Climb your favourite apple tree,
Try to catch the sun.
Hide from your little brother's gun,
Dream yourself away.
Pink Floyd — Remember a Day
Спустя две недели Чу Ваньнин в светло-сером костюме и ослепительно белой рубашке, сверкая кольцами, фианитовой серьгой и идеально вычищенными ботинками, сидел в пустом конференц-зале в ожидании остальных участников заседания комиссии по благоустройству. Он приехал раньше всех, потому что не спал и устал маяться в ожидании часа «икс». Весь он был словно остро заточенное лезвие, готовое пролить кровь. Под модными солнцезащитными очками, неуместными в помещении — впрочем, экстравагантность ему всегда прощали — он скрывал чёрные от бессонных ночей и усталости подглазья, покрасневшие веки и лопнувший сосуд возле темно-карей радужки правого глаза. Сюэ было трудно обмануть стильными шмотками. — Отощал ты, Юйхэн, смотреть страшно, — сочувственно произнес он, подсаживаясь рядом. — Ой, вот и не смотри. — Ты из офиса-то выходил иногда? — продолжал инженер. — А то ведь… приезжаю — ты там, уезжаю — ты там. — Сюэ, я в офисе живу, — устало откликнулся архитектор. — Дом ужасен, даже если сделать косметический ремонт. Я не могу дышать плесенью и паутиной. — Я не понимаю, почему бы тебе не пожить у меня, пока не найдёшь жильё. — Твои мальчики и так делят одну мансарду на двоих. Признаться, ему просто не хотелось жить в одном доме с детьми. Мальчики такого возраста достаточно потрепали ему нервны… в том же возрасте. Он, конечно, пытался повежливее с ними, но предпочитал игнорировать. — Ребята передавали тебе привет и спрашивали, зайдёшь ли ты ещё в гости. Летом, кажется, ты произвёл на них впечатление. — Ты врёшь! Я надеялся, что они меня вообще не заметят! — Юйхэн, тебя трудно не заметить, — веско сказал Сюэ Чжэнъюн. Чу Ваньнин снял солнцезащитные очки и положил голову на скрещенные на столе руки. — Разбуди, когда все соберутся.2003, лето
Сюэ Мэн мирно сопел в своем загончике за стеллажом. Мо Жань потёр глаза и прищурился, глядя на рыжие отсветы, падавшие на тётушкины клумбы. Двигались пятна света, двигались тени. Снизу доносились приглушённые голоса, взрослые на кухне или в гостиной что-то обсуждали. Их было трое, но Мо Жань никак не мог понять, кто же третий. Крадучись, как мышка, он добрался до двери. Она неприятно скрипнула, и Мо Жань замер. Сопение Сюэ Мэна не прервалось ни на миг. Впрочем, всегда можно отбрехаться, что пошёл в уборную. Набравшись смелости, Мо Жань выскользнул из комнаты и тихонько, замирая на каждой ступеньке, сполз вниз. Всю свою жизнь он, с виду крепкий и жизнерадостный, очень легко простужался. Так и в этот раз. Как все дети, он был полностью уверен в том, что мастерски скрывает от тётушки свое состояние — нездоровый блеск глаз, раскрасневшиеся щеки… Но теперь, кажется, он совсем расклеился, и ступеньки расплывались перед глазами. В прихожей висел незнакомый пиджак, такой белый, что даже в темноте отличался от прочей одежды. Мо Жань осторожно потрогал рукав, почувствовал пальцами обжигающий холод металлических пуговиц. От пиджака тянуло чем-то травяным и фруктовым… яблоком? Кажется, яблоком. Как странно… Взрослые вели какой-то напряжённый разговор. — Подумай, — произнесла тётушка с теми же опекающими интонациями, с какими говорила с ним и Сюэ Мэном. — Если на то пошло, то разве ты не хочешь, чтобы они за все заплатили? За то, как поступили с тобой? — Чуцин! — Нет, Сюэ, чем плоха мысль о компенсации? Никто не вернёт ему детство, но на эти деньги можно… многое сделать. Накупишь себе игрушек и сладостей, в конце концов. — О, игрушки для мальчиков моего возраста стоят дорого, госпожа Ван. Вот увидите, когда ваши подрастут. Мо Жань слышал дядюшку и тётушку, но видел лишь одного человека, который тихо и грустно рассмеялся, хоть пошутил и несмешно. И хотел бы видеть только его одного. В тёплом свете люстры он сперва разглядел затылок с гладкими чёрными волосами, длинноватыми — мужчины, которых он видел прежде, гораздо короче стригли волосы. Гость поднял руку, тонкую и бледную, запустил в волосы пальцы, увешанные серебряными перстнями, и обернулся на шорох. Мо Жань не знал слов, которыми мог бы его описать, и он ужасно хотел спать, а потому в голове его явь и грёзы путались. «Дядин гость» тогда остался в его памяти смутной тенью, голосом, холодной ладонью на разгорячённом лбу… Почему-то в воображении мелькнула такая картина: он сидит в углу, подвернув под себя ноги и склонившись над свитком, глаза его слипаются, иероглифы расплываются и путаются, пламя свечи дрожит. Что же там написано? А у окна, чуть запрокинув голову и опустив ресницы, сидит этот человек, облачённый в белое, и длинные волосы ниспадают вниз по спине, почти до талии. В свете полной луны его бледное лицо выглядит так, что смотреть больно, и всё, чего хочется Мо Жаню… Всё, чего хочется — это… — Учитель, я переписал это триста раз, могу ли я… — Осталось ещё двести. … Мо Жаню ужасно захотелось пить. А ведь если заявиться на кухню среди ночи и попросить водички, беспокойная тётушка обнаружит, что у него жар, и начнётся — горячий чай, микстуры, подслащённые, чтобы скрыть омерзительный привкус (зачем так делать, получается еще хуже!), теплое одеяло, банки… Да на улицу носа несколько дней не высунешь, а каникулы скоро кончатся! Мо Жань мечтал о глотке холодной воды, как умирающий от жажды в пустыне, за глоток холодной воды он продал бы душу. Но нужно было дождаться, когда взрослые свалят из гостиной, освободив путь. Воды, воды, воды, воды, воды!!! Минуты тянулись, как годы. Язык присох к нёбу, в горле першило. Мо Жань тихонько сидел в углу у двери, прислушиваясь к разговору, но ничего не понимал, слова распадались, не связываясь в предложения. В конце концов, судя по голосам и звуку шагов, дядя и тётя разошлись по своим комнатам. Свет в гостиной погас. Чтобы попасть на кухню, нужно было пройти через гостиную, тихо-тихо, оставаясь незамеченным. Скрипнул диван. Снова скрипнул диван. Кажется, кто-то пытался устроиться на нем поудобнее. Мо Жань дождался, когда звуки стихнут, и очень осторожно открыл дверь. Во рту у него окончательно пересохло, глаза слезились, в носу что-то чесалось. Он зажал нос, чтобы не чихнуть, и на время неприятное чувство отступило. В полумраке он видел только, что на диване в гостиной кто-то спит. Мо Жань прокрался мимо, тихонько взял стакан, щурясь, будто это помогло бы ему лучше видеть в темноте, потянулся к графину с водой… — Давай, налью, — произнёс рядом с ним мужской голос. Мо Жань вздрогнул и выронил стакан, но кто-то молниеносным движением поймал его в полёте, плеснул из графина воды и подал Мо Жаню. Тот не поблагодарил и не поднял головы, но сделал несколько глотков. Глотать было больно, в воде чувствовался какой-то ржавый привкус. Но на его лоб легла холодная рука, и сразу стало легче. — У тебя температура. Сказать госпоже Ван? — Я спать хочу, — почему-то невпопад сказал Мо Жань. — Не хочешь спать в своей комнате? Уступить тебе диван? Я всё равно не могу уснуть. — Вы дядин друг? Вы архитектор? — снова невпопад. — Ну да. — И вам негде жить? Поэтому вы тут спите на диване? — Мне не то чтобы негде, просто… — кажется, гость смутился. — У меня и правда нет своего дома. — Так постройте его. Вы же архитектор… — Да, я… как-то не подумал. Отличная идея. Он вышел в прихожую, кажется, хлопнула дверь. Наверное, тот мужчина отправился в сад. Мо Жань доковылял до дивана, рухнул на него и тут же уснул. Перед глазами у него какое-то время маячил вычерченный светом луны или уличного фонаря профиль, тонкая белая линия во тьме — высокий лоб, ровный нос, чуть сдвинутый назад подбородок, но, чем глубже Мо Жань падал в липкий горячечный сон, тем бледнее и тоньше становились эти очертания, растворялись, угасали, и… Его разбудил топот и голоса. — Юйхэн, что с тобой? Три часа ночи! — Сюэ, я уезжаю. Я приму предложение этого старого козла, понятно? Я снесу там все к чёртовой матери и построю свой дом. С землёй сравняю эту хибару и… построю там виллу с открытой планировкой, как «Алегона», как «Савой», только лучше. Нет, это будет… это будет мой «Талиесин», мой магнум опус, моя… мой дом, понимаешь?! Дай мне ключи от твоей машины, я на своей на прошлой неделе врезался в ларёк. — В ларёк?! — дядюшка не возмущался, а удивлялся. — Юйхэн, как ты… — Он стоял там, где я ехал. Сюэ, ключи! — Три часа ночи! — крикнула тётушка из своей комнаты. — Не буянь, дети спят! — Ты не в себе! — настаивал дядюшка. — Я приходил в себя, там никого нет. Ладно, пешком дойду. — Держи. Не смей сбивать ларьки на моей машине! — Посмотрим! — и снова хлопнула дверь. Мо Жань перевернулся на другой бок и укрылся с головой покрывалом, но было слишком жарко. Он вспотел так, что, казалось, даже диван пропитался потом насквозь. Ему хотелось, чтобы тот человек ещё раз потрогал его лоб своей холодной тонкой рукой, а может, шею или щеку, горевшие огнём, но вместо этого пришлось спустить голову вниз и прижаться лицом к металлической ножке стола. Так, пытаясь унять жар, Мо Жань переполз с дивана на пол, замотался в покрывало, как в кокон, и теперь уже уснул до следующего полудня. Когда он проснулся в своей постели, задыхаясь от соплей, солнце ярко светило в окно. Сюэ Мэн был на дополнительных занятиях, дядя на работе. Тётушка принесла ему обжигающий травяной чай и немножко отругала за то, что он ночью бродил по дому, а он и не помнил, что где-то бродил. Все, что он помнил — это слова «Аллегона», «Талиесин», «Савой», которые вертел в голове много лет прежде, чем додумался поискать в интернете их значения. Чу Ваньнин в ту ночь был так захвачен новостью о нашедшемся родственнике и завещании, что даже не взглянул на мальчика, которому уступил диван. Впрочем, даже если бы он взглянул на него тогда, встреча под яблоней спустя два года все равно стала бы для них обоих потрясением.***
Иностранные участники ожидаемо не приехали, но явились коллеги из других городов, что дополнительно доставляло Чу Ваньнину страдания, потому что результаты работы «Бэйдоу» он считал неудовлетворительными и понимал, что вина исключительно на нём. Всё-таки у него имелась кое-какая профессиональная… репутация. Он был младше всех, выскочка из провинции, и позориться перед настоящими профессионалами не хотелось. Он нервничал. К тому же напротив него сидел руководитель какого-то пекинского архитектурного бюро (имя он прослушал), широкоплечий и смуглый мужчина лет тридцати с волевыми, чуть грубоватыми, но чувственными чертами. Красивый... Время от времени, слушая обсуждение, он проводил рукой по коротко стриженой голове, и дорогие часы сверкали у него на запястье. Рукава олимпийки обтягивали рельефные бицепсы. А все остальные в костюмах… Чу Ваньнин понял, что пялится на гостя, когда тот перехватил его взгляд и мягко улыбнулся. Госпожа Ван примчалась на заседание комиссии с опозданием, грозно стуча каблуками и на ходу закручивая каштановые локоны в пучок. Вид у нее был воинственный, будто она только что побила кого-то садовой лопатой. Чу Ваньнин услышал, как она прошипела на ухо мужу: — Эта тварь явилась к нам домой! — Не сейчас, — отмахнулся Сюэ Чжэнъюн, но, кажется, ему хотелось обсудить визит «этой твари». — Мальчики её не видели? — Мальчики в школе. Я за ними заеду. Сюэ, скажи ей… — А, она жива? Я думал, ты её под акацией закопала. Госпожа Ван закатила глаза, но тут началось бурное обсуждение проекта, и Чу Ваньнин так и не узнал, что же случилось у Сюэ дома. А вот Сюэ Чжэнъюн, размышляя о свалившихся на его голову новостях, как-то пропустил момент, когда это «бурное обсуждение» перешло в перепалку. Он видел, что Юйхэн в плохой форме, но полагал, что именно поэтому тот будет молчать и время от времени страдальчески возводить взгляд к потолку. Однако сил-то у Чу Ваньнина не было, а злости хоть отбавляй, и, не в состоянии себя контролировать, он перешел в режим «трудный подросток». Всегда, когда он был расстроен, напуган или чувствовал себя беспомощным, он огрызался, лез в драку и устраивал скандал. С детских лет он так и не научился справляться с эмоциями иначе, даже тогда, когда в его жизни появились люди, способные на сострадание и поддержку. Вот и теперь его ответы на замечания комиссии становились всё резче, а Сюэ, придя в себя, уже не понимал, о чём на повышенных тонах спорят Чу Ваньнин, Наньгун Лю, в запале ссоры вскочивший на ноги, и двое мужчин из администрации. И, кажется, какой-то инвестор из Шанхая. Пекинский архитектор сидел, подперев рукой подбородок, и внимательно слушал. Госпожа Ван открывала и закрывала рот, пытаясь вклиниться в из дискуссию, но тщётно. В конце концов, выдав какую-то особо колкую фразу, Чу Ваньнин сделал лучшее, что мог — встал и вышел. Наньгун Лю с мрачным видом опустился на стул. Воцарилась гробовая тишина. — Давайте сделаем перерыв на час, — предложил инвестор уже мягче. Сюэ оглянулся, чтобы спросить жену, хочет ли она кофе, но госпожи Ван рядом с ним не оказалось. Чу Ваньнин, побрызгав в лицо ледяной водой и слегка остыв, уже отчаянно сожалел о сказанном. Чего он так завелся? Мало того, что заставил сотрудников и госпожу Ван заново проделать уйму работы, мало того, что бюро «Бэйдоу» представило недоработанный проект с опозданием на сутки, так ещё и в ответ на вполне резонные замечания юное дарование устроило форменную истерику. Ничтожество. В такие моменты ему хотелось уйти в монастырь и больше никогда не общаться ни с кем за его пределами, но и в монастыре он бы не ужился с постоянными обитателями. Он не умел вести себя иначе, а научить оказалось некому. Хуайцзуй сам плохо понимал людей, плевал на вежливость и не особенно прививал ему манеры, к тому же агрессией и шутками хорошо удавалось маскировать неуверенность. Но на сей раз Чу Ваньнин понимал, что перегнул. Теперь все точно решат, что он недостаточно профессионален, раз не умеет быть сдержанным. А разве он достаточно профессионален? Это же он подвёл всех со своим дурацким проектом. В коридоре возле туалета он столкнулся с проектировщиком из Пекина и от неожиданности потерял равновесие, споткнувшись о собственную ногу. Мужчина осторожно поддержал его под локоть, но Чу Ваньнин ужасно смутился и отскочил от него на три шага. — Я искал вас. — За… зачем… Зачем он надел этот пиджак? В нём так жарко! Но жакет Balmain остался у Мотры, и с ним, пожалуй, можно попрощаться. — Я хотел выразить вам поддержку. Зря они на вас накинулись. Хоть мы и конкуренты, мне нравится ваш проект. Вы так тонко и красиво обыгрываете ландшафт… В вас столько поэзии… То есть в вашей работе. И вы умеете за себя постоять. Мне даже не будет обидно, если вы выиграете, — гость улыбнулся, и крупные белые зубы блеснули в свете лампы. Чу Ваньнин удивился. Пекинский проект был ярким, что называется, с размахом — стеклянные купола, крытые изогнутые переходы, висячие мосты… с чего бы пекинцу восторгаться его решениями? — А если выиграет «Жуфэн»? — Им проиграть будет неприятно. Они просто хотят выжать из этой земли как можно больше денег. А вам я позволю себя победить. — Но мы не победим, — возразил Чу Ваньнин. — Проект действительно сырой и… я не учёл специфики береговой линии озера… и не получится сохранить значительную площадь леса из-за стройки... а ещё... мы не укладываемся в заявленную сумму даже с привлечением инвестиций… — Но это детали, сейчас главнее концепция. Если вы выиграете, прогуляемся по вашему романтическому парку вместе? — Мы вряд ли выиг… — начал Чу Ваньнин, чувствуя, как разгоняется пульс. — Здесь неудобно разговаривать, вам не кажется? Пойдёмте, выпьем кофе, пока у комиссии перерыв. Чу Ваньнину очень хотелось просто посидеть рядом с этим человеком, полюбоваться оттенком его кожи и сильными руками, помечтать о чём-нибудь, но он испугался, что пекинский гость заметит его волнение, вспотевшие ладони, румянец на щеках, прежде нездорово бледных. А если он заподозрит… это будет по меньшей мере неловко. Прежде в клубах он, конечно, смотрел на красивых мужчин и ловил на себе заинтересованные взгляды, но тогда было всё иначе. В охваченной танцем толпе все были слишком близко друг к другу. Это не имело значения. Это не имело продолжения. Да и он был другим. Только один раз, на Ибице… Тогда ему было страшно, сейчас — противно от самого себя. Мысли в его голове сменяли друг друга с бешеной скоростью. А если участник из Пекина тоже гей… и кофе не просто кофе… С ним же придётся о чем-то разговаривать… ну, не с кофе, а с проектировщиком из Пекина… и потом нужно будет признаться в полном отсутствии опыта. Чу Ваньнин понимал, что не производит впечатления робкого девственника с его-то манерой одеваться, серёжками, кольцами и богемным образом жизни. От него будут ждать некой… искушённости, свойственной мужчинам его круга. А ведь чем он старше, тем нелепее будет выглядеть в глазах потенциальных партнёров. Ну что это — «я ждал тебя столько лет»? Какая пошлость. Стоп, стоп, стоп, о чём он фантазирует? С чего он взял, что в нем заинтересованы… как в любовнике? Его пригласили по-товарищески выпить кофе, а у него пот бежит по спине, щёки горят, в голову лезут непристойные мысли. Сказано же — ничтожество. Стоило кому-то симпатичному проявить немного внимания — и вот он уже готов ему отдаться хоть на столе пустого конференц-зала. Чу Ваньнин и без того в последнее время регулярно падал в ощущение несмываемой грязи, так что предложение коллеги прозвучало в неподходящий момент. Одно дело — глупые сны и фантазии, и совсем другое — неспособность держать себя в руках в присутствии другого мужчины. Чёрт! Он так долго молчал, что соглашаться уже просто глупо. Пусть думает, что он искал способ вежливо отказаться. — Н-нет, благодарю вас, мне… нужно кое что обсудить с моими сотрудниками. — А после заседания? — настаивал проектировщик из Пекина. — Простите, я занят. Я… буду очень занят. — А… я, кажется, неправильно… ох, извините, я… — гость и сам неожиданно смутился и сделал шаг назад. — Всё в порядке. Спасибо за… поддержку. Он проскользнул мимо мужчины, уловив запах его парфюма с нотками кожи и дерева, искоса бросил взгляд и запомнил логотип на одежде, жилку на мощной шее, раннее серебро в волосах. Вблизи он вполне выглядел на свой возраст, хоть и было в его свободной манере держаться что-то от хулигана с окраины. Госпожа Ван добыла Чу Ваньнину паровую булочку с приторно-сладкой начинкой и стаканчик ужасного кислого кофе, и жизнь стала немного проще. Вторая часть заседания прошла спокойно, но Чу Ваньнин всеми силами старался не смотреть на коллегу из Пекина. Тот тоже отводил взгляд. Проект «Бэйдоу» был принят с необходимостью значительных доработок. Чу Ваньнин не остался в офисе отпраздновать, купил бутылку рисовой водки и напился в одиночестве, сидя на полу террасы старого дома. Эту победу он ощущал как провал. В темноте заброшенный сад внизу казался ему морской пучиной, где извиваются длинные чёрные водоросли.