Забираясь по колючим веткам

      Страхи есть у всех. Страхи есть то, что формирует нашу храбрость, что учит нас быть сильными и бороться. Страхи есть наши внутренние зеркала, в которых без прикрас и искажений отражается то, какие мы есть.       Эме если и делает вид, что ничего не боится, но тоже человек — и страхи у него есть тоже. Глубоко-глубоко внутри, там, где вздрагивает нутро, когда оказываешься лицом к лицу с опасностью, и там, где буйными волнами всплёскивается решимость. Но что именно таится на дне этих зеркал?..       Темноты Эме перестал бояться ещё в детстве, когда мама по большому-большому секрету рассказала ему, что под подушкой всегда держит кинжал. Свой самый первый и самый любимый стилет он тоже стал класть под подушку — так и правда было спокойнее, и не страшны никакие сверхъестественные тени, ползающие по углам, и никакие воры, что могут пробраться в комнату ночью через окно.       Воров и иже с ними Эме не боялся, казалось, ни дня в своей жизни — потому что знал, что они всего лишь люди, что даже если и попытаются навредить его семье, то им самим навредить тоже можно, их можно ранить и покалечить, чтобы остановить.       Людей Эме никогда не боялся, разве что только чудовищ, какими люди могут стать, но — этому быть не в его комнате, уснувшей на ночь вместе с ним; этому быть на широких проспектах при свете дня и в блеске драгоценностей, которые мама делает на заказ для богатых особ.       В день, когда терновый куст впервые послушался его руки, он не боялся — ему было интересно, любопытно, он хотел всё узнать и всё попробовать. Боялась в тот день мама — когда стало ясно, что у Эме есть Судьба, от которой не сбежать, если хочешь выжить. Маме его терновая магия не нравилась, мама хотела его оградить и защитить — но так, чтобы не обрекать на мучительную погибель от отказа последовать Сказке. Самому Эме не было ни страшно, ни волнительно — лишь чуть обидно за маму и за то, что она распереживалась зря. У него ещё есть время стать тем, кем он должен стать, и в его Сказке никакого трагичного конца для него не было — а значит, была возможность прожить Сказку и вновь стать собой.       Примерно тогда же, так и не проявившись, навсегда исчез страх высоты. На высоте было хорошо, на высоте дышалось спокойно, на высоте ветер трепал волосы и гладил лицо. Терновые ветки, растущие из ладоней и предплечий, помогали забираться по стенам к крыше, а на крыше грело яркое солнце, в котором было впору утопиться. Падать с высоты было не страшно — особенно когда крепко-крепко держался за ветки, сотканные собственной магией.       Держался — и давал острым шипам впиваться в ладони, изрезая и решеча их. Мама ругалась, отец просил быть осторожнее и себя беречь, но страха пораниться, порезаться или уколоться у Эме не было нисколько. Он знал, что раны от шипов сильно ему не навредят, что заживут, как на собаке, как заживало всё остальное, что мелкие кругляшки шрамов растворятся лет через десять, а боль — так и вовсе иногда приятно, если правильно её наносить.       Но то боль физическая, а боль душевная… Понять то, насколько сильно он боится за отца и маму, вышло лишь тогда, когда на руднике случился обвал. Двое суток без вестей от отца, двое суток на иголках в рвущих изнутри тревоге, страхе, отчаянии и… бессилии, совершенном перед ситуацией бессилии, с которым поделать нельзя будет ничего, только принять и пережить. От бессилия Эме злился, от злости не мог ни спать, ни есть, лишь бесконечно сверлить хищным взглядом каменные стены и раздирать в кровь руки до локтя, чтобы хоть как-то унять скребущую бурю, что впивалась в его живое.       На третий день пришло письмо о том, что отец жив, на пятый — отец вернулся домой, и мама, кинувшись к нему на шею, впервые при Эме расплакалась. Ему было шестнадцать, и у него хватило сил переждать, пока буйно колотившееся в груди сердце не успокоится и пока родители не намилуются. Вышел встречать отца он таким, каким после этого стал навсегда — ледяным побледневшим лицом и жестами запрятанных под плотные рукава рук, но слишком честным взглядом опустошённо-серых глаз. Отец обнял его всего на миг и лишь шепнул, что это момент, в который Эме повзрослел.       Изучая сюжет своей Сказки и семейное древо, в котором фрау Готель приходилась ему двоюродной бабушкой, Эме не боялся того, что ему придётся стать таким же. Фрау Готель была не слишком красива, дурна и сложна характером, нелюдима, а когда кто-то покусился на кусты её любимого салата… Отец девчонки должен был целовать ей ноги за то, что фрау Готель позволила ему накормить жену. Своих детей у фрау не было, она никого так и не полюбила, никому не отдала свои руку и сердце, но…       Девчонку-Рапунцель она берегла. Родная бабушка, сестра фрау и мамина мама, рассказывала Эме, что навредить девчонке Терновая ведьма не смогла бы ни за что, слишком уж привязалась к ней, вырастив своими руками и её, и её прекрасные золотистые волосы. Весь гнев и вся боль от предательства достались принцу, которого фрау не пожалела ни единым уголком души, но чтобы и самой Рапунцель не было повадно предавать и подводить тех, кто её любит и кому она дорога, фрау забрала у неё волосы, которые сама же растила с того дня, как девочка оказалась в её руках.       — Ты… — бабушка осеклась, сравнивая внука с сестрой. Закусила губу, расправила плечи, силясь не то промолчать, не то всё же сказать вслух, — неплох собой, и твой характер, когда ты стараешься, может быть сносным. Ты можешь прожить лучшую Судьбу, чем она, — не упусти этот шанс, пока он в твоих руках.       Её ладонь с заморщинившейся кожей легла на плечо тяжело и грузно, словно проклятье Книги Наследия, подпись в которой предстояло поставить. Какой бы ни была его Судьба, есть она — и есть семья, для которой всё это не важно. Бабушка, как и родители, хочет для него лишь счастья и благополучия, и Эме, мягко накрывая её тёплую ладонь холодной своей, одним коротким взглядом обещает, что послушает её совета.       На деле же — что плохого будет в том, если он пройдёт по пути фрау Готель след в след?.. Разве что никакой длинноволосой девице забраться в своё сердце не даст. Того, что станет похож на двоюродную бабушку, Эме не боялся — лишь не хотел повторять её ошибки и чувствовать на себе её боль.       Уже в Академии, лёжа на застеленной постели и гладя кошку (Тресс вцепилась ему в ногу буквально за два дня до переезда, когда он срезал мёртвые ветки у кустов черники под окнами поместья), девятнадцатилетний Эме думал о том, что перед ним открыта не только дорога его Судьбы, но и то многочисленное перепутье, что ждёт после неё. Со дня на день ему исполнится двадцать, начнётся отсчёт до вступления на роль Тернового ведьмака, что заточит в башне девушку и скинет с высокого окна её любимого, чтобы он выколол себе глаза колючими шипами.       И ведь если он сам не такой простой, какой была фрау Готель, — то и новая Рапунцель явно не сглупит, как сглупила её мама. Какой она будет? Получится ли переброситься хоть парой слов, прежде чем делать выбор, по-хорошему они или по-плохому? Захочет ли она говорить, зная, какая Судьба их связывает? Впрочем, даже если нет, у Эме будет время, чтобы всё устаканить. Тресс кусает его за пальцы, оставляя на ладони новые царапинки, и Эме засыпает с ней под боком…       … а в ночи, видя перед собой в тёмной комнатушке только окно, спрашивает не то сам у себя, не то у сюжета Сказки, в который ввяз, как в топкое болото, по колено — а что ослепший принц? Будет ему дороже зрение или любовь? Услышит ли он пение прекрасной девушки или проедет мимо? А вдруг будет готов к тому, что его захотят выбросить из окна и ослепить?       В окне, что снится Эме, вырастает силуэт того самого принца — высокого, крепко сложенного, намного более сильного, чем он сам, худой и прыткий. Его достоинства — ловкость и ярость, но такую груду доспехов напролом не взять; в руке всего лишь стилет в противовес чужому двуручному мечу, а из защиты только плащ. Проигрыш — вопрос времени, но это не значит, что стоит сложить руки и сдаться.       Поединок выходит неравным, косым, кривым, неправильным и вязким — Эме не помнит ни одного выпада, ни одного удара, не слышит лязга клинков друг об друга, а ещё не может в густых сумерках разглядеть того, с кем бьётся. А после не может разглядеть и вовсе ничего — тупая боль в затылке приносит с собой размытый взгляд и привкус крови во рту, ноги слабнут и перестают держать, задрожавшая ладонь роняет стилет на каменный пол. Девчонка, спрятанная им в высокой башне, свой выбор сделала — и это тоже то, с чем оставалось лишь смириться.       Груда доспехов, неловко опускаясь на колени, подбирает стилет — Эме больше слышит это, чем видит, потому что после удара по голове перед глазами продолжает плыть, и даже отблеск железа не даёт ему рассмотреть, в какую именно сторону бросаться и куда вбивать растущую из руки терновую ветвь. Никуда — потому что его самого огромной рукой ухватывают за грудки, наполовину перевешивают через край рамы и выкалывают остриём стилета глаза, разрывая веки.       Боль может быть приятной, но эта боль — та, что рушит жизни и выкашивает всё живое; от этой боли до обидной бесславной погибели всего шаг. Шаг, который груда доспехов делает, отталкивая Эме от себя и выкидывая его из окна высокой башни; уцепиться руками и терновыми ветками, чтобы если не победить, то хотя бы утянуть за собой в преисподнюю, у него не выходит. В голове сплошная темнота, в ушах бешено стучит пульс, лицо заливает обжигающе горячая кровь, а под спиной лишь прохлада воздуха и высоты, после которой наступит твёрдая недвижимая земля.       Но порванные веки раскрываются, вспышками и засветами проступают знакомые очертания. Эме шарит дрожащей рукой под подушкой, находит стилет и прижимает его к груди. Через силу зрение проясняется — он не летит из окна башни спиной вниз, а просыпается в своей комнате, на том самом получердаке, который они с Тресс облюбовали после переезда. Тресс сидит напротив постели и встревоженно смотрит на него. Эме пытается кошке улыбнуться и чувствует, как по лицу продолжает течь — но это не кровь, а всего лишь слёзы. Всего лишь кошмар, глубокий и вязкий, после которого нечем дышать.       Вид из окна башни потрясающий, на простирающийся по округе лес. Дышать становится легче, лёгкие больше не обжигает сухим воздухом. Руки всё ещё подрагивают, но подкурить и затянуться получается. Тресс запрыгивает на широкий подоконник и лезет под ладони, негромко мурлыча.       — Всё в порядке, золотце, — Эме гладит её по голове и чешет за ушами. — Просто плохой сон, ничего серьёзного. Это всё нереально — я никому и никогда не позволю, чтобы это сбылось.       Тресс трётся мордой об его руку, и всё устаканивается. Дрожь отступает, слёзы высыхают, дыхание восстанавливается. Осталось лишь умыться, чтобы не осталось ни следа от того, что Эме спрячет глубоко в себе и переживёт как-нибудь после, разобрав на причины, следствия и выводы. Но то, что действительно не позволит ни одному такому кошмару сбыться, он знает и сейчас, без помощи долгих размышлений. Какой бы ни была его Судьба — он готов столкнуться с ней лицом к лицу, крепко сжимая рукоять любимого стилета.       Даже если вся Сказка разом обернётся против него.