Save The Prince From Total Darkness, Bring Him To The Praying Goddess, Kiss Like Scarlet, Bite Like Lilith, Take Away The Scars To Prove It, Staggering With Lips Of Torture, Drug My Soul, Deceive The Altar, In Your Mind I Am A Sinner, In My Mind You Are A Killer Third Realm — Her Rosary
— Учитель, посмотри на меня! Что с тобой? Очнись, я же здесь! Проснись, пожалуйста, я же пришёл, как и обещал! Но сомкнутые губы были бледны и холодны. Чёрные волосы извивались на снегу, белом, как и разметавшиеся шёлковые одежды. Ученик сбросил плащ, завернул в него тело — нет, не тело, не тело, как можно такое говорить?! — и подхватил на руки. Как часто он носил на руках этого человека! Иногда в шутку, наслаждаясь тем, как он ворчит от смущения, но уголки губ и глаз выдают его истинные чувства. Иногда — в порыве страсти, чтобы затем бросить на расшитые покрывала и предаться всяческому разврату до самого утра, а потом лежать, прижимая крепко-крепко. И всякий раз — когда им на пути попадались разбитые ступени, размытая дождем дорога, хлипкий мост через ручей. То была, казалось, лишняя забота, которую Учитель на словах отвергал, отмахивался, журил его за несдержанность, хмурил свои кинжальные брови… а потом его легкая ладонь ложилась на плечо Ученика, и все ссоры забывались. Теперь же его шею не обвивали тонкие руки, теперь эти губы не прикасались, словно невзначай, к его щеке, и тело — о, нет, вовсе не тело! — которое он прижимал к себе, было безвольным, по-настоящему безвольным, лишённым тепла и жизни. У его Учителя были странные предпочтения, будто он боялся показать, что тоже охвачен желанием, и стремился испытать как можно больше страданий и боли, приправляя ими удовольствие; оттого и в постели он оставался безвольным и будто бы мученически принимал всё, на что способен был Ученик. Но теперь это была не игра. Окоченевшее тело, скованное судорогой смерти, нести оказалось сложно. Ученик говорил себе, что это лишь холод, лишь холод… Он притащил Учителя в дом, ни на секунду не переставая повторять ему слова любви. Слуги почтительно расступились, кроме одного — того старика, что сопровождал Учителя. Именно он разыскал Ученика, чтобы сказать, что Учитель всё ещё с отчаянным упорством ждёт его, но было уже поздно. — Господин… — начал было старик, но голос его дрожал. — Господин, он уже… — Нет! — выкрикнул Ученик, прижимая к себе завёрнутый в плащ труп. — Нет, он всего лишь потерял сознание от холода! Как ты мог оставить его там?! Я не посмотрю, что он был к тебе добр, завтра же на рассвете я прикажу казнить тебя! — Моя смерть его не воскресит, — сухо ответил слуга, и Ученик, поражённый такой дерзостью, отвесил бы ему оплеуху, но руки были заняты. Он принес Учителя в свою спальню — в их спальню — и осторожно положил на кровать. Длинные волосы рассыпались по подушкам. Ни на худой шее, ни на узком запястье не пульсировали жилки. Ученик прильнул к груди Учителя. Сердце не билось. Но как такое возможно? — Проснись, — прошептал он, поглаживая Учителя по бледной щеке. — Проснись, я умоляю тебя. Проснись! Повторяя на все лады «проснись», он рыдал и не мог успокоиться. Он покрывал поцелуями обледеневшие пальцы, впивался в побелевшие губы, перебирал смоляные волосы, как прежде, когда человек, лежащий подле него, за маской холодности скрывал душевный жар. Но увы, жар тот погас навсегда. — Проснись, почему ты не просыпаешься? Почему и ты решил меня бросить?! Как ты мог меня бросить! За дверью толпились слуги. Потом кто-то сказал им разойтись. Казнь наутро не состоялась. Ученик проснулся, с трудом открыв глаза, и увидел всё то же — недвижное тело, белое, как полотно, лицо с запавшими глазами. Пятна на шее и на руках стали явственнее. Не оставалось сомнений в том, что он мёртв. И всё же Ученик, не размыкая объятий, прошептал ему на ухо: — Смотри, взошло солнце. Ты же встаёшь с первыми его лучами и коришь меня за лень. Так проснись… Сегодня так красиво в лесу! Мы оденемся потеплее и выйдем гулять, а после, чтобы согреться, ты заваришь для меня тот чай, который сам заготавливал на зиму. Ты вечно мёрзнешь, отчего ты не надел тот подбитый мехом плащ, который я купил для тебя? Почему ты не просыпаешься? Ты всегда говорил, что я забываю остудить воду для чая. Я же испорчу все чайные листья… Так прошло несколько дней, и даже когда запах гниения повис в воздухе, Ученик всё так же лежал подле него и умолял проснуться. Шептал на ухо смешные истории, подслушанные на ярмарках, вспоминал прошедшие дни. Свою пору ученичества, давно оставшуюся позади — теперь он стал богатым и знатным человеком, и него был роскошный дом, слуги… Каким глупым, каким нерадивым учеником он был! Сколько Учителю пришлось с ним натерпеться! А теперь… Он не видел следов разложения. Ни почерневших пальцев, ни трупной зелени. В его глазах Учитель, мирно и крепко спящий, был столь же прекрасен, как и прежде. И Ученик покрывал поцелуями его лицо и руки, приникал головой к груди и чувствовал лишь тонкий аромат яблок. Он сбрасывал покрывало и, опустившись на пол, целовал узкие стопы с почерневшими пальцами, ледяные, совершенно ледяные. Слуги, перепуганные его безумием и запахами смерти, витавшими по дому, разбежались. Остались лишь самые преданные. Кто-то приносил ему еду и вино. К еде он не прикасался, вином глушил своё горе. Он позвал музыкантов и танцовщиц, как это случалось иной раз долгими вечерами. Когда-то ему нравилось полушутя сажать Учителя к себе на колени в присутствии артистов и наслаждаться его смущением, как нравилось невзначай прилюдно к нему прикасаться и наблюдать, как он мучительно скрывает закипающий стыд и гнев. Может, хотя бы музыка разбудит Учителя? Дрожа от ужаса, музыканты ошибались в игре, а танцовщицы, сделав пару движений, вдруг поняли, что хозяин обнимает разлагающийся труп на покрытом шелками ложе, и разбежались с визгом, как он ни приказывал им вернуться обратно и делать, что сказано. Тогда Ученик вскочил с постели и поймал за волосы одну из девиц, одетую в тонкие лиловые шелка. Он подтащил девушку ближе к мёртвому телу и, задрав ей голову, грубо поцеловал. — Ну, смотри! — закричал он. — Ты ревновал меня к каждой женщине, с которой я и парой слов не обменялся, что же ты теперь молчишь? Давай, отхлещи меня своей плёткой! Скажи хоть слово! Скажи, что я грязный мальчишка! — Господин… — проговорила девушка, дрожа от ужаса. — Господин, пожалуйста, отпустите меня, отпустите… Словно очнувшись на миг от кошмара, Ученик посмотрел на танцовщицу, не понимая, откуда она тут взялась, и отшвырнул её в сторону — как сломанную куклу. Всхлипывая, девушка подползла к резным дверям, и только тогда уже встала и пустилась бежать. Потом пришел местный лекарь и несколько монахов. — Разбудите его! — слабым голосом скомандовал им Ученик; умолять он мог лишь одного человека. — Разбудите его немедленно! Где ваше мастерство врачевания? — Он мёртв, — тихо произнес лекарь, пока монахи переглядывались, не в силах подобрать слова, и прижимали руки ко рту, сдерживая рвотные порывы. — И уже давно. А вы живы, господин. Так отпустите его и живите дальше. — Нет! — он резко поднялся. — Нет, как вы смеете такое говорить?! Это лишь сон, он страшно замёрз там, на вершине горы, но я его отогрею, и он проснётся! Почему ты не просыпаешься, почему?! Проснись! Лекарь подошел и молча отвесил Ученику пощёчину.2012
— Проснись, Мо Жань, это всего лишь сон! Ну что ты, что случилось, мой мальчик, что случилось? Ты в безопасности, всё хорошо, я с тобой, я с тобой… тихо, глупый ребёнок, ты дома, всё хорошо… Он снова проговорился, прижимая к себе мечущегося в кошмаре Мо Жаня, которому только что залепил оплеуху, а Мо Жань не услышал, спасаясь в объятиях архитектора от липкого, омерзительного сна. Щека горела, но тут же за ударом последовало нежное прохладное прикосновение. Мо Жань, ещё не помня себя, перехватил эту руку и прижал к лицу. — Прости, разбудить тебя нежно не получилось. — Я потом тебе покажу, как нежно будить, — прошептал Мо Жань, окончательно просыпаясь и прикасаясь губами к раскрытой ладони архитектора. Но тот баловства не позволил и тихонько высвободил руку из его сильных пальцев. — Договорились. Я в первые ночи здесь тоже очень плохо спал. — Почему? — Я переехал в старый заброшенный дом, — Чу Ваньнин, сидя на полу, опустил голову на край дивана, неловко упираясь затылком Мо Жаню в бок. — Плесень, сквозняки… Когда я его перестроил, стало лучше. Но здесь плохая энергетика. Да и само место… такое. Мы с Мотрой жили в центре, клубы, парки, кинотеатры, спортзал, в конце концов… А теперь я живу на отшибе, хоть это и престижный район. У людей в этом престижном районе есть плазменные экраны во всю стену, личные тренеры и роскошные сады за высокими заборами. Здесь скучно! Я умею находить… приключения на свою голову, но… если работы будет меньше, с большой вероятностью я просто сопьюсь. Он никому прежде не говорил о старом доме ничего длиннее, чем «он ужасен». — Мы можем куда-то ездить… гулять, — предложил Мо Жань. — А… — Чу Ваньнин закусил губу. — Нам, наверное, не стоит слишком часто вместе появляться на людях. Мо Жань, мне кажется, или ты всё-таки температуришь? Сможешь снова уснуть? — Не знаю. Полежишь со мной? Здесь найдётся место для нас двоих. — Нет, с тобой слишком жарко. Отдыхай, — но остался сидеть рядом, не меняя позы. Мо Жаню и вправду было жарко, но вместе с тем зябко. Он поплотнее завернулся в одеяло. Ему хотелось, чтобы этот человек оказался под одним одеялом с ним. У него холодные руки, ледяной взгляд и горячий нрав — вот и выровняется температура. Под звуки дождя он задремал, убаюканный мерным стуком капель, и теперь ему ничего не снилось.***
Дождь прекращался буквально на пару минут — коротенькая передышка после очередного залпа. — Утонем, — вынес вердикт Чу Ваньнин, глядя на то, как струи воды стекают по стеклу большого полукруглого окна с видом на заброшенный сад. В доме становилось прохладно и сыро, а после недавних забегов по лесу и горам Мо Жаня всё ещё немного лихорадило — не то от простуды, не то от волнения. Он грел руки, обхватив кружку с горячим чаем. На предложение приготовить завтрак Чу Ваньнин отреагировал без энтузиазма, но Мо Жань надеялся его уговорить. Он считал, что хорошо готовит — по крайней мере, в Америке во всех коливингах и коммунах, куда его заносило, он всегда самоназначался главным поваром. — Не заваривай чай кипятком, вкус не раскрывается, — бросил архитектор, посмотрев теперь в его сторону. — И, умоляю тебя, не ставь горячее на этот стол без подставки. Он антикварный. — А где взять подставку? — отозвался Мо Жань. — Нигде, — архитектор развел руками. — Я просто сюда ничего не ставлю. Мо Жань ещё не понимал, что Чу Ваньнин разговаривает так всегда — взаимоисключающими пунктами. Сотрудники вычленяли из его замечаний только те, которые считали значимыми для проекта. Он посомневался и переставил чашку себе на колено, стараясь не пролить чай. Кожу сквозь ткань обжигало, но — приятно. Вторая чашка стояла на кухонном столе, и архитектор, сделав глоток, вылил её содержимое в раковину. — Переделать? — спросил Мо Жань, расстроенный тем, что попытка позаботиться об этом человеке провалилась. — Я сделаю так, как мне нужно, спасибо. — Если ты скажешь, как… — Скажу. Но чая это не касается. Мо Жань, помолчав, снова подал голос: — Мы расскажем дяде и тёте? Чу Ваньнин очень медленно повернулся к нему и посмотрел так, что все дальнейшие вопросы отпали. — Мы. Расскажем. Дяде и тёте. О чём?! — при звуках этого голоса, кажется, даже вой ветра и шум дождя умолкли в благоговейном страхе. — О нас… — нерешительно ответил Мо Жань, поудобнее устраивая чашку на колене. — Ну… мы же… — Мы же — что? — Вместе… — Какая разница? Для мира наших отношений не существует. Ты не в Америке, Мо Жань. У нас не будет домика с белой оградой и совместных прогулок с собакой по утрам. Обручальных колец, совместного Рождества, или как там принято? У нас и праздника Циси общего не будет. Мы не будем ездить на природу на выходных, потому что на выходных я даже запой не могу себе позволить, а я очень хочу. Я не буду говорить о тебе в интервью. Ты никогда не поцелуешь меня на публике во время фейерверка. Какая разница, вместе ли мы? Что ты хочешь услышать? Для чего тогда рассказывать, как ты выражаешься, О НАС твоей семье? У меня много тайн. Ты одна из них. — Не надо так, — тихо сказал Мо Жань, ставя чашку на пол и поднимаясь с дивана. — Ты… мне это всё не нужно. Чу Ваньнин почувствовал спиной холодное стекло, потому что сделал шаг назад и ему осталось только сесть на низкий широкий подоконник, застеленный покрывалом, и деваться было некуда. Но юноша, подойдя вплотную, только опустился на пол и положил голову ему на колени, обхватил руками тонкие щиколотки. — Мне это всё не нужно, — повторил он. — Только ты сам… — Так бери, — ответил архитектор, моментально поддавшись ему. — Но так, как я сказал. — Дай мне время. — Хорошо быть двадцатилетним. Уйма времени впереди. — Давай начнём с того, что нравится мне, — Мо Жань поглаживал его ноги, медленно ведя руками от сухих лодыжек, мягко развел в стороны бёдра и осторожно прикоснулся губами к внутренней стороне, возле колена. Даже сквозь ткань поцелуй ощущался обжигающим. — Нет, — с сомнением сказал Чу Ваньнин. — И… ты хорошо себя чувствуешь? Ты же немного… — А твоё тело согласно, — прошептал юноша, добравшись пальцами и губами… ещё выше. — Так зачем ты спрашиваешь меня?! — возмутился архитектор, смущённый тем, что так легко возбуждается в присутствии Мо Жаня. Поэтому, в общем-то, и уложил его спать на диване — не в том беда, что Мо Жань липнет к нему, как жвачка, а в том, что сам он, стоит мальчику поцеловать его в шею или провести ладонью по ноге, согласится вообще на всё. Только вот не на те щенячьи ласки, которые расточал вышеупомянутый мальчик, теперь облизывавший ему ухо и… чёрт! Архитектор еле сдержал судорожный вздох и вцепился обеими руками в покрывало на подоконнике, потому что Мо Жань задел языком какую-то эрогенную точку между ухом и шеей, и каждый нерв отозвался на это прикосновение. Мо Жань тем временем осторожно расстёгивал пуговицы на его шёлковой пижаме; длинные чёрные ресницы трепетали, на щеках горел румянец, да и весь Мо Жань горел. Его губы были сухими и обжигающе горячими. Когда они целовались, сталкиваясь зубами, ощущался привкус крови. Кто кому опять прокусил губу? Чу Ваньнин закрыл глаза, просто позволяя себя целовать и боясь выдать своё волнение. Ему уже давно нужно было выйти из дома, чтобы успеть на работу вовремя. Он ругал сотрудников, когда они опаздывали, и пренебрегал завтраком в пользу внешнего вида, чтобы ворваться в офис, словно вихрь, в белом и сверкающем. Но от Мо Жаня он уйти не мог, не мог даже пошевелиться, не понимал, что чувствует и чего хочет. Мо Жань облизывал его выпирающие ключицы, ласкал соски кончиками пальцев, без лишних слов залез рукой за пояс пижамных штанов, что было, безусловно, правильным решением… И приходилось покорно падать в бездну. Чу Ваньнин мог сколько угодно врать, что не хочет ни этого юношеского жара, ни этого напора, ломающего любые преграды, только болезненных игр в подчинение и власть. «Завоюй меня», — мысленно шептал Мо Жаню архитектор, но с кем тут воевать? Какие брать крепости, какие рвы переплывать? Он сдался безоговорочно, его шёлковая пижама стала белым флагом. Он никогда не думал, что человеческое тело может пахнуть так приятно. Не парфюмом, не гелем для душа. Просто собой. Просто Мо Жанем. Вдвоём на подоконнике они помещались плохо, но Чу Ваньнин в поисках удобной позы просто откинулся назад, лёг и потянул Мо Жаня к себе, так, чтобы тот уж точно оказался сверху… чтобы чувствовать на себе вес его тела. — Нет, так будет неудобно, — сбивчиво прошептал он юноше спустя пару минут, сообразив, что в этом положении ничего НУЖНОГО не выйдет. — Подожди, я… — Я тебя понял, — Мо Жань лизнул его в щёку. — Но не сейчас. И… я не буду это делать без смазки. — Не выдумывай, просто войди в меня и… — Ты хотел жестокости? — юноша усмехнулся, и Чу Ваньнин увидел в его глазах опасный огонёк. — Достаточно ли жестоко будет заставить тебя ждать до вечера, а? Запрещаю тебе кончать до вечера! — Мо Жань, это я здесь придумываю правила! — напомнил архитектор, которого, впрочем, настрой любовника немного забавлял. — А я здесь их нарушаю, — прошептал Мо Жань, отрываясь от его шеи. — Так что, слишком жестоко? — Делай уже что-нибудь! — наигранно возмутился Чу Ваньнин и на всякий случай укусил Мо Жаня за ухо. Тот расхохотался. — Никто с тобой не сравнится, никто! «Та-а-а-а-ак, — подумал архитектор. — Мы, значит, проводим сравнительный анализ?! И сколько у меня конкурентов?». Ему вдруг стало очень обидно, он перестал дурачиться, а к глазам подступили слёзы. Конечно, у Мо Жаня было множество партнёров — он такой красивый, страстный, он умеет быть и нежным, и напористым… и… верно… он был таким… со всеми… Сколько бёдер, животов, ягодиц, гениталий перетрогали эти великолепные руки с длинными пальцами? Сколько… ах, о какой вежливости может идти речь! Где побывал этот член и чем он, архитектор с мировым именем, хуже всех тех безымянных дырок, чёрт возьми?! В конце концов, Мо Жань уже в шестнадцать явно имел… какой-то опыт. Чу Ваньнин никогда прежде не задумывался, что он-то у того дерзкого мальчика оказался не первым, а очередным. Это запоздалое осознание ударило его ножом в грудь. — Ты чего? — насторожился Мо Жань, не поняв перемены в его настроении. — Мы ведь обязательно попробуем что-то из того, что тебе нравится! — Да забей, — Чу Ваньнин оттолкнул его и сел, нервно принялся застегивать пуговицы, хотя ему все равно нужно было переодеться в белую рубашку и костюм. — Мне пора, хватит. Вечером… — Перестань. — Я пошёл. — Перестань! Мо Жань внезапно стиснул пальцами тонкую шею архитектора и прижал его к подоконнику, да так, что тот и охнуть не успел. Жилка под кожей пульсировала так, будто рисковала разорваться прямо под ладонью Мо Жаня. Все мысли в голове внезапно померкли, заглохли, подёрнулись дымкой, но архитектор, хватая воздух ртом и не имея сил вздохнуть, не мог оторвать взгляда от любовника, торжествующе нависшего над ним, раскрасневшегося, с сияющими глазами, от его чёрных волос, бросающих длинные тени на щёки, от вспыхнувшей на лице ухмылки, так непохожей на обычную тёплую улыбку Мо Жаня… Это было ТО лицо. То самое лицо. То самое… о чём он… о… чём… он? Так, опершись коленом о подоконник, второй рукой Мо Жань стянул с него штаны пижамы, грубым движением вытащил его затвердевший член и очень скоро, нависая над Чу Ваньнином и глядя ему прямо в широко распахнутые глаза, довёл до оргазма. Пытаясь вдохнуть, архитектор остро сожалел, что всё произошло удручающе быстро и просто, что Мо Жань не решился помучить его подольше, что он сам так слаб и податлив… Тридцать четыре, ему тридцать четыре, можно быть и посдержаннее. Потом Мо Жань медленно отпустил его и сел на пол, словно пораженный тем, что сделал. Архитектор прокашлялся, потирая шею. Румянец, вызванный асфиксией в большей степени, нежели возбуждением, сменялся привычной бледностью, возбуждение же — разочарованием. Они влюблённые школьники, что ли?! Где тот самый грязный гейский секс, достойный худших подозрений Хуайцзуя? Где то дьявольское орудие, которое ему только после открытия центра разок показали и не использовали по назначению? Мо Жань встревоженно взглянул на него снизу вверх. — П… прости, — робко произнес он. — Ты говорил… ты хотел чего-то из твоего списка… я… перестарался? Я думал, ты… ну, ты тогда меня прогнал за то, что я не делал, как ты хочешь, и я… — Нет, — архитектор сделал глубокий вдох, восстанавливая ритм дыхания. — Мо Жань, я опаздываю. Мне нужно на работу. — Прости, я… — Нет, — Чу Ваньнин почему-то покровительственно похлопал его по плечу. — Довольно неплохо. Но вечером ты так легко не отделаешься. Он надеялся, что эта фраза придаст ему флёр искушённости — даже если весь его «богатый опыт» заключается в порке тридцатилетних «школьниц» и стуке каблуков, на который дрочили местные финансисты за сорок в латексных костюмах с прорезями. Но он не трогал по-настоящему всех этих людей и не целовал их. Не целовал их.***
Однако, когда он отпирал ворота, Мо Жань, уже в футболке и джинсах, догнал его и прижал к прутьям решётки, оплетённым каким-то вьюнком с мелкими белыми цветочками. Одна его ладонь целомудренно легла Чу Ваньнину на талию, вторая дразняще скользнула ниже, губы невесомо касались лба и висков. Эти детские поцелуи вызывали в памяти другие — укусы, оставляющие багровые следы. Головокружение набрало силу. — Я поймал тебя! — Да я и не бежал… Мо Жань, пусти, — жёстко сказал архитектор. — Кто-то из нас должен работать. Жакеты Balenciaga и японский виски сами себя не купят. — Я найду работу! — заверил его юноша. — Людям нужно не так уж много, можно жить и без японского виски. — Ты говоришь о двадцатилетних. После тридцати жизнь без японского виски становится невыносимой. — Ну побудь со мной ещё, — Мо Жань уткнулся носом ему в плечо. — Я так долго тебя не видел, а теперь ты мой, и я никак не могу на тебя наглядеться… и надышаться твоим яблочным запахом. Чу Ваньнин резко выскользнул из его объятий и молниеносным движением человека, годами вынужденного бороться за выживание, вдруг сам прижал Мо Жаня к ограждению, сильно сдавив ему шею своими тонкими пальцами с чётко обрисованными суставами. «Ничего себе, что он умеет! А прикидывался сабмиссивом!». Юношу это восхитило, как — по негласной традиции всех влюблённых — восхищало в объекте страсти всё. И острые коленки, и торчащие рёбра, и едва заметные белые шрамы, которые он при свете дня успел рассмотреть, и неправильный прикус, и неровный край передних зубов… и необъяснимые перепады настроения. Мо Жань уже был настроен провернуть что-нибудь ещё на подоконнике… или прямо здесь, под моросящим дождём, у ворот «Алого лотоса», потому что он-то разрядки не получил. Чу Ваньнин оправился после вспышки ревности и тоже не возражал против продолжения, но пожелания у них были разные. На миг его напугало, что этот мальчик способен отвлечь его от работы с удивительной лёгкостью; как напугала и способность испытывать чувства, похожие на острую резь в желудке. Но он и правда променял бы сейчас офис «Бэйдоу» на разворошённую постель и запахи потных, охваченных припадком страсти тел. Тьфу, что в его голове?! Так нельзя. Будет мешать карьерным планам, разрушит отношения с Сюэ, если тот узнает. И… не хватало ещё привязаться к мальчишке, а требовать от него постоянства — смешно и унизительно. Как смешно и унизительно будет остаться брошенным любовником ветреного эфеба. — Эй, ты не думал, что я могу оказаться кем-то вроде Джеффри Дамера или Арвина Майвеса? — усмехнулся архитектор, расслабляя пальцы на шее юноши. — О, — Мо Жань рассмеялся. — Да, съешь меня. Чу Ваньнина это тоже развеселило, и он почти забыл о своих дурных мыслях. — Можешь поискать дома склад гниющих останков. Я сам не знаю, что у меня в этих завалах, честно говоря. Но здесь точно водятся привидения… Ах, да! Ты-то не привидение, а аппетит в твоём возрасте зверский. Боюсь, из продуктов есть только несколько бутылок крепкого алкоголя, чай и пачка кукурузных палочек, — он вытащил из кармашка на чехле смартфона банковскую карту. — Держи. — У нас все-таки секс за еду? — неловко пошутил Мо Жань. — Ты так не говори, а то я начну вести подсчёты, и ты окажешься у меня в рабстве. Ты и без того задолжал мне кое-что. — Ты это получишь, — прошептал юноша, демонстративно целуя его запястье с внутренней стороны, где под тонкой кожей просвечивали синие вены. — Что ты творишь?! — воскликнул архитектор, в очередной раз высвобождаясь и слегка отталкивая Мо Жаня. — За пределами дома такого не делай! Тот тяжело вздохнул.***
Он приехал в офис в странно приподнятом настроении, и оттого больнее ощущалось вмешательство отца. Однако, поразмыслив и попив кофе, Чу Ваньнин вдруг решил, что поступил с Ши Мэй грубо. Он никогда прежде не задумывался о том, как ведёт себя с сотрудниками, и теперь засомневался — не слишком ли резок он с этими детьми, один из которых даже чуть младше Мо Жаня? Он подвинул стул к столу Ши Мэй, сел поближе к ней и доверительным тоном сообщил: — Знаешь, ты можешь оставить половину задач на завтра. И… не задерживайся на работе. — Учитель, — Ши Мэй подпёрла подбородок руками и говорила, подражая его претензиям на вежливость. — Вы меня на своих эмоциональных качелях не катайте. Я вам не верю. Люди вашего гендера и статуса склонны имитировать хорошее отношение ради собственной выгоды. — Вредная девчонка, — отмахнулся он. — А я пытался улучшить психологический климат в коллективе. — Нет, мне нравится жить при диктатуре, мне нужна атмосфера борьбы! — Почему вы веселитесь? — спросил Сюэ Мэн, приглаживая растрепавшиеся волосы. Утро он провёл на занятиях и добрался до офиса только сейчас. На тринадцатый этаж он поднимался пешком ради дополнительной тренировки, так что вид у него был как после короткой пробежки. — Знаешь, — обратился к нему Чу Ваньнин. — Я тут подумал… извини, если я бываю с тобой резок. Я буду стараться вести себя… корректнее. Ты очень много делаешь для «Бэйдоу», никто не смог бы столько. Ты… э-э-э… заслуживаешь… уважительного отношения. На лице у Сюэ Мэна отразилась сложная гамма чувств. Он напоминал самую непопулярную школьницу, которую пригласил на танцы по меньшей мере айдол. — Да я… да вы… да ничего… я только рад… — пролепетал он, и Ши Мэй заподозрила, что главный инженер «Бэйдоу» сейчас растает, как десерт на жарком солнце, превратившись в липкую сладкую лужу.***
Чу Ваньнин вопреки обыкновению сбежал с работы первым, и его юные коллеги бросились друг к другу, как устремившиеся к одному хлебному мякишу крысы. — Что происходит с начальником? — прошипела Ши Мэй, забираясь с ногами на стол и нависая над Сюэ Мэном. Перед его лицом оказались её коленки — сегодня она была в дурацком платье в мелкий цветочек, которое Чу Ваньнин запретил носить в офис, потому что все клиенты и партнеры «Бэйдоу» принимали её за двенадцатилетнюю девочку. Естественно, она купила ещё три таких же из чувства противоречия и носила с высокими шнурованными ботинками (Чу Ваньнин запрещал и ходить в спортивной обуви под угрозой увольнения, тут она проиграла в борьбе за свободу, но не сдалась). — На него что, балка на стройке упала? — выдвинула Ши Мэй единственно возможное предположение. Сюэ Мэн долго, старательно подбирал слова и изрёк: — Мне кажется… на него упал мой брат. Ши Мэй издала какой-то нечленораздельный визг. — Только никому ни слова! — предупредил её инженер. — И Хуайцзую, если будет звонить. И особенно моему папе. Между Учителем и Мо Жанем когда-то в прошлом была… неприятная ситуация и… мне кажется, мама и папа с трудом это примут… если примут вообще. — В прошлом? А… он был несовершеннолетним, — на детском лице Ши Мэй мелькнула дьявольская улыбка. — Опа! Сюэ Мэн понял, что запахло жареным, и вцепился в первое, что подвернулось ему под руку — в её подол. — Не говори никому! — Я не скажу, — с серьёзным видом кивнула она. — Но… если твой брат так хорошо на него влияет… мы же можем повернуть ситуацию в нашу пользу? — Но как?! — Ну, например… может ли этот твой брат уговорить Учителя отпустить тебя на конференцию? Или… пожертвовать побольше в забастовочный фонд «Костяных бабочек»? — Но… — Сюэ Мэн смущённо опустил глаза. — Это же… как-то нехорошо… — Братец Сюэ, у меня наконец-то есть объяснение его дрянному характеру, — Ши Мэй ещё ниже наклонилась над ним, оказавшись лицом к лицу. — Острая! Нехватка! Хорошего члена! В организме! Ты посмотри на него, он теперь сияет, как новобрачная из манхвы. В наших интересах, чтобы твой брат вёл себя хорошо и оставался рядом с ним, иначе ты в петлю полезешь от его придирок, и я вместе с тобой. Ты хорош, но я не планировала совместное самоубийство… с мужчиной! — Это какое-то сутенёрство, — сомневался Сюэ Мэн. — Пусть так! — Ши Мэй весело хлопнула его по макушке. — Но ты работаешь здесь по любви и смотришь на него, как на бога, когда он с похмелья рявкает на всех подряд, а мне нужен опыт и хорошее портфолио. И я не готова ради строчек в резюме сходить с ума от скачков его настроения. Я не прошу твоего брата терпеть плохое отношение или жертвовать собой. Просто пусть… постарается ради нас всех. Ты же любишь Учителя? Ты же хочешь, чтобы он был счастлив? А если он счастлив с этим парнем — то… ой! Она резко развернулась и соскочила со стола. Чу Ваньнин, ворвавшись в кабинет со словами «где же я наушники оставил?», даже не обратил внимания на её писк и на то, как неловко со стороны выглядела эта сцена. — А вы почему здесь сидите? — отыскав пропажу, архитектор наконец-то взглянул на коллег. — Погода отличная, дождь кончился, погуляйте. — Да, — невпопад ответила Ши Мэй, провожая его задумчивым взглядом. — Я с тобой не согласен, — всё так же невпопад заметил Сюэ Мэн. Она подошла к нему ближе и, положив руку на его широкое плечо, сочувственно произнесла: — Больно не то, что они нас не замечают, а то, что замечают других. Но станет легче, братец Сюэ, если относиться к этому с долей цинизма. — Не понимаю, о чём ты.