Афганец

«Ольчик, хватит уже учиться, приезжай домой. Балбес твой шерстяной уже все углы обоссал; ищет тебя, плачет по-кошачьи каждую ночь, возле меня ошивается постоянно, трется везде. Я его скоро в лес увезу, если он хоть еще одну вещь в этом доме подерет. Маменьке тоже покоя нет. Спрашивает, можно ли вам туда хоть позвонить? Если да, то цифры ниже черкани. Ну и я тоже скучаю чутка. Вспоминал, как по голове тебя трепал, и как ты злилась вечно. Как до полки со стаканами ты дома не достаешь и каждый раз волочешь стремянку эту, чтоб просто воды попить. Недавно еще шайба попалась. Та самая. Помнишь? Когда еще совсем малыми были, а я тебя на хоккей с собой взял. Тебе еще по ноге этой шайбой прилетело, а потом тебя вся команда по очереди на руках несла. А как ты с бабаек визжала, помнишь? И как я говорил, что мы тебя у цыганки выменяли на новый чайник. С горки со мной на велике спустилась, помню… Как будто вчера было. Я ж так заволновался, что у тебя сотряс. Не засиживайся давай там, сестренка. Успеешь еще поучиться, а вот близкие не всегда смогут быть рядом. Не забывай письма нам хоть иногда отправлять. А лучше звони. Телефон домашний ты знаешь. Твой старший Вадим,Скучаем и ждем» Я улыбаюсь, глупо втыкая в помятое бумажное письмо, написанное осторожным почерком. Из всех знакомых мне мужчин - мой брат Вадим был единственным, кто аккуратно и хоть немного разборчиво писал. Старший брат – тренер по основам выживания. Мой шрам на ноге напоминает мне о том, как мы решили вдвоем съехать с горы на велосипеде, ведь «нормально всё будет, не очкуй!». Я не леди. Я не играла в куклы, у меня было что-то поинтереснее – старший брат. Я не благоухала лаком для волос на весь дом – мы нюхали результат паяния моего брата. Я не так часто носила платья – в них неудобно кататься на велике или перелезать через заборы. Конечно, где-то в восьмом классе я уже пользовалась значительным влиянием у мужской части, но Вадим был строг с любым моим женихом. Да о чем это я? Не было у меня женихов. Вадим всех отшугивал от меня на пушечный выстрел, чтоб, не дай бог, не смотрел даже никто. Да, он до сих пор иногда закрывает меня в туалете, и я слышу, как в этот он не может сдержаться и хихикает за дверью. Но если я за рулем его «любимой ласточки» и меня кто-то подрежет, Вадик в любую минуту может выскочить из машины и наказать всех виновных. А если подрежу я, скажет: «Умница! Моя школа!», прежде чем почитает лекции о том, каким нежным нужно быть с машиной. Да уж, с машинами у него точно лучше, чем с девушками. Скрытный он парень, не доверяет никому кроме самых близких. Брат заложил мне мужской идеал. Сделал все, чтобы я не выбрала во взрослой жизни какого-то мудака. Отца у меня не было, но я смело могу поблагодарить Вадима за то, что он приложил мужскую руку к моему воспитанию. Быть сестрой Вадима Желтухина – это когда кто-то пытается на тебя наехать, а у тебя есть секретное оружие: «Щас брата позову, он тебе такое устроит!». Это когда нашкодите оба, а ругают только его, потому что он старший. Это когда нашкодишь ты одна, а он возьмет вину на себя. (Но, чтобы вы знали, методы расправы родителей не сравнятся с фантазией брата). Очень жаль, что ему не с кем было обсудить мужские дела и обязанности. Он в одиночку столкнулся с реалиями мужского холодного мира. Он сам прошел через тернии, но, увы, не к звездам. Жестокая реальность Казани и пацанские группировки слишком сильно затянули его, чтобы он жил нормальной и человеческой жизнью. Теперь он бандит. Мать плачет каждую ночь – я это чувствую. Первое время было совсем тяжело, но иногда мы ходили к нему на свидания, когда были свободны от работы, учебы и прочих неважных дел. Я даже не знаю, когда мы встретимся – он сидит в тюрьме в другом городе, а я работаю в афганской госпитали. Вадим не всегда может отправлять мне письма. И то письмо, которое я сейчас перечитывала, наверное, в сотый раз, я храню уже больше года. Я засовываю письмо обратно в свой деревянный ящик, но тут же одергиваю себя – ящик-то больше не мой. «Надо убрать свои вещи, а то потом забуду». Я бережно складываю письмо своего старшего в свою сумку и присаживаюсь за остывший чай. Июльский ветер колышет ситцевые шторки и задувает свежий воздух в мой кабинет. Я уже приняла случившееся и теперь просто была обижена на Вову. Из-за него ж меня уволили. В больнице ни звука, кроме чьих-то отдаленных тихих шагов по коридору. Я смотрю на звезды и невольно загадываю желание совсем как в детстве: «вот бы всё наладилось». У Вадима, там, да и чтоб я работу хорошую нашла. Без нервов и таких пациентов дикошарых. Приглушенный стук в дверь, которая следом самовольно открывается. Он. Володя. — Можно?… - звучит голос шепотом, ведь в больнице уже давным давно сон час. Видеть его не хочу. Но почему-то пускаю. Я равнодушно смотрю на свой и ничего не говорю. Будто совсем его не слышу. Но он воспринимает этот знак за согласие и осторожно заходит в мой кабинет, прикрывая за собой тяжелую дверь. Тихо занимает место напротив моего стола и складывает руки в замок на свои колени. Пробежался глазами по всему моему кабинету, как будто собирая все силы на предстоящий диалог, и медленно вздохнул. На удивление военный был в привычной ему форме, а не белой сорочке, как и положено пациенту. Он ловит мой вопросительный взгляд на его одежде и поясняет: —… Командир, короче, в курсе ситуации. Сказал, что раз драться можешь, то и на фронт обратно вернешься. Сердце замирает. На фронт вернуться можно, а вот обратно уже вряд ли. Когда я занервничала, сквозняк словно нарочно захлопнул форточку. Вова не обратил на это внимание и продолжил: — Ну и негоже в сорочке к девушке ходить… Я, это.. поговорить хотел. Виноват, что так вышло, но косяк свой заглажу. Все равно не место тебе тут работать - каждый день ужасы смотришь. — Я медик. Я всю жизнь буду ужасы видеть. — Знаю я, знаю… но поспокойнее место надо… Вчера вон одного без башки привезли. Другого в осколках всего, как елочную игрушку. Самой-то нравится? Я помалкиваю, на что Вова качает головой. — Разберусь я, Оль. Слово пацана даю. Слово пацана… Домбытовские… Вадим???… Это же его группировка! Что могло произойти между ними двумя?… Я очень хочу спросить у Вовы про Вадима, но сердце словно подсказывает мне помолчать. Суворов виновато треплет себя по голове и не может вырвать от серцда «извини» - пацан же. Он ерзает на стуле и предлагает выйти на свежий воздух - на балкон, который был за моей спиной. Когда военный поднимается со стула, не наступая на вторую ногу, на его груди бренчат ордены. Суворов не без труда дотягивается до балкона и я молча встаю напротив. Наша тишина звучит даже интимно. Мы будто стараемся услышать мысли друг друга без слов. Он понимает, что я все еще не простила его мальчишество, которое лишило меня работы. Какое бы он мне там слово не дал, но мужество измеряется в действиях. Мужественное лицо блестит в свете ясной летней луны; карие глаза нескрываемым интересом обследуют меня. Всю. Начиная от русых волос, собранных в потрепанную косичку, заканчивая полуоткрытой ключицей из-под медицинского халата. Наверняка его сдерживает этика и банальное уважение ко мне – будь бы я обычной кухаркой, он бы уже давно набросился на меня. Да и сам еще вину чувствует за то, что натворил. Я не знаю, когда я начала чувствовать химию между нами. Почти ту, что мы проходили в мединституте несколько месяцев назад и называли 2-Фенилэтиламином. «Простые химические соединения, да какой результат!» - восхищался мой преподаватель в университете. Нормально ли испытывать что-то к человеку, которого видишь третий раз в жизни? Вова смотрит на меня с желанием. С сожалением о случившемся и вместе с тем с диким интересом. Как будто новый автомат, который он видит впервые и скорее желает его опробовать да узнать, как он устроен. Может быть, мы видимся последний раз. Ведь в понедельник я уже уеду. Да и если старшина обещал его вернуть на службу, то так и будет - это я точно знаю. Слухи по всей госпитали ходят об этом жестоком командире. А бывают ли на войне не жестокие?… Я не выдерживаю его давления и нарушаю тишину. —… Как ты убиваешь?… Что ты чувствуешь?… - я с прищуром наблюдаю за его реакцией Володя теряет дар речи от моего вопроса. Несколько секунд просто опирается на перила и переводит взгляд на ночной небосвод, пересчитывая горящие звезды. —… Это война. Если будешь волноваться, то долго не протянешь… Не нужны никому на службе жалкие нытики. — …Как это было в первый раз? Я неугомонна. Но я желаю знать четкого и ясного ответа на мой вопрос. Вове тяжело говорить. Но он, словно искупая свою вину, имеет некую обязанность ответить на мои вопросы. — Занервничал. А потом спустил курок, когда понял, что либо ты, либо тебя. Его взгляд устремился куда-то в край балкона. Наверное, его настигли какие-то воспоминания, что он даже подвис на несколько секунд. Суворов переводит затуманенные глаза на меня, чтобы немного смягчиться и успокоиться. Я вижу, как тяжко ему это дается. И кажется, что ему даже едва поплохело. Но он мужчина. Держится. — Дурачок… зачем же ты на войну пошел?… Отсрочку взять не мог?… - мой вопрос звучит скорее риторически. Я будто просто рассуждаю вслух и не могу найти правду. Мужчина, стоя на одной ноге по-простецки улыбается и кривит усами. — А как они тут без нас? Защищать надо своих. Я это решение умышленно принял. Я качаю головой и нервно поджимаю губы, когда вспоминаю, что Вову снова заберут на фронт. Если повезло в один раз, то не значит, что повезет и в другой. Опускаю голову вниз, удерживая соленую жидкость внутри глаз. Боже, и с чего я сочувствую ему?… Мы снова замолкаем. Говорить особо нечего. Его взгляд скользит по мне. — Оль… - он переходит на шепот. Мужчина бренчит какой-то цепочкой на своей груди, что заставляет меня поднять на него взгляд. Суворов снимает с шеи свой военный жетон и протягивает его мне. Он боится меня напугать своей решимостью, настойчивостью, поэтому лишний раз молчит и как бы мысленно спрашивает моего разрешения. Вроде: «ты позволишь?». И я просто наблюдаю за ним. Не убегаю, не выгоняю его, а просто позволяю. Я поворачиваюсь спиной к мужчине. Говорят, что спина - самое уязвимое место в теле человека. Не значит ли это, что я начинаю ему доверять?… Доверять случайному покалеченному военному из моего госпиталя, который меня даже в какой-то степени подставил. Теплые руки осторожно дотрагиваются до моих волос и кладут их на плечо. Согретая чужим телом цепочка вместе с именным медальоном застегивается у меня за шеей. Серебрянная солдатская цепка мне немного большевата, ведь сам жетон висит где-то в районе ребер и едва касается холодной груди. Я вздрагиваю от того, как этот жетон с чужим именем и фамилией обжигает меня своей температурой. Я поворачиваюсь к Вове и заглядываю в карие глаза со всей своей уязвимостью. Он извиняется. А я начинаю плакать, потому что прощаю. — Я вернусь. Обещаю. И больше ничего лишнего. Что-то очень далекое и важное внутри меня предательски ёкает. Вова умело пользуется словами и знает, что нужно сказать, чтобы застать меня врасплох. Я задумываюсь о том, что мы знакомы с ним всего несколько дней. Что он несет и почему я на полном серьезе слушаю его?… Военный покорно смотрит на меня и стоит в полуметре. Я все еще ищу ответа на многие вопросы о мире в его темных зрачках. Он вовсе не воин. Нет. В нем нет ни капли той жестокости, что должна быть в эталонном солдате. Володя как мушкетер: Д’Артаньян, например. У него есть своя правда и он готов сражаться за нее. Даже войне не удалось очерствить его чуткое сердце. Не знаю, кто из нас сдался первым, но через пару секунд выдержки зрительного контакта, мы оказались вплотную друг к другу. Мой подбородок лежит на его плече, а мое обжигающее дыхание действует на него словно ток. Воздух с моего носа волной опускается к нему за шиворот афганки и моментально образует мурашки на его шее. Наверное, он уже забыл, что такое близость с женщиной. Его руки осторожно находят место на моей спине. Держит меня, как будто хрупкую хрустальную вазу. Плечо солдата едва намокает от девичьих горячих слез. Но Суворов и не дрогнет. Я чувствую, что он хочет успокоить меня своим твердым стержнем и уверенностью в благоприятном исходе. Но у судьбы на всех свои планы, не так ли? Володя как будто бы уверен в своей правоте. Уверен в своей идеологии и в том, что она окажется верной и приведет весь мир к миру. Отчаянный романтик. Мир с такими обходится жестоко. Почему слова настолько излишни, что мы смогли понять друг друга тишиной? Что они не поделили с Вадимом?… Единственная спокойная ночь за последний месяц, хоть и та выдалась без сна. Звезды меркнут на фоне нас. Холодный ветер обдувает мою спину, игнорируя плотную ткань халата. Я ежусь и Вова укрывает меня своими крыльями сильнее. Он молчит вместе с ночью. Помню, как я радовалась, когда узнала, что окна госпиталя выходят на лес и реку. Каждый раз перед сном выхожу сюда, чтобы успокоиться и уединиться с природой. Природа и человек взаимосвязаны - человек никак не может существовать без природы. Если бы у меня был выбор, то я бы стала путешественником или геологом хотя бы. Но мама настояла на карьере доктора. Не место мне тут… Я вслушиваюсь в чужое биение храброго сердца и нахожу ладонями его загорелое лицо. Чувствую пальцами каждую выпирающую острую щетинку на его скулах. Вова смотрит на меня так преданно и обезоруженно. Смазанная широкая улыбка сама закрадывается на мое лицо, и я не могу ее сдержать. Вова вновь улыбается и сияет своим отколотым передним зубом. «Интересно, это Казань виновата или все-таки Афган?» - задумываюсь я, невольно замечая выбитый зуб. Мои глаза сияют от обманчивого ощущения счастья или от скопившихся в них жгучих слез. Это наш первый и последний вечер. Кто он? Кого я собираюсь ждать из армии? Наши руки опускаются вниз. Мы теряем тактильный контакт, но не зрительный. Изучаем друг друга. Он невольно опускает голову вниз, когда я едва приближаюсь к нему. Это по-настоящему интимно. Еще чуть-чуть и мы нарушим все личные границы. Суворов никак не показывает своей настойчивости. В его глазах отлично отражается луна, которую едва затмили темные облака. Какие ужасы он видел? Сотни трупов, истерзанных людей и животных, подорванные машины и лагеря, пожары… Почему в нем сохранилась человечность? В моей памяти невольно всплывают строки из книги: «Замени мне Родину, и я стану вернейшим твоим солдатом, яростным паломником, беглым туманом накануне сражения. Дай мне почувствовать еще немного, что такое — быть». В каждом слове я вижу его отражение. Звезды затихают. В темноте и лесной глуши шумит речка: это успокаивает. Или Вова меня успокаивает. И в принципе его существование. Он рядом, укрывает своим крылышком и готов защитить от всего мира. Теперь существуем только мы двое. Вдвоем. Даже не один плюс один, а именно два. Цельно. Его руки надежно удерживают мою спину. Совсем скоро эти ладони будут держать автомат и хладнокровно убивать толпы. Сколько уже он убил?… Довольный кот Суворов едва отстраняется и теперь просто держит меня в объятиях одной рукой. Мы поворачиваемся к небу и смотрим вдаль, безнадежно ища ответы в звездах. Он кладет подбородок мне на макушку и трется щекой. Я вслушиваюсь в его размеренный пульс и глухие удары сердца о грудную клетку. Тихие ночные звуки снова обволакивают нас в себя. Завлекают. Мы оба запомним эту ночь на всю свою жизнь, какой бы длинной или кроткой она у нас бы не была. — Ангел-хранитель. Я тихо посмеиваюсь с его слов. — Смейся, смейся. Письма мне будешь писать? Я киваю и утираю нос. — Славно, - одобряет хриплым голосом и прислоняется губами к моей макушке. — Когда ты уедешь? — В понедельник. — И я. Грусть и предстоящая тоска повисает в воздухе, в атмосфере. Она въедается в наше состояние и уже становится частью нас самих. Мы снова кутаемся в согревающих объятиях друг друга и идем на выход. *** Наступает воскресенье. Я нахожусь в подвешенном состоянии, ведь понимаю, что сегодня наш последний совместный день. Отрабатываю свою смену и в последний раз проверяю пациентов, ставлю капельницу больному, провожу свой последний рабочий день. Я пью чай, как в мой кабинет врывается Вова. Он допрыгивает до моего стола и ловит отдышку. — Пиши отказную, - командует тот. Вот так вот. Ни «здрасьте», ни «до свидания». Володя, похрамывая, сует мне бумажку. — Я, Ольга Сергеевна… Как у тебя фамилия?… отказываюсь от предложенной мне должности по ряду личных причин. Я заглядываю в помятый документ и вижу предложение работать военным врачом. Прямо в тылу. Или прямо под боевыми действиями. Там, где будет Вова. Его руки почти дрожат, а тон приказывает мне написать то, что он хочет. Суворов боится за меня. За меня и мою жизнь. Лишь из этого запрещает мне работать. — Откуда ты ее взял? — Со старшиной обсудил, что работник хороший пропадает, и он вот эту херь дал. Сказал, что нам как раз медики нужны, сука… Я вывожу ручкой свое ФИО и наблюдаю, как Вова хмурится, глядя на фамилию. — Желтухина…? Что-то знакомое… Ты не с Казани случаем, родная? Военный упирает свой странный взгляд на меня. — С Казани… Военный обшаривает мой стол и замечает фотографию с Вадимом на столе. Его брови ползут на лоб и глаза заметно расширяются. Предстоит тяжелый разговор…