With the lights out, it's less dangerous
Here we are now, entertain us
I feel stupid and contagious
Here we are now, entertain us
Nirvana - Smells like teen spirit
Они проснулись в одной постели. Впрочем, нет. Когда Мо Жань проснулся — во второй раз, после первого пробуждения тревожно задремав за созерцанием узкой спины архитектора, склонившегося над столом — Чу Ваньнин уже застёгивал рубашку. Дождь, свидетель их вчерашней встречи, кончился, и солнце, бьющее в окно и заливавшее золотом всё пространство, казалось нестерпимо ярким. В солнечных лучах клубилась пыль, но в них же сияла фигура архитектора — по обыкновению, в белом. Мо Жань успел осмотреться. Ночью он воспринимал всё как само собой разумеющееся, а теперь, при свете дня, его поразил царящий вокруг бардак, словно в дом действительно пробралась стая бешеных енотов. Кто бы мог подумать, что человек с такой внешностью живёт… на свалке? Но, может быть, у него просто нет времени наводить порядок?.. Так ведь ему необязательно заниматься этим самому… — С добрым утром, — тихо сказал Мо Жань, приподнимаясь на локте. Его одежда вновь была заботливо сложена в углу кровати. И, похоже, перед этим выстирана и высушена. Мо Жаня охватило странное чувство — будто бы, после нескольких лет, пустых и бессмысленных, он вернулся к началу, к исходу, туда, где мог сделать правильный выбор и всё изменить. Но сделал ли он правильный выбор на сей раз? — Ты долго спал. И я проспал всё на свете. Собирайся, подброшу тебя до ближайшей остановки. Объясню, как теперь добраться до твоей родни. Многое изменилось за эти годы. Под глазами у Чу Ваньнина залегли глубокие тени и, кажется, именно их с недовольным видом он рассматривал в зеркале. — Вы завтракали? — спросил Мо Жань, не расслышав металлических ноток в голосе архитектора. — Нет, по дороге что-нибудь перехвачу. — Я мог бы приготовить нам завтрак… — его воображение уже рисовало картину совместного распития ароматного кофе и восхищённый взор архитектора, направленный на него, разумеется, в фартучке на голое тело. Но мечтам не суждено было сбыться. — У меня лекция. Тебе нужно домой. Он наконец-то понял, что Чу Ваньнин не в настроении, и осторожно уточнил: — Я не могу остаться? — Нет. — Что я сде… ой, мне звонят, — он дотянулся до заваленной бумагами тумбочки, куда вчера бросил телефон. — Да, тётушка? Я… Голос госпожи Ван звучал взволнованно. Шутка ли, ребёнок только-только вернулся из-за границы и тут же пропал! Чу Ваньнин перехватил его взгляд и покачал головой. — …я задержался в городе у друга. Посмотрим. Да, всё хорошо, — он сбросил звонок и обратился к архитектору. — Так почему я не могу остаться? — Потому что это было… — архитектор споткнулся, подбирая слова, — one night stand. — Разве вам не понравилось? — Мо Жань, тебе нужна еда и крыша над головой за секс? И как это называется? Мо Жань, конечно, склонен был жить по принципу «если реальность не соответствует моим представлениям о ней — тем хуже для реальности», но тут уж он окончательно осознал, что его выгоняют. — Я… не имел в виду… — Собирайся, пожалуйста, я не люблю опаздывать, — Чу Ваньнин перешагнул через какую-то абстрактную конструкцию из картона и стопку коробок, оставшихся от фастфуда, чтобы добраться до шкафа, где на внутренней стороне дверцы висели галстуки и шарфы; обратный путь к зеркалу он проделал тем же образом. — И ты прав. — В чём?..***
Ещё несколько часов назад всё было иначе. Они выскочили из машины в какой-то тревожной спешке, подбежали к дверям дома — почти наперегонки. Руки у Чу Ваньнина дрожали. Ввалившись в прихожую, они молча впились друг в друга грубым поцелуем, смешанным со вкусом крови — Мо Жань прокусил ему губу в запале страсти. Рука юноши лежала у архитектора на затылке, и что-то шевелилось в памяти — эти пальцы, жестоко хватающие за волосы… Чу Ваньнин сам расстегнул ремень, перехватывающий белый — или уже не очень белый — жакет, швырнул куда-то. Мо Жань сбросил с себя куртку, и то, как чёрная водолазка облегала его стройную фигуру, могло свести с ума человека с нервами послабее. У архитектора нервы были ни к чёрту, но он ещё пребывал в уверенности, что всякие там мальчишки в узких чёрных шмотках, с тёплыми сильными руками и жадными губами, не доведут его до необратимого морального падения (которого по счёту?). Трудно сказать, как ему пришло это в голову после того, как его совсем недавно поваляли по мокрому асфальту, да ещё в тот самый момент, когда язык Мо Жаня оставил влажную дорожку на его длинной худой шее. — Помочь вам раздеться? — прошептал Мо Жань, но, видимо, для приличия, потому что уже почтительно расстегивал на архитекторе рубашку и гладил, гладил его тонкую светлую кожу того оттенка, который исчезающе редко встречается у азиатов и обычно требует опасных косметологических ухищрений. Правда, когда Мо Жань стянул с него рубашку и припал губами к острому плечу, Чу Ваньнин очнулся от какого-то гипноза и остановил его: — Мы же… сырые и грязные, и, Мо Жань… — Пойдём в душ? — юноша оторвался от его выпирающей ключицы только ради этого вопроса. — Вместе? — Нет, остановись, остановись, хватит, — архитектор вывернулся из его объятий, оставив в недоумении. — Я найду тебе халат. Иди, согреешься. Сердца у них обоих колотились, как обезумевшие птицы о прутья клетки, и, бросая в открытую дверь ванной комнаты синий халат, Чу Ваньнин старался не смотреть на то, как Мо Жань раздевается. Самого его сотрясала крупная дрожь, как от смертельного холода, ноги не держали, а щёки горели. Он прикоснулся к лицу ледяными ладонями; вернувшись в спальню — вернее, туда, где стояла заваленная эскизами кровать — посмотрел на себя в зеркало, как на чужого человека. Этот чужой человек вопреки всем его соображениям затащил в дом мальчика на тринадцать лет младше и подставлял его поцелуям шею, плечи, ключицы, грудь; но всё это бессердечная физиология и не должно иметь продолжения, потому что иначе его покаянные рыдания с заламыванием рук пять лет назад яйца выеденного не стоят. И… И ещё кое-что… — Я всё, — Мо Жань, промокая волосы полотенцем, вышел из ванной; халат едва скрывал его колени. — Вам… не нужно составить компанию? Архитектор отмахнулся. — Сядь… там. Сам он сел на край ванны в ожидании, пока вода наберётся. Ему срочно требовалась горячая ванна и бокал вина. А где бокал? А нет бокала. Он вышел на кухню и откупорил бутылку красного чилийского, стоявшую тут для особого случая — вино он не особенно любил, хотя розе, которое щедро разливали на открытии выставки, ему даже понравилось. Особый случай? Никто, кроме Сюэ Мэна, пару раз вызванных им клинеров и ремонтной бригады, не был внутри «Алого лотоса». Никто... не был... внут... Нет. Никто… до той ночи и с той ночи… не целовал его в шею. И ремонтная бригада тоже! Особый случай. Архитектор наконец разделся, опустился в горячую воду и, нашарив открытую бутылку вина, стоявшую на полу, сделал несколько глотков из горла. От волнения, тепла и алкоголя у него немного кружилась голова. Его действия противоречили его рассудочным решениям. Накидывался он так, будто надеялся, что его будут трахать в бесчувственном состоянии. Rape me, my friend. — Меня зовут Чу Ваньнин, я архитектор, педагог, театральный художник и высокофункциональный алкоголик, — сказал он бутылке вина, которую только невероятным усилием воли решил не опустошать. — Я сейчас пойду и скажу ему, что… он может переночевать на диване. Он надевал шёлковую пижаму, как надевают похоронный саван — с намерением не снимать любой ценой. Мо Жань сидел там же, где архитектор его оставил, все ещё закутавшись в махровый халат. Хорошо, команду «сидеть» знает. Чу Ваньнина сводило с ума, что у Мо Жаня теперь длинные волосы — они мягко обрамляли лицо, а черты этого лица ещё не успели стать по-взрослому резкими. Это лицо хотелось целовать. — Я не подберу тебе ничего по размеру, — зачем-то буркнул архитектор, хотя собирался сказать другое. — Завтра твои вещи высохнут. — Мне точно сейчас понадобится одежда? — улыбнулся юноша. — Я тебя не понимаю. — Ну… мы ведь продолжим? — Почему ты спрашиваешь? — Потому что… я должен удостовериться… — Разве?.. — невпопад спросил Чу Ваньнин, проливая воду мимо стакана, потому что Мо Жань лёгким движением руки снял халат, встал и сделал несколько шагов по направлению к нему, демонстрируя… решимость. Возможно, этому телу и недоставало мышечного рельефа, но оно было прекрасно — той однозначной физической красотой, за одно существование которой испытываешь благодарность. И куда смотреть? Выдержать сияющий, полный нежности и отчего-то сострадания взгляд было невозможно. Но, медленно опуская глаза, Чу Ваньнин видел выпирающий кадык, ключичные ямки, очертания мышц груди, коричневые соски, плоский живот, дорожку волос, предваряющую вид затвердевшего члена, который Мо Жань, кажется, пока не собирался пускать в ход. Этот возраст, когда возбуждение даётся так легко… Архитектор шагнул назад и наткнулся на стол, к которому через секунду его уже прижали. Теперь точно не сбежать. Он предпочёл бы не отвечать за происходящее и не оттягивать начало. Просто не сопротивляться. Почему-то глаза щипало, и он потёр их, не понимая, откуда взялось это раздражение. Мо Жань мягко взял его лицо в тёплые, сухие ладони и с неожиданной осторожностью поцеловал сначала в переносицу, затем в уголок губ, в губы, но легко, невинно, и сочетание обнажённого мужского тела с такими целомудренными поцелуями казалось очень странным. Он мягко лизнул эти плотно сомкнутые губы с капризным изгибом верхней, нарушавшим острую холодность лица архитектора, а потом попытался отворить их кончиком языка. Архитектор отвёл его руки и отвернулся. — Что-то не так? — прошептал Мо Жань. — Вы… что с вами? Чу Ваньнин и сам не знал, что с ним. Но теперь ему, кажется, впервые в жизни стало по-настоящему страшно. Почти так же страшно, как смотреть вниз с высоты. Его сковал засасывающий, глубокий, неотвратимый ужас. Это звучало неожиданно для человека, чьи ноги в алых лодочках облизывали мужчины средних лет, полностью затянутые в латекс, но им было достаточно его убийственных каблуков и столь же убийственного взгляда. Их заводила его недоступность. Мо Жань даже не жаждал эту недоступность преодолеть. Он её просто не замечал, игнорировал, как нечто, недоступное пониманию, как средневековый крестьянин — законы еще не родившегося Ома. Но дело было не в том. — Я… я вам не нравлюсь? — Мо Жань нежно коснулся его щеки, вопросительно взглянул в глаза. — Я выгляжу не так, как тогда? — Это… хорошо… что… не как тогда… — И всё же?.. — Продолжай, — сказал он таким тоном, будто в действительности это было «отвали». — Вы… плачете? — Нет, это… капает с волос… — Чу Ваньнин закрыл глаза, но странное желание просто разрыдаться на груди у этого мальчика его не покинуло. Разрыдаться и признаться в… в чём? Разве остались у него грехи перед этим ребёнком, кроме неутолимой тяги к этому уже-не-ребёнку, кроме жажды, которую не залить ни бутылкой, ни цистерной вина? Да что с ним?! Чу Ваньнин знал многое. Но он не понимал, что делать с живым, тёплым, трепетным телом, прижимавшимся к его телу, как гладить, как целовать, как ласкать и принимать ласки, потому что ни разу в «Чёрном бамбуке» и нескольких других клубах, где он бывал, когда «Чёрный бамбук» выпер его за нарушение принципов БДР, не случалось подобного. Нет, он прекрасно, прекрасно помнил, когда в последний раз целовался — до тех отчаянных поцелуев под дождём. Но нежные, как крылья мотылька, касания мягких губ его сбивали с толку, и он медлил с ответом. Правда, пока что Мо Жаню хватало просто его присутствия. — Давайте не будем делать это на столе? — голос Мо Жаня, тихий-тихий, будто щекотал его мозг, а губы едва касались мочки уха. — Давай… давайте… я помогу вам добраться до кровати… Мо Жань задавал вопрос и сразу воплощал задуманное, не дожидаясь ответа, но подхватил Чу Ваньнина на руки так легко, будто тот весил всего ничего. Телосложения он был, конечно, субтильного, но не настолько, чтоб какие-то мальчики таскали его без малейшего усилия! От неожиданности архитектор обвил руками его шею, и Мо Жань, ласково взглянув, поцеловал его в лоб, будто и не младший — старшего… ... — Можно это снять? Сколько прошло времени до этого вопроса? Куда они бросили шёлковый халат с журавлями — верх пижамы? Сколько горячих поцелуев остались влагой и синяками на светлой, тонкой коже? Как долго его возбуждённую плоть навязчиво гладят через тонкую ткань? Чу Ваньнин не считал, не думал и, в сущности, ничего не чувствовал, потому что всё происходящее казалось сном, галлюцинацией, безумием. Но нет — будь это сном, юноша с длинными волосами и горячими руками вёл бы себя иначе. Были, были у Чу Ваньнина такие сны, оставлявшие после себя разочарования и отвращения больше, чем удовольствия. Тем не менее, архитектор приподнял бёдра и позволил Мо Жаню стащить с него остатки одежды. Откинув голову назад, он вцепился пальцами в край подушки. Этого не должно быть. Это же племянник — почти приемный сын! — Сюэ. Это брат Сюэ Мэна, как потом смотреть ему в глаза?! Это… Когда ж это кончится?! Мо Жань массировал, обсасывал и облизывал его член, не переходя к решительным действиям, затягивая процесс. Чу Ваньнин хотел сказать — хватит, заканчивай с этим, это невыносимо. И не говорил, балансируя, словно в бреду, на грани оргазма до тех пор, пока в его затуманенном сознании не вспыхнуло воспоминание о том, чего никогда не происходило, о железной хватке, мешающей вдохнуть, о боли, боли, унижении. Он излился в ладонь Мо Жаня, не подозревающего, что теперь их в постели трое, что у него есть воображаемый близнец-соперник, и Мо Жань, рассмеявшись, облизал пальцы. Чу Ваньнин снова закрыл глаза. Мерзость какая, а. Он, конечно, и вправду растерял остатки невинности в «Чёрном бамбуке» и иже с ним, но там… всё происходящее не имело отношения к его телу. Всё было с кем-то другим. И он был кем-то другим... когда был с другими. Тем временем Мо Жань осторожно опустился на кровать возле него и мягко поцеловал в висок. После оргазма прикосновения ощущались какими-то неприятными, щекочущими. — Ну, что ты? Что с тобой? Ты переживал, волновался? — нежный шёпот обжигал ухо. — Все ведь хорошо? Ой... то есть вы... В его бедро упиралось… ну да. Это безупречное орудие, не нашедшее применения, вызывало много… мыслей. Чу Ваньнин безотчётно потянулся рукой и… осадил себя из опасения умолять, чтобы нечто горячее, бархатистое, твердое и влажное побывало во всех отверстиях его тела, в каких способно поместиться, даже если — особенно если! — это принесёт страданий больше, чем наслаждения. — А ты? — осипшим голосом спросил архитектор. — Пофиг. Главное, тебе было хорошо. — Но мне… — нет, сейчас не нужно говорить такого. — Может, войдёшь в меня? «Какого хрена я тебя об этом прошу? Просто перекрой мне кислород и трахни меня, не заботясь ни о чём… а какого хрена у меня в голове такие вещи?» — Я не хочу сейчас так. Хочу… нежности. — Тебе нежно подрочить или нежно отсосать? Он никогда не делал ни того, ни другого, поэтому надеялся, что Мо Жань не согласится. Мо Жань почему-то и правда не согласился. — Вы так спрашиваете, будто идёте на пытку. Не нужно, — он отвёл пряди со лба Чу Ваньнина. — Я хочу… быть бережным к вам. Вы такой… Мне даже ничего не нужно… я… я… — его голос вдруг задрожал. — Ты чего? — Я так долго этого хотел, что… — Мо Жань перевёл дыхание. — Я так долго этого хотел, так много о вас фантазировал, что, если честно, теперь не знаю, как себя вести. Ох, я такой идиот! Я же всё неправильно сделал. — Ну, я кончил. Значит, правильно. — Нет, я думал, буду за вами красиво ухаживать, долго тебя... вас... добиваться… я… фантазировал об этом. Потом мы постепенно сблизимся, поцелуемся, глядя на звёзды, у нас будет медленный первый секс… предположим… в бассейне… Чу Ваньнин, не разделяя грёз и реальности, чуть не брякнул «а вот этого не нужно», но сказал дурацкое: — Я не умею плавать. — Для этого необязательно уметь плавать! — Ну, прости, что я шлюха и сразу соглашаюсь. Зато я сэкономил тебе кучу времени. — Зачем вы так о себе?! — судя по голосу, Мо Жань расстроился, будто архитектора при нём оскорбил кто-то другой, а расстроившись, в поисках утешения приник к Чу Ваньнину всем телом. — Я просто был слишком настойчив. Мне… простите меня. Я потерял голову, когда увидел вас, такого… я ведь знаю много красивых слов, но не могу даже описать! А… может, это не считается? Давайте, теперь я буду долго и красиво завоёвывать вас? — Но ты же получил то, чего хотел. Зачем тратить силы? — Нет, я… теперь вы будете думать, что я просто хотел вас отыметь, да? Какой же я идиот! — Бедный щеночек, — архитектор немного пришёл в себя и потрепал его по щеке. — Тяжко со мной? — Что вы… — Мо Жань прижался лицом к его плечу. — Я так счастлив быть рядом. Но я опять всё сделал неправильно… «А я-то думал, это у меня беда с башкой», — подумал архитектор, с опаской поглаживая его по волосам. Оно того не стоило.***
Спустя неопределённый промежуток времени архитектор устал лежать без сна. Он вспотел, ему было жарко, как в джунглях. В темноте лицо Мо Жаня казалось очень бледным. Кажется, и сны ему снились тревожные. Чу Ваньнин осторожно отвёл с плеча его руку, освобождаясь от объятий. В конце концов, невозможно спать, когда в тебя вцепляются, как в обломок мачты после кораблекрушения. Деточка, тебя всё равно затянет в пучину, кракену на обед, зачем эти нелепые телодвижения. — Вы не спите? Он оставил попытки быть аккуратным и просто оттолкнул разбуженного любовника. — А как тут спать?! Ты дышишь. — Наверное, я не смогу не дышать, — прошептал Мо Жань, сонно вновь притягивая его к себе. — Но я могу дышать пореже. — Да уж будь любезен. Юноша, почти проснувшись, понял, что с ним не шутят. — Ладно, я на диван. Я видел… — Спи здесь. — Но я мешаю… — Я сказал, спи в моей постели, — Чу Ваньнин поднялся так резко, что поймал приступ головокружения. — У меня все равно бессонница, ночью работается лучше. — Сюэ Мэн мне говорил, у вас в восемь отбой, а рабочий день с шести утра… — Ой, да я ему врал. У меня рабочий день с четырёх. Сейчас без двадцати… два. Ну, скоро утро. Он наконец-то нашёл на полу и набросил на узкие плечи белый шёлковый халат. Босиком, перешагивая через разбросанные вещи, макеты и кипы бумаг, ушёл в «кабинет», который, разумеется, никакими стенами от спальни не отделялся. Зачем стены, если живёшь один? Свет экрана в темноте был неприятно белым. Слишком резким. Он включил лампу над столом и постарался забыть о юноше буквально в нескольких шагах от него. Они чертовски отвлекают, если не на одну ночь. И когда у них такие ресницы. Он пытался придать себе настроение эдакого старого совратителя юных мальчиков. Хотя мальчик в его послужном списке имелся только один — тот, что сквозь свои невозможные ресницы разглядывал его, борясь со сном. Немного подумав, Чу Ваньнин взял маркер и написал на обрывке бумаги список, который надеялся никому и никогда не показывать. Однако это был его последний, решающий аргумент. И, если Мо Жань не примет его решения, придётся проявить жестокость.***
— Ты прав — мне не понравилось. — Но вы сказали… — Я проанализировал и сделал выводы. — Это… из-за того, что у нас не было анала? — заданный напрямую, вопрос звучал грубо, и архитектор вздрогнул от такой пугающей непосредственности. — Но я… был морально не готов и не думал, что… Слушайте, это смешно! Можно устроить это сегодня же вечером, если вам так важ… — Собирайся, — поторопил его архитектор, неловкими, какими-то одеревеневшими пальцами завязывая шёлковый шейный платок. Они вернулись к тому, с чего начали, и снова Мо Жань, моргая в недоумении, не знал, как ему поступить. Но если тогда этот человек проявил к нему милосердие, достойное бодхисаттвы, то теперь просто вышвыривал из дома, как псину, не позволив объясниться.***
Они остановились… где-то. Мо Жань, погружённый в свои мысли, не видел смены пейзажа за окном. Прищурившись, он разглядел название улицы. Видимо, рядом с академией. Чу Ваньнин вышел, вскоре вернулся с бумажным пакетом и картонным стаканчиком с логотипом местной кофейни. Всё это он насильно всучил Мо Жаню. — Держи. Ты же голодный, а я не дал тебе позавтракать. В пути поешь. — Так это был секс за еду? Чу Ваньнин огрызнулся: — А мне что, надо было заплатить тебе? — За что вы так со мной? — тут же взвился Мо Жань, словно подросток, которому влепили незаслуженную тройку. — Если я чем-то вас обидел… можно же просто сказать, и я больше не буду так делать… — Я тебе такой возможности и не предоставлю. — Вы можете хотя бы… объяснить, в чем я ошибся? — В том, что пришёл на открытие. В остальном ошибся я. — Вы испугались, — сказал Мо Жань с каким-то странным выражением. …жалость?! Этот глупый мальчик испытывал к нему жалость? Архитектор, поправив солнцезащитные очки на переносице, сухо скомандовал: — Иди. Остановка на той стороне.