Жань, я не даю шанса себе. — Но почему? — вновь спросил Мо Жань, и казался он таким расстроенным, таким несчастным, что Чу Ваньнин начал сомневаться, что поступает правильно, а не как последний мудак. А заводить роман с племянником лучшего друга, мальчишкой, которого споил в шестнадцать и оказался с ним в одной постели вовсе не в значении «просто спали рядом» — разве не мудачество? — Мы не сойдёмся, — попытался объяснить он. — Будет плохо, больно, обидно… лучше сразу… лучше не начинать. — Но откуда вы можете знать, не попробовав? — Ну, для начала, у нас очень сильно расходятся предпочтения в сексе. — Ерунда какая! — юноша рассмеялся. — Мы же их не обсуждали! — Мне не нужно обсуждать их, чтобы… быть уверенным, — архитектор подошёл к рабочему столу. — Мои предпочтения — это вы! — радостно воскликнул Мо Жань, инстинктивно последовавший за ним. — А мои вот, — Чу Ваньнин, не глядя Мо Жаню в лицо, сунул ему в руки список, который написал в ту ночь.