You better run, you better do what you can
Don't wanna see no blood, don't be a macho man
You wanna be tough, better do what you can
So beat it, but you wanna be bad
Michael Jackson — Beat it
2012
— Учитель, вам звонил… господин Хуайцзуй, — Ши Мэй открыла ежедневник на той странице, где записала послание. — Просил передать… простите, я цитирую, «если ты не сдох от СПИДа, чёртов неблагодарный мальчишка, позвони мне, номер тот же». — Я не сдох от СПИДа, но перезванивать ему не буду, — архитектор, опоздавший на работу на полтора часа, поправлял перед зеркальной дверцей шкафа шейный платок; после спонтанного секса на подоконнике у него ещё немного кружилась голова. — И он не «господин». Просто Хуайцзуй. Его так зовут даже клиентки. — Пациентки, — поправила Ши Мэй. Чу Ваньнин брезгливо скривился. — Они же не больны. Они просто считают, что к другому лицу прилагается другая жизнь. Ши Мэй открыла было рот, чтобы зачитать спич о стандартах красоты и давлении на женщин, но архитектор всё тем же раздражённым тоном выдал ей столько указаний, что она забыла свои хлёсткие формулировки.2003
— Он уехал, — сказал Сюэ Чжэнъюн без приветствия. — До четверга. Мужчина, в котором он безошибочно узнал приёмного отца Чу Ваньнина, холодно посмотрел на него. Лысая голова, тонкая металлическая оправа очков, старомодный бежевый тренч, скрещенные на груди руки… Руки у него, знаменитого пластического хирурга, были изумительно красивы — длинные ровные пальцы, идеально подпиленные ногти, а кожа молодая и нежная. В остальном же Хуайцзуй производил довольно неприятное впечатление. Красивые руки казались украденными у кого-то другого. Сюэ Чжэнъюн видел этого человека на фотографиях, знал, как звучит его лязгающий, словно несмазанный механизм, голос. Но теперь, глядя на него, понимал, почему произошло то странное усыновление и почему оно превратилось в непрекращающийся ад с аккуратными садовыми дорожками, выложенными благими намерениями. Отец и сын, не связанные узами крови, раздражали друг друга до невыносимости — но внутреннее сходство гнало их навстречу друг другу в попытках прояснить, договорить, облечь в слова то общее, что в них было. Сюэ Чжэнъюн даже немного удивлялся, что эти двое в действительности не родственники. Оба — сплошные острые углы. Правда, вряд ли по такому зануде сохли бы все работницы ближайших учреждений, а вот когда Чу Ваньнин бежал с парковки в офис в своём белоснежном пиджаке и лакированных ботинках, происходили дорожно-транспортные происшествия и столкновения замечтавшихся девчонок с фонарными столбами. — Это вы, — с утвердительной интонацией сказал Хуайцзуй. — Узнал вас по голосу. — Вам нужно было предупредить, что приедете. — Я предупредил. Возможно, поэтому он и сбежал из города. Но когда я приезжал без предупреждения, он тоже отказался со мной общаться. Сюэ Чжэнъюн вздохнул. Больше всего на свете он боялся угодить в такую историю — стать отцом, который безуспешно гоняется за собственным сыном, чтобы просто с ним поговорить. Хуайцзуй хотел дать брошенному ребёнку, прошедшему череду отказов усыновителей, семью, но потерял собственную. Официально его жена подала на развод совсем недавно, потому что решила оформить отношения с нынешним партнёром, но ушла гораздо раньше. Сюэ Чжэнъюн знал эту историю с двух сторон — от отца и сына. Здесь они были удивительно единодушны: бедная женщина не выдержала ежедневных скандалов и была совершенно права. Они же в атмосфере предельной напряжённости сосуществовали ещё несколько лет. — Что между вами опять произошло? — Сюэ Чжэнъюн решил не церемониться, раз такое дело, да и Хуайцзуй пренебрегал вежливостью. — Я могу помочь. Я хорошо его знаю, может быть, я подберу слова. — Нашлась родня, — коротко сказал Хуайцзуй. — И он… вы же не станете запрещать ему общаться с кровной семьёй? — Всё иначе. Его дед умирает, врачи говорят — месяц, два. Хочет завещать ему дом и землю, какие-то финансы. Других наследников нет, дочь покончила с собой, младшего сына насмерть сбила машина… давно. Старик считает, это его наказание. Хочет сделать доброе дело напоследок. — Юйхэн категорически против? — предположил инженер Сюэ и угадал. — Вы его так странно называете… Естественно. И я его понимаю. Но я… больше ничего не могу ему дать. А родной дед — может. Глупо отказываться. Нерационально. — Он ненавидит это слово. — Я знаю, — еле заметное движение брови, очень знакомое; у Чу Ваньнина была мимика Хуайцзуя, перенятая за годы совместной жизни. — Но ему пора повзрослеть. Сюэ Чжэнъюн подумал, что «повзрослеть» звучит ещё хуже, чем «рациональность». Неудивительно, что они не ладят.1988
— Этот?.. — директриса приюта смотрела на потенциального усыновителя с сомнением. — Честно говоря, я советовала бы подумать получше. Тот приподнял бровь и заметил: — Не в ваших интересах меня отговаривать. — Не в моих интересах, чтобы его опять вернули. — Опять? — Вы четвёртый. — Я заинтригован, — признался Хуайцзуй. Они стояли возле входа в приют. На спортивной площадке неподалёку, залитой летним солнцем, царила неразбериха. Кажется, это должно было быть волейболом, но правила никто не соблюдал. Ребята постарше и покрупнее просто отобрали мяч у мелкотни и перекидывали его друг другу. Среди них забавно выделялся пацанёнок лет десяти, тощий, лохматый, с неожиданно бледной кожей, крупноватым носом и сдвинутой назад нижней челюстью. Спортивная форма оказалась ему велика, а потому руки и ноги, и без того худые, выглядели пугающе тонкими. А вот спуску противникам это нелепое существо, будто вылезшее из тёмного подземелья, не давало. В считанные секунды игра, пусть и грубая, перешла в драку. Бесёнок, раздав всем положенные тумаки и пинки, завладел мячом и с громким криком «победа-а-а-а-а-а!» возглавил толпу таких же доходяг, прежде оттеснённых с площадки сильными «товарищами». Хуайцзуй впервые за много лет чувствовал… Что-то чувствовал. Поначалу он планировал усыновить ребёнка, у которого нет ни единого шанса. Как врач, он был готов к сыну — почему-то ему казалось, что это должен быть именно мальчик — с инвалидностью. Статистически меньше всего везло на усыновления детям с аномалиями и травмами лица. Не уйди он — после смерти тяжёлого пациента — укорачивать носы и удалять эпикантусы женам и дочерям богачей в частной клинике, останься он в отделении челюстно-лицевой хирургии, всё равно не мог бы сделать эти лица… нормальными. Хуайцзуй понял, что сойдёт с ума от бессилия, день за днем глядя на ребёнка, которому не может помочь. Он говорил, что тщеславен. Он и правда был тщеславен. Но когда-то он неосмотрительно хватался за самые страшные случаи и раздавал самые бессмысленные обещания, потому что… Не мог спокойно смотреть. Ему было непросто признать, что этот ребёнок достаточно здоров, чтобы не вызывать в нём болезненных воспоминаний о тех провалах. Вот в чём дело. А вот прикус можно бы поправить… — С ним никто не справляется, — директриса развела руками. — И здесь дня не проходит, чтобы он не дрался. У него молочные зубы не сами выпадали — выбиты в драках. Было несколько переломов. Мы бы и рады от него избавиться, но… куда его девать? — Проблемы с агрессией? — уточнил Хуайцзуй. — Обострённое чувство справедливости. Никакого инстинкта самосохранения, никакого! И никто ему не авторитет. Ну, и будьте готовы к тому, что у него высокий болевой порог. Он не всегда замечает, когда травмируется. Или слишком уж стойко терпит. — Но это характерно для многих сирот, как я читал, последствия… э-э-э… депривации… Кто его родители? — Отец неизвестен, мать… иногда с хорошими людьми случаются плохие вещи. Часто. Особенно с женщинами. У него есть родственники, но им… не нужно ещё одно напоминание. Хуайцзуй попытался изобразить улыбку и тут же понял, как нелепо улыбаться после намёка на изнасилование. Но он и не умел. На свадебных фото его скуластое, резкое лицо ещё искажало некое подобие ухмылки, потому что он три месяца учился это делать, репетируя перед зеркалом. Да что там, на свадебных фото у него даже были волосы! Теперь солнце весело сверкало на отполированной лысине, с которой он напоминал монаха. — То есть я вне конкуренции. Поверьте, хороших деточек и так разберут, как горячие пирожки. Мы с женой… хотели бы подарить будущее ребёнку, в которого никто не верит. «Плевать моя жена хотела на бедных деток», — подумал он. Этот брак, обречённый заранее, продержался ещё несколько лет. Пожалуй, он уговорил жену взять мальчика из приюта, чтобы ускорить распад, а не скрепить отношения. Директриса все ещё смотрела на него с недоверием, но, подозвав сотрудницу, до того тщетно пытавшуюся навести порядок на спортивной площадке, мрачным тоном произнесла: — Скажите Ваньнину, что с ним хотят познакомиться. Сотрудница приюта взглянула на Хуайцзуя так, будто он хотел познакомиться со сколопендрой размером с десятилетнего мальчика. Спустя шесть лет, попивая виски и размышляя, как распорядиться новообретённой свободой, Хуайцзуй услышал грохот в прихожей и глянул на часы. Два часа ночи. Явился.1994
…блядь. Это было первое, что подумал Чу Ваньнин, придя в себя в узком проулке, где, похоже, и провалялся последние несколько часов. Краткий осмотр — вернее… ощуп, потому что один глаз у него жутко опух, а второй щипало от потока крови, хлещущей из рассечённой брови — показал, что конечности целы. По крайней мере, ими можно шевелить. Некоторые вопросы вызывали пальцы на ногах, но он никогда не понимал шуток про удар мизинцем. Не так уж это и больно. Люди преувеличивают боль. Окровавленная монтировка валялась неподалёку, и ему даже стало интересно — его это кровь или тех мудаков, которых он успел той монтировкой отметелить прежде, чем они повалили его на землю и пинали до бессознательного состояния. Что ж, этого следовало ожидать. По одному-то они были ему не соперники, даже те, кто весил вдвое больше. Вот и подкараулили толпой, да ещё и железку с собой прихватили. Отобрать её труда не составило, а вот отбиться от нескольких противников сразу… Чу Ваньнин догадывался, как выглядит, и размышлял — стоит ли показываться на глаза приёмным родителям. Хуайцзуй-то ещё ничего, а вот его жена… Впрочем, что его ждёт? Шесть часов воплей «верни это чудовище туда, где взял, я устала от его поведения»? Ей ведь не объяснишь, что «просто не обращай внимания» и «зачем ты лезешь, тебя это не касается» — наихудшие стратегии. Первая вовсе не работает, а вторая достойна презрения. Впрочем, почему-то три его побега из дома ей тоже не понравились. Странная женщина! Дома он — она недовольна, скрывается он в «логове людоеда» (долгая история, не заслужившая, впрочем, быть рассказанной) — опять скандал… Не может же он одновременно находиться в четырёх стенах и вне их! Да и чёрт с ней. Чу Ваньнин подозревал, что ему пригодились бы хирургические навыки Хуайцзуя, потому что кровь текла и текла, а когда он поднялся — хлынула даже сильнее. Он стянул через голову футболку, прижал к лицу и поковылял прочь из проулка, надеясь ни с кем не столкнуться по пути. Огромная луна, висевшая на небе, напоминала новенькую сковородку. На пустынной улице ему попалась лишь кошка. Он отреагировал на слабое мяуканье и остановился, чтобы потрепать её по мохнатой спине. И, конечно, прокрасться в дом тихонько не вышло. Сослепу он сшиб полку с обувью, а не прокомментировать такое событие тоже не смог. Так что его появление сопровождалось шумом и руганью. Если б он не оказался практически лишён зрения, то заметил бы — матушкины туфли куда-то исчезли. Хуайцзуй, прислонясь к дверному косяку, мрачно наблюдал за его попытками сориентироваться в пространстве. Чу Ваньнин наконец-то заметил его и выпалил: — Им сильнее досталось! — Я не сомневаюсь, — кивнул Хуайцзуй, поймал его за подбородок и вгляделся в опухшее и окровавленное лицо. — Пойдем, зашью. Кое-какие инструменты дома у него имелись. Стежки он накладывал так аккуратно, так осторожно, что, пожалуй, это был лучший шов в его жизни. Шедевр, а не шов. — Ногами не болтай, — буркнул он. — И не вертись. А то назло криво сделаю. Чадо в долгу не осталось: — Я спокойно сижу. Это у тебя руки трясутся. Закончив, Хуайцзуй допил початый стакан виски. — Дома посидишь пару дней, — изрёк он, помолчав. — Никуда твоя школа не денется. Чу Ваньнин подумал — ослышался, но, заметив свое отражение в металлическом чайнике, вынужден был согласиться. Если он явится на уроки в таком виде, к семье возникнет слишком уж много вопросов. Школьный психолог и так подозрительно часто беседует с Хуайцзуем! Эх, а ведь придётся пропустить историю и кружок по рисованию. Чу Ваньнин вообще-то любил учиться. Если, конечно, ему нравился предмет или педагог. — А матушка ругаться не будет? — Можешь больше её так не звать. Зачем ты вообще её так звал?.. Она от меня ушла. Чу Ваньнин, разволновавшись от таких новостей, схватил приёмного отца за руку. — Как?! — воскликнул он. — Из-за меня? Она из-за меня ушла?! Она давно грозилась это сделать, если Хуайцзуй не вернёт невыносимого ребёнка обратно в приют. Все эти годы. Но… разве она… серьёзно?! — Да, — Хуайцзуй пожал плечами. — Она сказала, что я должен выбрать. Я выбрал. — Но… я ведь сам могу уйти. Школу я закончу, уеду учиться на архитектора… — В медицинский институт, Ваньнин, — встрял Хуайцзуй. — Нет, я буду архитектором!.. Я хоть сейчас могу уйти. Не будет меня — вот и сойдётесь снова. — Дурак, — Хуайцзуй посмотрел в пустой стакан. — Если женщина заставила меня выбирать между ней и моим ребёнком, на кой мне она сдалась? — Но ты её любишь… — растерянно возразил Чу Ваньнин. — Вот и разлюбил, — хирург поморщился и сменил тему, давая понять, что разговор о личном окончен. — Снимай серьгу, прокол тебе прочищу. Ты это ржавым гвоздём делал, чучело? Мог бы меня попросить, я бы тебе сам проколол. — Ну, не гвоздём… — засопело «чучело», осторожно прикасаясь к воспалённой мочке.2003
— Давай всё-таки съездим и посмотрим дом. Чу Ваньнин, закинув ногу на ногу, смотрел в окно кафешки. Больше всего он жалел, что здесь нельзя курить. Нет, он жалел, что нельзя напиться до безобразного состояния, перевернуть стол, выбить окна, с кем-нибудь подраться и проснуться наутро в канаве с парой-тройкой переломов. Он не знал, как объяснить — не отцу, не Сюэ, а себе — что чувствует. Белый пиджак, заляпанный грязью, кровью и блевотиной, как нельзя лучше иллюстрировал бы его состояние. — Пусть его сожгут, — сказал он, всё так же рассматривая прохожих за стеклом. — Пусть снесут до основания. Я не хочу… чтобы это место существовало. — Не мели ерунды, — проворчал Хуайцзуй. Здешний кофе слишком уж отдавал кислятиной. Вступив в права наследования после смерти деда, Чу Ваньнин упорно бегал от приёмного отца и его попыток проявить сочувствие. Вообще Хуайцзуй не умел проявлять сочувствие. А Чу Ваньнин не умел его принимать — ни в какой форме. Так они играли в кошки-мышки до тех пор, пока Сюэ Чжэнъюн снова не вмешался и не притащил Чу Ваньнина за шкирку в кафе, где его поджидал встревоженный Хуайцзуй. А уж устраивать сцену прилюдно архитектор не рискнул. Так что они сидели, опасаясь смотреть друг на друга, и перебрасывались сухими короткими фразами. — Просто посмотришь, — настаивал Хуайцзуй. — Одним глазком. Заодно узнаешь, есть ли там в округе симпатичные вдовы или разведённые богатые дамочки. Чу Ваньнин кинул на него взгляд, полный отвращения. — Я знал, что ты не принимаешь мою ориентацию, но чтоб… — Да это я себе жену присматриваю, балда! Я ж теперь свободный человек. Архитектор резко развернулся к нему. — Да что ж!.. — с чувством сказал он. — Я думал, вы всё-таки помиритесь! Вы же столько лет оставались в браке! — Да пошла она, — поморщился его приёмный отец. — Пошла она нахер. — Но… ладно, пошла она, — согласился Чу Ваньнин, чокнувшись с ним кофейной чашкой. — Найдём тебе роскошную вдовушку какого-нибудь мафиози, которая носит исключительно чёрное кружево в знак траура. И больше ни-че-го! Хуайцзуй обозвал его пошляком, и так они объявили временное перемирие.