Забираясь по колючим веткам

      Обходя свои владения накануне выступления, Эппл, прижимая к груди планшет для бумаг, всегда наполнялась неописуемым, почти детским восторгом. Она — директор и хозяйка цирка, труппы волшебников и магов, дарящей детям и их взрослым счастье, улыбки и радость. Её подопечные — профессионалы своего дела, лучшие из лучших, верные и ответственные. Все узлы затянуты крепко, все пушки заряжены конфетти, все костюмы доведены до совершенства, метательные ножи наточены, воздушные шары пока что не надуты, но гелий для них уже заготовлен в герметичном баллоне. Все улыбаются, все готовы дать самое лучшее (в очередной раз) своё выступление, чтобы первые ряды светились глазами восторженной малышни, а их родители не поскупились на сувениры, попкорн и сахарную вату (которых в цирке тоже было в достатке и даже больше).       Единственный, кто страдал праздным унынием, лежал на складированных в проходе высоких ящиках и балансировал на кончике пальца любимый стилет. Единственное чёрное пятно в ярком празднике жизни, который Эппл создавала по крупицам. Её единственная оставшаяся головная боль.       Эме Ларивьер. Её правая рука и самый верный из всех соратников.       — Тебя что-то не устраивает? — Эппл приходится повысить голос, чтобы было слышно. На лице у Эме отпечатались невероятные скука и усталость, которых она, если честно, не выносила. Такие же всегда были на лице у её матери, когда Эппл показывала очередной рисунок или играла на фортепиано новую разученную композицию. Эппл не любила, когда людям скучно, искусству лицедейства она была обучена в самом лучшем виде и уж точно могла привлечь внимание и захватить человека целиком. Человека, но не Эме Ларивьера.       — Если бы не устраивало, я бы устроил всем нагоняй, ты же знаешь, — он не спешит говорить громче, и Эппл практически читает по губам, высматривая контуры слов из-за мелькающей между ними рукоятки стилета. — Не устраивает только тебя — то, что я могу быть предоставлен сам себе, а не тебе и твоему цирку.       Он верный, но очень вредный, хитрый и временами даже противный. Приклеился к ней только потому, что сам себе надумал, сколько Эппл будет должна заплатить ему за его помощь, как только раскрутится и встанет на ноги, а в итоге не отлип даже тогда, когда она расплатилась с ним уже троекратно — так и остался возле неё в её цирке. Ворчит, жалуется, переигрывает все карты, меняет концепцию и переворачивает всё с ног на голову, после чего Эппл долго кричит на него, но — ещё ни разу не оставил её одну. Ни когда она принимала сложные и временами тяжёлые решения, ни, выглядывая из-за кулис, когда Эппл выходила в конце выступления на сцену в одном из своих пышных платьев и благодарила самыми искренними словами всех зрителей и всю труппу, ни когда после очередного фурора сидела в своём маленьком кабинетике и, подобно ему самому, устало и отрешённо смотрела на семейную фотографию в резной белой рамке.       Эппл… нет, сомневалась в нём, разумеется, но только на первых порах. В то время Эме Ларивьер грубо и жестоко наставлял её, как неоперившегося птенца, и распоряжался её делами так, как будто это дела целиком и полностью его, зачастую не спрашивал её ни о чём и обещал, что «всё сработает, как надо, верь мне». И Эппл приходилось верить. И всё в действительности работало.       Сейчас ни одно её былое сомнение не имело силы, так что слова про то, что цирк её — это лишь оговорка и блеф. Цирк давно уже их общий. Без Эме, если честно, не было бы ничего из того, что у Эппл есть сейчас. И можно было бы побиться об заклад, что думал он, меланхолично вертя в руках стилет, как раз о цирке, об их цирке и каких-то в нём вещах, но — над его головой Эппл властна не была, и в ней правда могло крутиться что угодно.       — Через пару недель мы и до Авиньона доедем, — говорит совсем невзначай, покачивая в опущенных руках планшет, как будто не они вместе составляли программу выступлений во Франции и как будто Эме не в курсе, что они сейчас на южном побережье. Но он в курсе — и Эппл нерешительно предполагает, что в унынии и тоске поэтому.       — Намекаешь, что мне стоит остаться там?       — Намекаю, что ты давно не был дома. Думаю, что ты скучаешь по родному городу и по семье.       — Ты на моём месте скучала бы.       Не спрашивает, ибо знает, что да, Эппл скучает. И на своём месте тоже, хотя её место — место единственной, но нелюбимой дочери, недостаточно идеальной, недостаточно привлекательной, недостаточно ценной для той, в кого её мать вложила невероятное количество всего. С некоторыми из этих вложений Эме подумывал отправить её к профессиональному мозгоправу, потому что сам не вытащил бы, но — Эппл неплохо держится. Для той, кто сбежала из роскошного особняка на вольные хлеба, чтобы дарить людям веселье и праздник, а не чтобы набивать собственные карманы хрустящими купюрами. Лёгкой жадности у Эппл, конечно, не отнять, но она всё равно больше альтруистка, когда Эме — эгоист.       — Ты можешь поехать к родителям сейчас. Побудешь у них то время, в которое мы выступаем в Тулоне и Марселе. Без тебя здесь ничего страшного не произойдёт, — голос Эппл участливый и осторожный. Быть может, она и звучит так, как будто пытается его выставить, пусть и на время, но она из самых лучших побуждений. Ей не к кому ехать и возвращаться после долгих гастролей по Европе, её дома никто не ждёт, ведь мать сразу дала понять, что стыдится такой бездарной дочери перед людьми. Она бы, если честно, тоже хотела оставить всё на плечах Эме и на пару недель вынырнуть на свободу, подышать другим воздухом и побыть другой собой, но — её некому и негде ждать. А у Эме семья и дом ещё остались, потому Эппл пусть и с грустной, но радостью возьмёт все заботы на плечи свои, чтобы свободы и подышать дать ему.       — Откажусь, — и снова ставит на кончик пальца остриё стилета.       — Я справлюсь сама, — почти умоляюще. Почти прося дать ей шанс показать, что она выросла, что она многому научилась и правда-правда справится сама, без чьей-либо и без его руки. Эппл ужасно хочет, чтобы ей доверяли и верили, потому делает всё, чтобы чужое доверие заслужить и оправдать. Зрители верят её искренним словам в конце выступлений, труппа верит в её планы и идеи, а Эме… Эппл не знает, верит ли ей он. Не знает, верит ли ей тот, кто значит, на самом-то деле, гораздо больше, чем слова матери и её скука на вытянутом остром лице.       — Справишься. Но я останусь здесь.       Стилет вновь падает с его руки, потеряв равновесие, и Эме убирает его в изящные ножны на поясе. Садится, не смотрит на Эппл, вытряхивает из волос пыль и мелкие щепочки, поворачивает голову на странный шум, но всё оказывается в порядке. Его коленки сейчас где-то на уровне груди Эппл, потому ей очень удобно оказывается подойти, отложить планшет в сторону и устроиться сложенными руками и головой как раз на них. Завитые светлые волосы, падающие по плечам, укрывают их обоих, но согнать Эппл кажется кощунственным. В конце концов, она, даже если и любит цирк всей своей огромной душой, тоже имеет право на усталость.       — Я тебе завидую, — больше отдаётся вибрацией, чем слышится её голосом. Эппл в центре событий, в центре суеты перед новым выступлением, в гуще подготовки и последних репетиций, которые всегда бурлили внутри неё, как бурлят пузырьки в шампанском, но сейчас ей не хочется ничегошеньки, кроме как оказаться дома, рядом с теми, кого она может называть и считать семьёй, в полной уютной тишине и, возможно, некрепких ленивых объятиях. Она и правда устала, и правда выбилась из сил доказывать всему миру и себе самой, что она чего-то стоит, что она может приковывать взгляды и разгонять серые облака и хмурые тучи. Тяжело быть всегда весёлым и ярким, тяжело вечно носить на лице улыбку и искрящийся озорством взгляд. Тяжело, но эта тяжесть — единственная причина, почему Эппл до сих пор существует.       Она когда-то была прекрасной принцессой, которая не подошла к резной короне, и потому покоя ищет не в объятиях не очаровательного принца, а в руках плута и хитреца, который тысячей уловок построил ей её собственный замок, разве что не в облаках, а на твёрдой земле. Эме гладит её по волосам, заправляет за аккуратные ушки вьющиеся золотистые локоны и может сказать какую-нибудь дурацкую чёрную шутку, которая Эппл больше взбесит, чем подбодрит, но…       — Поэтому в Авиньон мы поедем вместе. Украду тебя с последнего выступления в Марселе прямо в концертном платье и разукрашенную, как шута. Представляю, как на нас все коситься будут.       Эппл тихо смеётся.       — А сам опять во всём чёрном?       — Когда я в последний раз носил что-то, кроме чёрного?       Смех Эппл сопровождается ещё и улыбкой, но недолгой. Она поднимается с колен Эме и начинает делать то, что ей делать сейчас совершенно противопоказано — активно думать.       — А как…       — Я уже со всеми договорился, — Эме останавливает набирающий оборот поток мыслей Эппл тем, что мягко подхватывает в обветренные ладони её лицо и гладит её по щекам. — Они знают, как сложить вещи, всё собрать и куда надо ехать, чтобы там разложиться и начать готовиться. Верь им так, как они верят тебе. В Авиньоне ты и я ночуем не в цирке, а у моих родителей. И теперь моя очередь говорить, что без нас тут за несколько дней ничего страшного не случится.       Эппл верит. В свою волшебную труппу, в слова Эме и в его способность договариваться и улаживать все спорные моменты, в его плечо, что всегда было рядом с ней, и в заискрившееся в поразительно светлых серых глазах озорство. Он совершенно не шутит, когда говорит, что украдёт её, и Эппл, зная его, даже может предсказать, как именно он это сделает. Но не предсказывает — оставляет себе самой место для сюрприза и тайны.       В конце концов, Эме тоже в неё верил. Всегда, с самого первого дня, даже если смеялся ей в лицо и говорил, что она не понимает, на что идёт и чего хочет. Эппл не понимала, но ставила перед собой цель и цели достигала, а Эме втянулся только потому, что его захватило любопытство — посмотреть и увидеть, на сколько хватит этой упрямой девицы, что в своём упрямстве была так похожа на него самого. Эппл пёрла напролом, даже если было страшно, тяжело и невыносимо, упиралась рогами в землю, а Эме её за эти метафорические рога хватал и направлял в обход твёрдых камней и опасностей. Упрямая девица всё смогла и с честью, какая присуща лишь истинным королевам, с ним расплатилась — но и он не дурак упускать большее. Большее, которое ждало белобрысую королеву цирка и которое он вытащил ей из-под земли.       И Эппл сильно бы соврала, если бы сказала, что этому не рада. Она рада — была тогда и рада сейчас. Тому, что Эме был с ней и учил её. Тому, что Эме остался, даже когда получил своё законное. Тому, что Эме всегда в неё верил — не громкими словами, но чем-то таким еле уловимым в касаниях рук и брошенных взглядах.       В Авиньон они поедут вместе — и, наверное, Эппл может попробовать посчитать Авиньон домом и своим.       — Я согласна.       — Как будто я тебя спрашивал.       Улыбки зеркалят друг друга, но очень ненадолго. Эме целует её, слегка поморщившись на насыщенный запах клубники от ярко-красной помады. Эппл не помнит, чтобы он вообще кого-либо когда-либо при ней целовал, тушуется и теряется, но всё же обнимает его за плечи и целует в ответ. Им можно — после всего того, что между ними было. Да, прямо в проходе за сценой, где составлены этажеркой высокие ящики и где периодически снуют туда-сюда по важным делам члены труппы.       Тулон будет ждать их через неделю. Марсель — через две. Эппл улыбается, думая о том, что отсчёт уже пошёл.