***
У всего в мире был свой запах. А у каждого запаха был свой цвет. Каждый человек пах по-особенному, кто-то свежим зеленым, кто-то переливами острого красного, кто-то терпким коричневым. Но раньше Андрею не доводилось знать столько людей и ощущать столько запахов одновременно. Он знал привычный мамин светло-желтый и отцовский гранитно-серый, знал еще Сашин густо-синий, и все эти запахи существовали в привычном и уютном мире крома, за пределы которого Андрей почти не выходил. Здесь, в лесу, все было не так. Обилие запахов здесь почти оглушало. Их пестрота сбивала с толку, от нее начинало кружить голову даже в человеческом обличье, что уж говорить о чутком носе волка. Самое пугающее — все они или почти все ощущались враждебно. Особенно те, что не принадлежали людям. Стоило только оказаться одному за пределами лагеря, сразу хотелось поджать хвост и спрятаться обратно. Но Андрей старался держать себя в руках: во-первых, он все-таки княжий сын и ему не подобает пугаться теней в лесу, а во-вторых, не хотелось бы причинять вред тем, кто ему пусть и без особого желания, но помог. Андрей не очень-то верил в сказки, которые травили парни у костра. Он пусть и вырос вдали от таких мест, но кое-что читал о том, как все устроено в мире, и внимательно слушал Сашины рассказы. Некоторая нечисть, бесспорно, существовала, он сам тому лучший пример. Но то, что люди называли нечистью, на самом деле было живыми существами из плоти и крови, а не бесплотными жуткими тенями пугающими нерадивых охотников. Поэтому теней он не думал бояться. Однако когда, все еще будучи человеком, он отошел на достаточное расстояние от лагеря и в окрестных кустах зашевелилось что-то, мысли о неведомой жути невольно сами заползли в голову. Луна еще не взошла, а сумерки еще висели в лесу, плотным липким полотном окутывая все вокруг, поэтому Андрей пока был всего лишь слабым и жалким человеком, и неясные звуки из леса — даже если они не имели отношения к чему-то потустороннему — грозили ему опасностью. Даже, пожалуй, большей, чем обычно. Мало кто знал, что оборотни становились тем слабее, чем ближе делалось их неконтролируемое полнолунное превращение. Это напоминало болезнь, когда одолевает беспричинная усталость, конечности сковывает слабость, в голове поселяется хандра. Даже добровольно обернуться в это время становится невозможно — слишком много сил это потребует. А Андрей к тому же и без того был побитым и больным — его ничуть не жалели, когда колотили теми палками, которые разбойники гордо называли тренировочными мечами. Поэтому шорохи в кустах не были для него теперь пустым звуком, несмотря на всю его браваду. Андрей попытался принюхаться, чтобы хоть примерно опознать, кто это перед ним, но обилие запахов сбивало с толку, да и ветер дул совсем в другую сторону. Ему сделалось зябко, мурашки пробежали по коже. Тени казались густющими, и чем сильнее он в них выглядывался, тем плотнее они выглядели. Хотелось развернуться и сбежать, потому что оказаться опасным для новых товарищей или встретить их испуг и злобу в этот момент виделось куда предпочтительнее, чем оставаться тут. Андрей замер в нерешительности, гоняя в голове уже совершенно серьёзно мысль о том, что хорошо бы скорее вернуться, а там будь что будет, но вдруг темнота словно выхлестнулась из теней, накрыв все вокруг. Андрей дернулся было, отступая от непонятной опасности, но, когда под ногой что-то хрустнуло, снова замер. Человеческие все еще глаза не видели в окружающей мгле ничего, ощущения были примерно такие, какие бывают, если долго смотреть на огонь, а потом неожиданно его затушить — его охватило чувство совершенной беспомощности от наступившей вдруг слепоты. Что было ему делать в такой ситуации? Ни обратно не пойдешь, ни вперед, но и на месте оставаться нельзя… Внезапно окружающая тьма будто бы расступилась, и прямо перед Андреем появился… дед. Обыкновенный на вид такой дедок: бородатый, невысокий, с палкой-посохом, в простой домотканой одежде. Глаза у него были зеленые и насупленные, прятались под тяжелыми веками и густыми бровями, из-за чего взгляд его казался неприятным. Андрей до того не ожидал его увидеть посреди леса и ночи, что не сразу даже придал значение ни тому, что вообще может его видеть в окружающем мраке, ни тому, что запаха у него не было. Никакого. Вот совсем. Дед тоже его заметил. Остановился, окинул цепким взглядом с головы до ног и прошамкал не подходящим бодрому виду старческим голосом: — Здравствуй, малыш. — А-а, — дурак дураком промычал в ответ Андрей. Смутился, подумал, что нехорошо, что старший человек с ним первый здоровается. Попытался было собрать себя в кучу, но все здравые мысли не выходило закончить. — Э-э. — Что ж ты один здесь бродишь, где же твои друзья? — не дожидаясь ответного приветствия, спросил дед. Сделал шаг вперед, к Андрею ближе, заставляя того против всякой логики сильнее напрячься. Борода его странно серебрилась, будто на свету, хотя никакого света вокруг не было и в помине. Глаза сверкали тоже будто сами собой, таким же точно образом, как сверкают глаза у животных. Неправильно это все. Дедушки не должны бродить ночью по лесу с таким видом, словно за соседней сосной у них дом с растопленной печкой, женой-хозяйкой, детьми и внуками. Они не должны светиться, словно призраки, и разговаривать с незнакомцами таким всезнающим всепрощающим заранее тоном, как с давно знакомым, родным почти человеком. И самое главное не может быть такого, чтобы дедушки не пахли ничем. Это противоестественно. У всего в мире есть свой запах. Все естество Андрея вставало против таких дедушек. Хотелось вздыбить шерсть и зарычать, обнажив клыки, напугать хорошенько, чтобы не приближался и не вздумал преследовать, а потом дать деру. Но что-то удерживало его, будто бы тоненькой ниточкой прикрепляя к этому тяжелому взгляду из-под насупленных бровей, к этой тянущейся к нему осторожно старческой руке. — Ты, должно быть, с ними еще не знаком, — продолжал говорить дед, все также не дожидаясь от Андрея какого-либо ответа. Тот словно не был ему нужен. — Точно-точно, — его озарила какая-то мысль, которой он обрадовался, — ты ведь здесь новенький, никого еще не знаешь! Ну, это не беда, я тебя познакомлю, идем за мной, — он протянул руку ближе, почти к самому Андрееву носу, и тот с удивлением осознал, что пока он словно завороженный не мог ни слова сказать, ни глаз отвести, ни с места сдвинуться, мир сделался выше и больше и поблек, словно выгорел, как всегда происходило, когда он обращался. И дед тянулся к его носу, как тянут руку к незнакомым собакам на улице, только вот Андрей совсем не хотел эту руку нюхать, от нее ему хотелось оказаться как можно дальше, но предательское тело не слушалось. И почему вообще оно уже не его? Почему он не заметил обращения? Обычно то ощущается, не больно, нет, но неприятно, словно обожжённую на солнце кожу отдирать. Да и луна не показывалась еще, рано. Так какого, спрашивается, лешего?! А дед уже дотронулся до него. Рука, холодная и шершавая, как полено, осторожно провела по морде и, не встретив сопротивления или какого-либо возмущения, уже смелее почесала за ухом, потрепала пушистый воротник. И чем больше она Андрея трогала, тем тише становился внутренний голос, спутаннее мысли и толще та нить, что не давала ему уйти. — Вот молодец, малыш, — приговаривал дед, уже вовсю трепля его пушистую шубу. — Молодец. Пойдем со мной, я тебя угощу, с друзьями познакомлю. Сказку расскажу. Про такого, как ты, но плохого, непослушного мальчика… Чем больше дед говорил, тем меньше Андрей его понимал. Произносимые им слова все больше сливались в один успокаивающий звук. Так, наверное, совсем маленькие дети слышат голоса родителей: говорят что-то, что непонятно, но спокойно становится на душе, и уже даже кричать не хочется. Так и Андрей: все меньше понимая, кто он и где, и что ему говорят, он как сквозь сон или толщу воды слышал голос и послушно внимал ему. Послушно шел за ним и млел. И не думать ему было приятно. Он побрел вслед за странным дедом, не задаваясь больше вопросами ни о чем. Подчиняться ему было правильно, несмотря на едва-едва поднимавшее почему-то голову глубоко внутри возмущение. Слабенькие мысли скреблись на самом краю сознания, но не захватывали его полностью. Он брел куда-то сквозь лес за своим наконец нашедшимся Хозяином и не думал больше ни о чем.***
Давший Княжичу немного времени Горшок довольно быстро нашел сторону, в которую тот пошел. В лесу не больно-то видно следы, особенно, если надобно искать умелого охотника, к примеру, но Княжич умелым не был. Он шел напролом, не заботясь о том, чтобы его нельзя было найти, словно бы искренне верил, что его исчезновение никто не заметит. Горшок за ним следовал так, словно тот на каждом углу расставлял указательные знаки. Он рассчитывал довольно быстро таким образом нагнать беглеца и вытрясти из него все его тайны, но вот в лесу уже стемнело, а он все шел и шел, и Княжич впереди все не появлялся и не появлялся. Вместе с темнотой на лес опустилась непогода. В верхушках деревьев шумел ветер, скрипели ветки, словно силясь напугать незваного гостя. Но Горшка не так-то просто было напугать. Его больше интересовало, почему не пугается Княжич и не поворачивает в таких условиях назад, почему так упорно двигается вперед. Заблудился, что ли? Или такая большая надобность? Но в чем она заключается? Небо, скрытое от глаз плотно переплетавшимися ветками деревьев, заволокло тучами, и ночь и без того темная, сделалась еще темнее. Не будь Горшок привычным к лесу человеком, не видел бы, должно быть, ни шиша. Он и сейчас ориентировался больше по едва различимым приметам и сумрачным, жутким в ночи, образам, выраставшим из привычного лесного мира. Чем дольше он шел, тем больше в голову закрадывались мысли: а может, ну его? Заблудился Княжич и пес с ним, не велика потеря. Пусть сам как хочет выкарабкивается из передряги, в которую сам себя и завел. В какой-то момент Горшок уже решил: он поворачивает назад, а Княжич пусть теряется, пусть в лесу ночует, пусть хоть вообще не возвращается. Ему до этого никакого дела нет. Но когда он уже серьезно собрался возвращаться, он вдруг понял: он понятия не имеет, где он. Мысль эта прошила его неожиданно, словно молния. Он остановился, растерянно оглядываясь, пытаясь сообразить, точно ли не понимает, где находится, или ему показалось так в ночной тьме. Ветер гудел верхушками деревьев и ерошил ему волосы, забирался под рубашку. Где-то, пока еще далеко, выл волк и все, что Горшка окружало, было каким-то совершенно одинаковым. Одинаковые со всех сторон стволы деревьев, одинаковый повсюду бурелом, одинаковые кусты. Что впереди, что позади, и даже приметы того, что недавно здесь проходил Княжич, казавшиеся ему немногим ранее очевидными, броскими, теперь были совершенно неразличимы и сливались с местностью. Горшок повертелся из стороны в сторону, пока еще не думая паниковать, но начиная беспокоиться. Он ведь не мог заблудиться. Кто угодно, но не он, это невозможно. Он уже давно не тот маленький мальчик, с которым это могло случиться! Той ночью тоже ветер гудел в ветвях деревьев. Он приносил с собой запах приближающейся грозы и дождя, и маленький Миша, всегда предвкушавший непогоду и с восторгом любивший наблюдать за происходящим в такие моменты в небесах, постоянно высовывался из повозки, откидывая полог. Мама ругалась на него, потому что, высовываясь, Миша пускал ветер внутрь, из-за чего Лешка, совсем малыш тогда еще, мог заболеть. К тому же, считала мама, в такое время все порядочные дети должны спать, а Мишу она всеми силами пыталась растить порядочным. Он не помнил, куда они ехали и зачем, и откуда взялась повозка. Он помнил, что путешествие было долгим и трудным, но ему было интересно. Каждый день был непохож на предыдущий и приносил с собой какие-то удивительные открытия. Узнавать новое Миша любил и, будучи любопытным ребёнком, старался делать это как можно чаще. В тот день у него выдалось множество открытий и детских приключений, и по логике вещей к вечеру ему должно было хотеться спать, но как спать, когда на небе такое? И даже мамины уговоры не помогали. Поэтому из них троих он первый заметил неладное. В путешествии их сопровождали всадники. Те всадники были хорошо вооруженными воинами, которые, наверное, должны были их от чего-то защищать — от чего Миша тоже не помнил, а тогда еще к тому же не понимал — поэтому, когда они всполошились, это означало что-то серьёзное. Миша видел, как один из них нарушил тот порядок, который они соблюдали в пути, и устремился прямиком к повозке. Все остальные в этот же момент оголили оружие и, кажется, приготовились к бою. — Госпожа! — обратился к маме приблизившийся всадник. — Приготовьтесь! К чему мама должна была приготовиться Миша, конечно же, не знал. Но мама, судя по всему прекрасно все поняла. Она тут же без лишних слов сгребла Мишу и, не давая ему вырваться, не обращая совершенно никакого внимания на его сопротивление, натянула на него кольчужку. Та была маленькая, сделанная специально под него, он еще долго радовался обновке, когда ее впервые увидел, чувствовал себя настоящим взрослым воином. Теперь же ему отчего-то совсем не хотелось, чтобы ее на него надевали. Было в этом что-то пугающее, неотвратимое. К тому же она была тяжёлая и в ней было совсем не удобно двигаться. — Слушай внимательно, Миша, — говорила ему мама, сражаясь с его упрямством. — Когда мы остановимся, ты должен взять брата и спрятаться. Но здесь не задерживайся, здесь тебя найдут. Я и Гаврила поможем вам спуститься и дойти до леса. Там вам нужно будет затаиться. Помнишь, как когда мы с тобой играли? Ты тогда еще напугал меня, помнишь? — она дождалась его кивка. — Спрятаться надо будет так же. Но не высовываться, пока не услышишь, как я говорю, что можно, слышишь? Она сжала его за плечи и настойчиво заглянула в глаза, добиваясь ответа. Миша, хмурясь, кивнул, и мама внешне немного успокоилась, но чувствовалось, что она продолжала переживать. Он почти никогда ничего не говорил, и кивок был едва ли не большее, чего от него можно было добиться, и она это знала, но, кажется, для полной уверенности ей нужен был другой ответ. Но Миша не мог себя пересилить. К тому же горло почему-то сдавливало что-то большое и колючее, а глаза против воли начали увлажняться. Миша считал себя уже большим мальчиком, а большие мальчики, как он знал, не плачут, к тому же такие, как он сейчас, одетые в кольчугу, имеющие по-взрослому важную задачу, но мама отчего-то волновалось и ее волнение передавалось и ему, да еще и брата впихнули на заботу… Заботиться о брате Миша не очень любил, ведь тот был слишком маленьким, вечно хнычущим, никогда не успевал за ним своими кривыми детскими ножками, а когда пытался, падал и начинал реветь, а виноватым в его слезах всегда был, естественно, не уследивший Миша. Нет, он совсем не хотел где-то с ним прятаться, но мама так волновалась, и все вокруг такое странное… Мама заметила его настроение. Она обняла его крепко-крепко, но ласково и уверенно сказала: — Все будет хорошо, Мишут, — она взъерошила ему волосы и поцеловала. — Ты же у меня такой умный. Позаботишься о брате? Пока я не позову, не высовывайся, помни об этом. И еще: если кого-то встретишь, кого-то, кого ты не знаешь, не говори, как тебя зовут, ладно? Ни за что не говори, это очень важно. Миша кивал, не очень-то слушая. С каждым мгновением все сложнее становилось делать вид, что он большой, и глаза у него не мокрые. Мама его пугала, а мамины слова и подавно. И все происходящее тоже. Взрослые быстро разбудили уже давно спавшего Лешку спустили его, пока еще ничего не понимающего, сонного, а потому тихого вниз. Затем Гаврила помог спуститься и Мише. Тут же ему в лицо ткнулся мягкий лошадиный нос. Это конь Гаврилы обследовал маленьких людей, почему-то оказавшихся прямо перед ним. Затем на землю спрыгнул сам воин — Миша слышал, как мягко стукнули его сапоги о землю, но разглядеть ничего не получалось, потому что перед глазами все расплывалось. Мужчина подхватил Лешу на руки и положил Мише на основание шеи ладонь, направляя в нужную сторону. И Миша послушно пошел. Именно в этот момент молния прорезала небо, ярко освещая все вокруг на пару мгновений. Мише показалось, что людей вокруг стало больше, кто-то кому-то что-то кричал или громко говорил. — Считай, парень, — сказал Гаврила, отвлекая его. — Считай, пока гром не грянет. Чем больше насчитаешь, тем дальше гроза. И Миша принялся послушно считать, несмотря на то, что счет знал пока только до десяти. У него получилось целых два раза по десять и еще три, прежде чем где-то далеко приглушенно зарокотало. За это время они ушли с дороги, Гаврила тащил его чуть не за шкирку, чтобы получалось быстрее. Вот перед глазами появились ветки придорожных кустов, в которые Миша больно впечатался лицом, и тщательно сдерживаемые до этого слезы все-таки пролились. Поэтому все, что было дальше он помнил плохо и спутанно. Они вроде бы еще какое-то время шли, точнее, лезли почти через самые непроходимые кусты, а потом позади стали слышны чьи-то крики, и Гаврила спустил Лешку на землю и даже не сказал, а по-настоящему приказал Мише уходить и прятаться вместе с братом. У него был такой тон, что Миша передумал возмущаться и сдержал рвущийся изнутри порыв расплакаться сильнее. Лешка тоже молчал, что за ним совсем не водилось. Братья сделали так, как сказал взрослый — пошли вперед. Едва ли бы маленькие дети, которыми они на тот момент были, на самом деле могли скрыться от грозящей им опасности. Любой хоть что-то умеющий взрослый сумел бы их найти и сделать с ними все, что захочется. На что надеялась мама, организовывая им этот побег, было непонятно. Но что-то такое случилось, что-то необъяснимое, высшие силы помогли, боги или просто Мишина глупость их спасла, но побег в конце концов удался. Миша тащил брата за руку вперед, брат упирался, вздрагивал, когда все вокруг освещали молнии, и всхлипывал, когда вслед за ними приходил гром. Миша, следуя словам Гаврилы, зачем-то каждый раз считал, через сколько после молнии ударит гром, и выходило, что гроза приближалась. Миша так этим увлекся, стараясь не думать ни о чем другом, что совсем не следил за тем, куда они идут. В какой-то момент это закончилось тем, что из-под ног у них ушла земля и они кубарем полетели вниз. Чудом себе ничего не сломали. Быстро очухались, решили оглядеться, и именно в этот момент молния с громом грянули одновременно, высвечивая жуткого здоровенного монстра с кривыми лапами. Дети закричали в испуге и попробовали сбежать, но кругом были высокие земляные стены оврага, в который они свалились, и выбраться в охватившей их панике было невозможно. Поэтому они забились как можно дальше и глубже в какую-то пещерку за корнями, собираясь дождаться спасения. А промозглым и сырым пасмурным утром следующего дня оказалось, что ждали они напрасно. Спасение к ним не пришло и не придет, ровно как и та неведомая опасность, от которой мама отправила их в лес. Они заблудились. Поняли они это довольно быстро, стоило только выбраться наверх из оказавшегося не таким уж непроходимым и отвесным оврага и оглядеться. Миша непонятно каким образом увел их туда, откуда потом они так и не смогли вернуться. Лес был чужим и злым, они были голодные и измученные, и Лешка к тому же мелкий и мешающий, хнычущий, да еще после ночного происшествия неожиданно начавший заикаться… Они отправились на поиски хоть каких-нибудь людей, не думая уже об опасности, которая могла им грозить. Оба хотели к маме, но маму они так больше никогда и не увидели. Оба обрадовались, когда набрели на небольшую деревню, непонятно откуда взявшуюся там, где никаких деревень быть не должно было. Им хотелось увидеть людей, хотелось есть и спать. И на их счастье, в деревне в помощи им не отказали. Конечно, там заинтересовались, откуда это взялись два маленьких мальчика в лесу, совершенно одни, но внятно объяснить они не смогли — Леша был слишком мал да к тому же новоприобретенное заикание сильно ему мешало, а Миша в принципе был молчуном. За них двоих он сумел только представиться, причем, помня мамин наказ не говорить незнакомым их имен, не своими именами. Отчего-то на язык прыгнуло имя Гаврилы, оставившего их в лесу. Он назвал его женщине, вышедшей на порог дома, в который они постучались, глядя на светловолосого мальчишку, выглядывавшего из-за ее юбки. Мальчишка казался Мишиным ровесником и смотрел с любопытством. Мальчишку звали Сашей, и в будущем ему суждено было стать Мише хорошим другом. Но тогда он еще этого не знал. И потому прошедшая ночь и наступившее утро казались и запомнились худшими в его небольшой тогда еще жизни. Горшок почти не помнил детства. Воспоминание, вызванное из самых глубин сознания легкой схожестью той ситуации и нынешней необъяснимыми блужданиями по лесу, качнулось перед глазами и растаяло. Лес продолжал равномерно шуметь на ветру, ночь делалась все непрогляднее. Горшок больше не был маленьким Мишей. Его не так-то просто было напугать теням и кривым корягам. И даже далёкий волчий вой не нагонял той жути, которой мог бы. Но липкий, необъяснимый ужас перед самим фактом того, что он заблудился, что это вообще могло случиться, понемногу лишал его необходимой трезвости ума. Он боялся этого с тех самых пор, как это случилось в первый раз. Тогда и ему, и брату это спасло жизнь. Но тогда же она разделилась на до и после. В жизни до был дом, была мама и семья, а в жизни после им приходилось вечно работать, чтобы оправдать свое нахлебничество, терпеть насмешки и издевательства от других детей, потому что они совсем, совсем ничего, как быстро выяснилось, об этом мире не знали. И даже глупую, обидную кличку свою Горшок получил от тех же детей, лишь с возрастом сообразив заковаться в нее, как в броню. И вот, он заблудился. Снова. И это не могло закончиться ничем хорошим. Не могло же? Разумная часть говорила ему, что это все глупости, что надо не паниковать, а дождаться рассвета — сейчас, весной, ночи короткие, долго ждать не придётся — и все обойдётся, но сидящий внутри ребёнок, поднявший голову вместе со страхом, был уверен, что это ни много ни мало конец. Горшок старался давить его и не давать ему голоса, но, как бы он ни старался, разве был от этого толк? Страх же сдвинул его с места, заставил снова идти вперед. Теперь уже не ради Княжича, за каким-то лядом отправившегося ночью в лес, а только чтобы не начать сходить с ума от собственных переживаний. От воспоминаний, которые Горшок уже не рассчитывал, что когда-нибудь поднимутся с того дна, на котором он их похоронил. Ночь, обещавшая быть светлой, все сгущалась, темнела. Казалось, окружающую темноту скоро можно будет резать. Звуки, к которым за годы, проведённые рядом с лесом, Горшок уже привык, снова сделались враз чужими. Вокруг была враждебная территория, и это явственно чувствовалось. Она давила, угнетала, делала забредшего человека маленьким-маленьким и жалким. Он вспомнил рассказ парней, оставивших охоту из-за испуга, и понял, о чем они говорили. На месте, чувствуя это, оставаться было невозможно. Сколько он так брел сложно было сказать. Уже не было ни бросающегося в глаза следа, оставленного Княжичем, ни какой-нибудь дороги или хотя бы крохотной тропинки даже звериной. Глупая, испуганная, детская сторона все больше завладевала им. Но вот густая тьма вместе с деревьями расступилась, и он оказался на поляне. А прямо перед ним — землянка. В два счета он оказался у порога и заколотил в дверь. Уж если здесь есть люди, то пусть открывают! Блуждать дальше совершенно не хотелось, да и сил на то не осталось. Как-то незаметно навалилась усталость, должно быть, он шастал по лесу уже не один час. Нет уж, он не намерен был ждать рассвета в лесу, будто зверь, если была возможность завалиться во вполне человеческое жилище! Ему и в голову не пришло задуматься: кто же мог жить в таком отдалении от прочих людских поселений? — Открывайте, вы, там! — проорал он, бухая кулаком в массивную деревянную дверь. — Это не медведь пришел, есть вас не собираюсь! Но коли не пустите, того гляди и правда завою! Собственный голос прозвучал странно, будто с последнего раза, когда он говорил, прошло не несколько часов, а не один день. Удары о дверь казались тоже глухими, та будто поглощала звуки. Пустая, наверное, землянка, решил он про себя, охотники из числа местных лет сто назад вырыли, а потом бросили, вот она и стоит пустая. Но запертая! Ни внутрь не открылась от его ударов, ни наружу, когда он решил подергать за ручку. Он уже подумывал попробовать дверь вышибить, когда совершенно без предупреждения та отворилась. — Здравствуй, путник, — выступил из темноты домика дед. Старый, бородатый, с цепким насупленным взглядом. Ясное дело, мало радости, когда среди ночи и глухой чащи незнамо кто ломится. То-то в его голосе не было радости, когда он укоризненно проворчал: — Чего долбишься? Еще бы головой мне в дверь двинул! Я, чай, не глухой. — Дед! — обрадовался Горшок ему как родному. Даже пропустил его укор мимо ушей. — Заблудился я, дед, понимаешь, да? Переночевать можно у тебя? — Заблудился? — пожевал дед губу. — Переночевать? Один, что ли? Он задумался, окидывая его вредным взглядом. Горшок уже решил: не пустит, он все равно войдет. Деда обижать не будет, конечно, но и спать у порога, будто пес, не собирается. — Ага. Еще мгновение, и наконец недружелюбный дедов взгляд немного смягчился. — Заходи, коль один. Будь как дома. Только у меня угощать тебя нечем, уж не обессудь. — Ниче, дед, — отмахнулся от него обрадованный Горшок. — Мне много не надо. Главное, что место было жилым. Что не останется он этой ночью один на один с враждебной природой, и не придется ему испытывать то же, что однажды в далеком-далеком детстве. А завтра, глядишь, дед ему и дорогу покажет. Раз он тут живет, то уж, наверное, не заблудится в знакомых-то местах. Может, подскажет еще чего, как вон, к примеру, лесными духами примириться, если Когтя нет?.. Однако, спустившись в землянку, Горшок немного пожалел о том, что так хотел непременно здесь заночевать. Ладно, темнота, хоть глаз выколи, хоть по голове тяжелым бей со спины, но здесь, внизу царила по-настоящему могильная затхлость, от которой начинало першить в горле. Словно уже не один пуд сверху присыпали, когда случилось вдруг очнуться. Стало тяжело дышать. Дед обогнул его, замершего у входа, погремел чем-то в темноте, щелкнул несколько раз, словно камнем о камень постучал, и вот зажглась небольшая лучинка. Дед воткнул ее прямо в щель между бревнами на закопченной стене. Она не сильно помогала освещению, скорее сгущая мрак по углам, чем на самом деле его разгоняя, но по крайней мере сделалось возможно разглядеть убранство места, в котором Горшок оказался. Не то чтобы здесь было что разглядывать. Обстановка была бедная и простая: две лавки у стен, одна из них покрыта роскошной медвежьей шкурой, большой, неподъемный даже на вид сундук, давно потухший, даже без теплившихся углей, очаг и самострел, прислоненный у изголовья одной из лавок в углу. Больше тут ничего и не было, даже съестного не разглядеть. Взглядом, наметанным сразу замечать какое-либо богатство, которое можно присвоить и разделить с кем-либо, Горшок не углядел ничего стоящего, кроме шкуры. Но на кой ему шкура? Дед, словно подслушав его мысли, повторил: — Гостей не ждали, так что не серчай, путник, угощать нечем. — Да я не голодный, дед, — хмыкнул Горшок. Неприятное ощущение, словно его похоронили заживо, никуда не делось, но зажжённый огонек отогнал его поглубже в ту часть души, в которой прятался и страх потеряться в лесу. Желания отужинать ему это не прибавляло. — Мне бы прикорнуть только до утра, а? — Ну, не голодный, так не голодный, — пожал плечами дед и по-старчески медленно переместился к лавке со шкурой. Сел. — Располагайся тогда. Хотя вообще нахал ты, каких я отродясь не видал. Он покачал головой, и Горшок задумался, как ему реагировать на это замечание. Но долго думать не стал, ведь как бы то ни было, а располагаться ему уже предложили. И ворачивать обратно не собирались. — Расскажи хоть, кто таков, откуда, куда путь держишь? Расскажешь, и я тебе, коль пожелаешь, множество своих историй расскажу. Рассказывать Горшок особо не хотел. Что ему рассказывать? Что разбоем они с товарищами занимаются, да не ладится у них ничего последнее время? Что он среди тех разбойников теперь вроде самый главный, а вроде бы и нет? Что в лес его занесло, потому как выслеживал своего же товарища, которому веры нет? — Да друга искал, — отбрехался он, отводя глаза. — В лес пошел и не вернулся, потерял я его, понимаешь, да? — Друга, говоришь? — он снова пожевал губу, внимательно Горшка разглядывая. Под его взглядом было неуютно: возникло ощущение, что он насквозь его видит и прекрасно знает, какой Княжич ему друг. — Ага. Вот искал и сам потерялся, — это по крайней мере было правдой. Дед покивал его словам. — Понимаю, понимаю. Это запросто. В моих-то дебрях! — он засмеялся жутковатым скрежещущим смехом. Горшок почувствовал, как где-то у загривка пробежали мурашки. — Друзья у меня тоже есть, — продолжил дед, будто не заметив, как напрягся его гость. — Мно-ого друзей! Сегодня вот еще кое с кем подружился. Он мечтательно улыбнулся, задумавшись о своем, и рука его зарылась в шерсть шкуры. В этот же момент Горшку почудилось холодное трупное прикосновение к собственной спине. Он вздрогнул и обернулся. На стене только паучок в своей паутине ждал какую-нибудь заблудшую мушку. — Это… хорошо, дед, — проговорил он, с трудом подобрав слова. Дед снова впился в него взглядом. — А отколь вы с другом? — Да как-то, это самое… То там, то здесь… — Путешествуете? — понимающим тоном протянул дед. Горшок помялся немного, не зная, как объяснить, а потом с подозрением нахмурился — то, как дед говорил, вдруг напомнило ему какую-то из дразнилок деревенских мальчишек, которую они придумали, когда поняли, что он, Горшок, не отличает, когда над ним шутят, а когда нет. Он пригляделся к деду, не спеша отвечать. Дед, видимо, понял, что ответа не услышит, поэтому с довольно естественным вздохом проговорил: — Я вот никогда не путешествовал. Родился в этом лесу и всю жизнь обитаю в нем. Охотой раньше занимался, до сих пор вот балуюсь, — он снова провел рукой по шкуре медведя, и у Горшка снова встали дыбом мелкие волоски на коже от непонятно неживого прикосновения. Он даже коснулся этого места на загривке рукой и потер, стремясь отогнать неприятное чувство. — Разжился самострелом, ножом чудным, друзей себе нашел. А выйти отсюда не выходил никогда, да уж не выйду, должно быть. Но мне и не надо, друзья мне все рассказывают, хорошие у меня друзья-то. Он снова неприятно усмехнулся. — Что за друзья-то такие? — спросил, чтобы что-нибудь спросить и развеять повисшее после дедовского смеха мерзотное ощущение. — Хорошие. У меня тут вообще врагов нет. Меня все тут знают и уважают: и волки, и медведи, и прочие твари… — А-а, — наконец понимая, протянул Горшок. У деда просто от жизни в лесу, от старости и одиночества поехала крыша, что объясняло его жуткую халупу и странный пугающий внешний вид. Все-таки не должны старики жить одни, приглядывать за ними надо. Страшное это дело — старость. — Ну, да. Дед снова метнул на него проницательный взгляд, от которого становилось не по себе. Создавалось впечатление, что он видит его насквозь со всеми его мыслями. — Был один правда, — медленно продолжил он. — Нехороший. Никакого в нем уважения не было, только злость одна. Да нет его больше. Недавно его другие, нездешние порешили. Теперь тихо в лесу, никто пока не колобродит, никто никого не обижает. Что дальше будет — не знаю. Думал вот, может, ты мне, путник, что интересного расскажешь. — Да я че… — Горшок попытался подобрать слова, чтобы не обидеть ненароком чокнутого деда. Но в этот момент волчий вой, который Горшок слышал в отдалении по дороге сюда, раздался где-то совсем рядом, чуть не прямо у них над головами. И, может, дедовское безумие было заразно, но чудилось в нем, в этом вое, что-то человеческое: тоска и почти детский жалобный плач. Дед вскинулся, прислушался, оживился. — О! — радостно произнес он, указывая пальцем наверх. — Друзья мои пожаловали. Чуют, что гости. Пойду, проведаю. Он поднялся и резво, совсем не как раньше, когда впускал Горшка к себе, устремился к выходу. Горшок даже задумался, тормознуть ли ему дедулю, чтобы волки его не сожрали, но тот по пути захватил самострел, и он решил не вмешиваться, небось, знает, что делает, не в первый раз. Оставшись один, он вздохнул и вытянулся на лавке. Ночь, начавшаяся вполне обычно и с ожидаемым исходом — что там Княжича выследить? делов-то — обернулась чем-то совсем не предвиденным. И, напитавшись впечатлениями, Горшок чувствовал, что утомился. Глаза начали слипаться, и плевать сделалось на деда: растерзают его волки, вернется он и оскорбится, что гость без него задремал, а может, что-то еще взбредет в его больную голову — наплевать. Он уже в самом деле задремывал, когда дверь снова отворилась, и на пороге появился вернувшийся все-таки дед. Его фигура, казалось, расплывалась в мерцающем скромном свете лучинки. Она словно выскальзывала из тесной ей формы, то увеличивалась, то расширялась, будто тень. Но сосредоточить на ней взгляд, чтобы она перестала это делать, Горшок отчего-то не мог. Уставшие глаза слезились, к тому же приходилось бороться с зевотой. Но вот фигура замерла, и он разглядел направленный прямо на него самострел. — Вставай. Знаю, что притомился, но скоро отдохнешь. Приятель твой — и мой теперича — проголодался, угостить надо бы. А мне нечем. Сон и усталость мгновенно слетели с него. Он медленно, стараясь не делать лишних движений, сел, а потом и встал. Приподнял руки, показывая, что не представляет опасности. А мысли замелькали в голове лихорадочно, будто стайки мелких рыбок в Быстринке. Нашел, называется, прибежище себе на ночь, попросил помощи у сумасшедшего деда. Что делать-то теперь? — Ты чего, дед? — попробовал он разговорить его, все еще надеясь, что сейчас тот опустит оружие и рассмеется своим мерзким смехом. И окажется, что помешавшийся старик просто разучился шутить за годы, проведенные в одиночестве в лесу. — Все ж хорошо. Я тебе не враг, да? Дед хмыкнул. — Все вы так говорите, да знаю я вашу породу. Люди, — протянул он презрительно. — Грабите, убиваете с жестокостью, которая животинкам моим и не снилась, да еще и мните себя правыми. Столько крови и зачем? Словно без нее никак. Еще и добротой моей пользуетесь, — он сплюнул прямо на земляной пол своего жилища и скривился. — Не хочу я, чтобы снова кто-то начал тишину и порядок в моем лесу нарушать. Кончилось ваше злое время, Миша. Пойдем, друг твой заждался уже, видеть тебя хочет. Горшок, вздрогнувший при обращении к нему по имени и мысленно заметавшийся в вопросе, а откуда деду вообще может быть известно, как его зовут, сделал шаг вперед и затем еще один. Дед удовлетворенно хмыкнул и, кажется, решил, что его взяла, что путник, которого он приютил на ночь и так вероломно обманул, сдался ему на его милость, но Горшок в этот же момент решил, что деда его же самострелом и пристрелит. Никто не должен знать его имя. Рассказать о своем имени было так же страшно, как и потеряться ночью в лесу. Это был страх родом из детства, страх, из-за которого им с братом пришлось остаться сиротами и жить у чужих людей. Откуда бы дед ни взял его имя, называть его так и уж тем более иметь возможность сказать кому-нибудь об этом он не должен ни за что на свете. Горшок вообще не считал себя злым или уж тем более жестоким человеком. Он старался обходится без лишних драк, старался расправляться с врагом либо без лишней боли, либо и вовсе одним испугом, в ссорах с друзьями не применял попусту силу и стремился свести драки на нет. Он мог обидеться и разозлиться и кинуться на обидчика с кулаками, но быстро остывал и вскоре обычно с этим же обидчиком распивал вместе что-нибудь покрепче. Он не любил, когда ребята, его же собственные товарищи, приходя в какое-нибудь место начинали как-либо издеваться над местными или лезть к девчонкам, когда те не хотели. Он воспринимал насилие, как часть жизни, но не упивался им, как это делали некоторые. Но сейчас стремление убить проснулось в нем такой силы, какой он никогда прежде не знал. Его подхлестывал страх. Поэтому он подошел к ухмыляющемуся старику медленно, стараясь не спугнуть. А потом кинулся вперед, вырвал из немощных дедовских рук оружие и, направив его тому в голову, выстрелил. С такого расстояния можно было ожидать, что болт неминуемо убьет деда. Прошибет ему голову, расплескав мозги, и тот больше никогда не сможет назвать его «Мишей». Так и случилось. Болт попал деду в голову, со смачным хрустом сломав череп и с каким-то мерзким чавканьем завязнув в нем. Горшок тяжело дышал, как после долго бега, и таращился на дело своих рук. Сердце колотилось где-то в горле, а он все не мог сообразить, как оказался в этой точке. Как ночь, начавшаяся с выслеживания Княжича и каких-то его непонятных дел, пришла к тому, что он стоит над телом незнакомого и никогда им прежде невиденного, несмотря на проведенную в лесу жизнь, деда. Волчий вой и вообще любые звуки сверху смолки в тот же момент, как башка старика перестала быть целой. В землянке стало тихо-тихо, только скреблось что-то маленькое где-то в углу. А Горшок все смотрел на убитого старика. И, наверное, потому что смотрел, потому и заметил неладное. Кровоточащая рана имела странный вид. Разглядеть ее в неровном скудном свете лучинки было тяжело. Но что-то было не так. Горшок, как завороженный, склонился чуть ниже, силясь понять эту странность. И отпрянул от деда как от прокаженного, как только понял. Потому что кровь была зеленая, напоминающая смолу. Он перепрыгнул через развалившееся в проходе тело как раз вовремя, как раз в тот момент, когда оно начало шевелиться. Дико оглянувшись, поддавшись снова охватившему его страху, он рванул наверх, совершенно позабыв о волках, поджидавших его там. Что значат волки, когда позади встает зеленокровый мертвец, откуда-то знающий его имя? Что за ночь такая на его голову? Это ему за то, что взял на себя слишком большое бремя? Или за то, что врал всем вокруг, всю сознательную жизнь? Или за то, что дурак дураком решил, что и правда сможет заменить Когтя? Он, своих собственных воспоминаний боящийся? Еще и Княжича собирался на чистую воду выводить, куда ему!.. Спотыкаясь, он поднялся по лесенке и вывалился на полянку перед землянкой. Хорошо утоптанная, чуть влажная земля впечаталась ему в щеку. Ноги не слушались. Он снова был маленький и кубарем летел в овраг в полной темноте, способный только покрепче прижать к себе брата. Только теперь брат был далеко и мирно посапывал рядом со своими товарищами, а он был здесь, и рядом с ним был вовсе не пень, показавшийся в темноте жутким монстром. Рядом с ним и был монстр. Мысль о нем заставила его зажмуриться и кое-как подняться на четвереньки. Он тряхнул головой, слушая как бухает сердце в горле, но услышал вместо этого непонятный шорох позади. А позади на земляной, покрытой дерном крыше, которую и не отличить было от небольшого холмика, на фоне разъяснившегося, предрассветного, начинающего синеть неба стоял волк. Огромный, таких Горшок и не видел никогда. Роскошный светлый, рыжеватый мех, пушистый воротник на шее, по-собачьи гордо вскинутый трубой хвост. Волк смотрел прямо на него, и взгляд у него был вполне себе человеческий. Отсюда я живым не уйду, понял с холодной отчетливостью Горшок. Не в этот раз.***
Дома Андрей в полнолуния далеко не всегда бодрствовал. Часто он просто засыпал вечером, запертый не на один замок, чтобы проснуться утром — разбитым и уставшим. Превращение выжимало из него все соки, делало его уязвимым и больным. После него болела голова, болели мышцы тела, болели кости внутри. Даже если он ничего не делал, будучи волком. Оставаясь же в сознании в такие моменты, он ощущал короткий душевный и физический подъем. Волчья ипостась давала ему силу, которая и не снилась человеческому телу, и такое же здоровье. Саша предлагал ему делать всякие штуки, которые он называл мудреным словом эксперименты, что помогло им узнать, на что он в такие моменты способен. Оказалось, на многое. Он бы даже, наверное, мог высадить крепкую дверь своей комнаты, если бы захотел. Только он не хотел. Ведь мало того, что наутро тело от такого неминуемо будет болеть сильнее обычного, так еще и за той дверью были любимые родители, которым он зла причинять не желал. Ведь на что бы он в волчьей шкуре способен ни был, все это перекрывал один, но зато очень большой изъян: он терял контроль над собой, если рядом оказывались люди из тех, каким раньше был и он сам — с толикой волчьей крови. А терять контроль над собой было и страшно, и опасно. Андрей этого очень не любил. Но, к сожалению, именно контроля он лишился после разговора с дедом в лесу. Он сам, его личность, его человеческое я, словно спряталось где-то глубоко-глубоко внутри и затихло. Он что-то делал, куда-то шел, кого-то слушал и плакался кому-то о своих несчастьях, но в то же время это явственно был не он. Им словно кто-то управлял, как теми куклами на ниточках, которые привозил с собой для выступлений ярморочный лицедей, виденный им однажды в городе в детстве. Кто-то заставлял Андрея двигаться, где-то ждать, издавать какие-то звуки. А настоящий он в это время лишь молча копил недовольство сложившейся ситуацией, не в силах развернуться и занять свое законное место. Ему такое не нравилось. Потерять собственную волю было страшно, едва ли не страшнее, чем умереть и переродиться чудовищем по собственной глупости в пятнадцать. От этого — от перспективы потерять себя, подчиняясь кому-то еще — он и сбежал в неизвестность. Чтобы что? Чтобы его почти сразу перехватил кто-то сильнее, не давая даже вдохнуть и насладиться первым обращением, когда он не заперт был в четырех стенах?.. Поэтому ждал любого момента, чтобы жуткие нити, заставляющие его двигаться, ослабли, и он смог бы вырваться из-под чужого давления. Но случилось это неожиданно, пожалуй, слишком резко, и он немного растерялся, снова осознавая себя в пространстве и времени. Он стоял на какой-то возвышенности, посреди леса, ветер наносил на него множество запахов, манивших, чтобы он бросил все прямо сейчас и их исследовал, а внизу, где-то под его лапами, слышалась какая-то возня. Андрей сделал несколько шагов вперед, желая посмотреть, что происходит, и уже понимая, что делает их зря. Ноздрей коснулся знакомый, тяжелый и теплый, как хорошее одеяло, запах, который за последние несколько дней он слышал часто так рядом, что уже успел от него устать. На полянку, над которой он возвышался, стоя на небольшом холме или чем-то на него похожем, откуда-то снизу вывалился Горшок. Его запах — человеческий, но в то же время отчасти и волчий — забивался в ноздри, вызывая раздражение, застилал глаза знакомой страшной пеленой. Его вид — такой жалкий и напуганный сейчас — раззадоривал, подзуживал кинуться на него. В груди сам собой родился рык, верхняя губа обнажила клыки. Но та разумная часть, которой этой ночью почти совсем не удалось насладиться собственной свободой, которую держали на поводке неведомые силы, все еще боролась с инстинктами, из последних сил сдерживая прыжок, поэтому Андрей медлил. И это промедление, кажется, спасло обоим жизни. В тот момент, когда Андрей все-таки прыгнул, вслед за Горшком оттуда, снизу, откуда он выкатился, поднялось то самое нечто, овладевшее Андреевым разумом ранее. Теперь оно было мало похоже на беззащитного дедушку, скорее на разрастающуюся, выходящую за собственные границы кляксу, которую неосторожный писарь мог оставить на пергаменте. У него по-прежнему не было запаха, но шерсть на загривке при виде него встала дыбом моментально. Умей Андрей поворачивать в прыжке, он бы повернул, но было уже поздно. Он летел прямо на жуткую тварь. В душе за пару прошедших мгновений по очереди вспыхивали самые разные чувства. От страха до первобытной злости. Да как оно — что бы это ни было — посмело?! Сначала без его Андрея ведома и согласия завладело его сознанием, лишило возможности порадоваться первой свободной ночью в теле волка да еще и заставило делать какую-то ерунду, а теперь еще встает у него на пути?! Жизнь не затем дала ему клыки и когти, чтобы трястись перед тенями в лесу! Поэтому врезался он во вполне вещественное это с полным намерением если не убить, то хотя бы ощутимо ранить. Передние лапы ударили туда, где у нормальных существ могли бы быть плечи, сбивая того с намеченного курса — куда бы он ни шло. Клыки впились в то, что предположительно могло быть шеей — а могло и не быть, но Андрей решил для себя называть это все-таки шеей. И весь вес его немаленького тела, разогнавшегося к тому же в прыжке, сшиб существо на землю. Они приземлились и перевернулись в кувырке, и, чтобы не упасть и не расшибиться еще сильнее, Андрей вцепился в то крепче, до затекшей челюсти. Новая цель отвлекла его от Горшка, которого он все еще видел краем глаза и чувствовал. Тот все еще бесил своим присутствием, но уже не так сильно как раньше. То существо, в которое он вцепился, было более желанным сейчас противником. Тем более после падения оно забилось и заверещало, закладывая уши своим визгом, чем еще больше злило проснувшегося в нем охотника. Существо очевидно хотело сбросить его, но он сбрасываться не собирался. Вцепился сильнее, прокусывая то, что у нормальных созданий зовется кожей. И тут же отстранился сам, брезгливо отплевываясь. На язык ему брызнуло что-то липкое, кисло-горькое, вяжущее. То, что кровью назвать было нельзя ну никак. Но пока он плевался, существо воспользовалось моментом. Он скользнуло быстрой тенью над травой в сторону леса, разъяренно шипя. Андрей, наверное, мог бы его поймать, но не стал. Погнал только, проводил до самого леса, чтобы не думало возвращаться, и на прощание даже клацнул зубами. Так-то! Пусть проваливает и никогда больше не пытается лишить его, Андрея, свободы, он их таких тварей!.. Порыкивая, он проводил рассредоточивающуюся под кустами тень глазами и медленно опустил все еще вздыбленный загривок. Тени, бывшие еще недавно существом, рассредотачивались под кустами, потому что там все еще было темно. А ночь начинала стремительно светлеть, превращаясь в утро. Вот так вот глупо он потратил время, напоровшись на всякую мерзость. Сделалось тоскливо и снова, теперь уже искренне, захотелось завыть. Он сдержался на всякий случай — вдруг это все еще та дрянь диктует ему, что делать?.. Да и Горшок рядом, что он о нем подумает? Вспомнив о Горшке, он вспомнил и кто он и в каком виде. И снова перетрухнул. От Горшка надо было убираться прочь, пока была возможность, пока ветер дул в другую сторону, отгоняя его запах, пока рассудок снова не заволокло желание того убить. Он затравленно оглянулся, как раз вовремя, как выяснилось, чтобы самому остаться в порядке. Горшок стоял, целясь в него откуда-то взятым самострелом с совершенно диким видом. Волосы были взъерошены и стояли дыбом, глаза сверкали лихорадочным блеском, на щеках разлилась болезненная бледность. Но самострел в руках не дрожал, и можно было быть уверенным — болт, если Горшок его выпустит, попадет точно в цель. — Тоже встанешь и на меня пойдешь, да? — спросил он хрипло и слегка безумно. А потом рассмеялся. Отлично. Этот, кажется, бредит. На Андрея вдруг навалилась усталость. Пусть стреляет. Пусть что хочет, то и делает. Ему, Андрею, стало все равно. Душа, уставшая за ночь бороться за свою свободу, хотела отдохнуть, как и измотанное тело. Приближалось утро. Утро после полнолуния всегда самое сложное. Еще и дрянь эта, попавшая на язык, похоже, действовала словно яд… Жаль, все-таки, что он не обычный человек — не человек вовсе даже на самом-то деле — всю жизнь из-за этого зря потратил, сидючи в четырех стенах. И жизнь пустая получилась, и смерть глупая будет, когда Горшок все-таки выстрелит. А он, дурак, ведь еще на что-то надеялся, что сможет своими силами изменить ее, свою жизнь, чего-то добиться… Однако выстрела, которого он ждал, все не было. Андрей снова глянул на Горшка, но тот, кажется, не торопился стрелять. Он буравил его внимательным взглядом, хмурясь, и о чем-то думал. Уйти? Пока есть возможность. Пока солнце еще не встало. Уйти, чтобы по крайней мере не пугать атамана своим обращением. После обращения он ведь его точно убьет, тут как пить дать. Кто захочет рядом с собой оборотня видеть? Опять-таки это опасно, недаром же дома его держали взаперти. А Горшок, если не совсем дурак, если главарь хороший, о своих переживать должен — как бы новенький и чужой им по сути зверь не напал, не загрыз. Но сделать ничего Андрей не успел: короткая весенняя ночь закончилась раньше. На небе появились алые полосы, встающего пока еще где-то за горизонтом солнца, и с отрешенной обреченностью он почувствовал как волчья шкура сползает с него, как изменяется мир перед глазами, как боль пронзает в очередной раз изменяющиеся кости… Андрей зажмурился, пережидая превращение, а носа его тем временем коснулся резко вспыхнувший Горшковский запах. Он ожидал кислотно-желтого страха или, может быть, ярко-алого намерения убить, но не услышал в нем ничего кроме светлого удивления. Радоваться, конечно, было пока рано, но… Он распахнул глаза, одновременно устало усаживаясь, где стоял, пытаясь оценить, насколько можно доверять собственному носу. Горшок выглядел ошарашенным, но самострел, которым ранее он так точно целился прямо в Андрея, был опущен. И на лице у атамана плескались разные эмоции, однако какую-нибудь злость или что-то вроде нее видно не было. — Еб!.. — только и сказал он растерянно. И так это искренне забавно у него получилось, что Андрей не удержался от глупого хихиканья, хотя ситуация в общем-то не предполагала никакого веселья. На небе, за верхушками деревьев разгорался потрясающей красоты алый рассвет, в тени леса жуткими липкими кляксами пряталось жуткое нечто, стремившееся его, Андрея поработить, а Горшка, кажется, убить, сам Горшок стоял посреди поляны вооруженный и мог в любой момент выстрелить, а Андрей веселился и не мог остановиться. — Че ты ржешь, дурак, что ли, совсем? — каким-то обиженным и смущенным тоном наконец спросил Горшок. А потом добавил со всей строгостью, на которую был способен: — Ты почему не сказал, что ты оборотень, а? Смех Андрея резко оборвался. И в самом деле, почему? Может, потому что живым хотел остаться? — А ты бы сказал? — спросил он в ответ. Ну, как спросил: морщась, выдавил кое-как хриплые звуки из саднящего горла. То болело, словно он долго и громко кричал. Хотя почему «словно» — кто-то ведь тут и в самом деле полночи выл. Горшок нахмурился. — Конечно! Я как, по-твоему, должен понять был, что у тебя в башке творится?! Устроил тут, блин! Продолжая ругаться, он направился к Андрею. Без всякого страха, просто шел вперед, кажется, совсем не думая ни о какой опасности, которую Андрей, как оборотень, мог представлять. С опаской Горшок поглядывал выше Андреевой головы, на лес, а на него нет. И слова его эти… Андрей никак не мог взять в толк — как это об оборотничестве можно и нужно говорить? Как это может не пугать? — Нет, погоди. Ты не понял… — Да все я понял, блин! — Горшок перебил его не давая договорить. Дойдя, присел рядом на корточки, положил самострел на землю, оглядел всего с головы до ног, словно оценивая, за что лучше сперва хвататься. — Ты поэтому ушел, да? Че сразу-то не сказал? Андрей немного обалдел от такого. Вот уж чего он не ожидал, так это того, что ему будут предъявлять за то, что он не рассказывает, кем является. Да и как Горшок себе представлял это вообще? Что Андрей подойдет и невзначай так скажет: «Слушай, тут полнолуние скоро, а я оборотень, ну знаешь, такая тварь с клыками и когтями, которая вас всех поубивать может»… Так, что ли, надо было? Он выразительно дернул бровью и прямо спросил: — А ты бы поверил? Ты бы принял это вообще? — Конечно! Нет, лучше втихую уходить, выводить ко всякой гадости… А если бы оно нас убило? Андрей пытался переварить его слова. Почему вразрез со всем, что он знал в своей жизни, Горшок так реагировал? Почему ему так нормально? Неужели то отношение к себе и своей сущности, которое он знал дома, не совсем правильное? И другие люди могут воспринимать его природу… вот так? — Ты, если у тебя еще какие-то секреты есть, лучше заранее скажи, ладно? Чтоб не было ну этого самого, — Горшок неопределенно махнул рукой в сторону леса, а потом с опаской туда же и покосился. — Я ж должен знать. Тебе, если там еще что-то понадобиться, я ж готов должен быть, понимаешь, да? Андрей не особо понимал. Все оборачивалось как-то не так, как он ожидал. Неужели от людей в его новой жизни ему не придется скрываться и прятаться? Неужели им в самом деле можно будет все рассказать? Он вспомнил, о чем еще ему нужно было предупредить вскоре новых товарищей и зачем еще помимо полнолуний придется отпрашиваться, и щеки с ушами обожгло жаром. Он ведь не только полнолуния пережидал запертым в своей комнате, но и то жаркое стыдное время два раза в год, даже от воспоминаний о котором бросало в краску. Его ведь не только превращения в волка отличали от обычных людей, но и его природа ведомого. — Предупредишь? — словно не замечая его смущения, а может, и правда не замечая, спросил у него серьезно Горшок, и не в силах ему нормально ответить Андрей кивнул. Тот успокоился, выдохнул и, кажется, решил, что тема закрыта: — Пойдем тогда, а? — он кивнул в сторону леса. — Не хочу здесь оставаться. В этом вопросе Андрей был с ним согласен. Но он не знал, сможет ли подняться. Сил не было, хотелось лечь прямо тут, свернуться калачиком и заснуть. Горшок решил его проблему, подавшись вперед, поддерживая его, помогая ему встать. Все это было так странно. Он совсем не ожидал, что его поддержат и примут его новые товарищи. Или по крайней мере один из них. Это все так разнилось с его представлением о мире и о своей роли в нем. К этому, как ко многим вещам, открывшимся ему в последние две недели, тоже еще предстояло привыкнуть. Но это было приятно. Это в отличие от старой жизни давало понять: она закончилась, пришло время совсем других дней. И необязательно они будут плохими.