***
Солнце весело играло в танцующей из-за легкого ветерка молодой нежно-зеленой листве. Кружевная трепещущая тень ложилась на поляну на берегу речушки. Речка была маленькая и быстрая. Прозрачная вода звонко перекатывалась по большим валунам, убегала дальше, в места поспокойнее. За свою резвость речка и получила свое название. Несмотря на небольшую глубину и ширину, она вполне могла сбить с ног взрослого человека. Люди на поляне, впрочем, совсем не стремились в нее заходить. Их было трое. И они были заняты важным делом — учились. Точнее, двое из них учились, набивая руку в тренировочном поединке, а третий смотрел, сидя на большом валуне в стороне. Ну, как смотрел — щурился на пробивавшееся сквозь листву солнце и довольно улыбался, как пригревшийся кот. Но не стоило обманываться на его кажущиеся лень и безразличие: он свое дело знал. Два его ученика — Яшка и Княжич — могли быть уверены, что после того, как они закончат со своей неуклюжей дракой, он подробнейшим образом объяснит им, где они криворукие что сделали не так. Горшок, тоже наблюдавший за ними с другого конца поляны, но не стремившийся пока привлекать к себе их внимание, уже почти вживую слышал, какими словами Балу, учивший всех новичков, обсыпет вскоре этих вот олухов. И ладно Яшка, тот уже вполне сходил за неплохого бойца. Дрался ловко, и незнающий человек мог бы даже решить, что очень хорошо. Яшка учился уже достаточно давно, многое умел, да к тому же в деревне рос неизбалованным мальчишкой, со всяким мог справиться. Но вот княжич… Неловко и медленно подняв над головой деревянный тренировочный меч, совершив при этом с десяток, если не больше, ошибок, он пропустил простейший Яшкин удар, метивший ему в грудь, покачнулся и глупо, совершенно по-детски упал на задницу. — Ладно, хватит, — остановил Балу метнувшегося добивать своего беспомощного противника Яшку. — Хорош уже. Яша немедленно отступил. Он был не из тех, кто в драке, даже шуточной или, как сейчас, учебной, забывает обо всем. Добивать или глумиться над тем, кто уже сдался, он не стремился. После своего боевого крещения он вообще сделался не таким уж горячим, охочим с кем-нибудь подраться парнем. У Горшка сложилось впечатление, что он в целом многое передумал и переосмыслил после смерти Когтя. — Ты дурак совсем? — обратился Балу тем временем к хмуро отряхивающему руки Княжичу. Тот так и сидел на земле с таким видом, словно не позорно упал, а сам присел отдохнуть. На слова Балу он поднял голову, но выглядел при этом совсем не как человек, которого отчитывают. Горшок решил, что ждать, пока Балу перечислит все то, что Княжич сделал неправильно, будет слишком долго, поэтому вышел к ним на поляну, подошел к другу и встал рядом с его валуном, сложив руки на груди. При этом он постарался встать так, чтобы не загораживать ему свет. Потому что наука олухам наукой, а передвигаться куда-то прочь с солнечного пятна Балу не спешил. При его появлении Княжич соизволил подняться, лениво отряхивая штаны и все так же держа в руке совершенно безобразным образом свой деревянный меч. Будь меч настоящим — уже бы изрезался весь. Выслушивал замечания Балу он с таким видом, словно делал одолжение. В душе у Горшка при взгляде на него такого все вскипело возмущением: ему беспомощному разрешили остаться, его любезно решили всему научить, а он еще и морду воротит! Поблагодарил бы хоть, так ведь нет! Сученыш он и есть сученыш, княжеское отродье. Небось дома все его прихоти по первому слову исполнялись, да все вокруг ему в рот заглядывали — что-то скажет? И чего, спрашивается, убег от своих, ясно же, что здесь такого отношения ждать ему не приходилось. Отправить бы его да в самое пекло их жизненных неудач, чтоб жизнь малиной не казалась. Но свое негодование Горшок все-таки проглотил, ограничившись негромким порыкиванием — чтоб встал нормально да вел себя подобающе. Княжич на него покосился и сделал вид, что не слышал. Когда наконец у Балу закончились все замечания к тому, что и как сделали не так его ученики, он решил их больше не мучить. Махнул на них рукой и отправил восвояси. Оба обрадовались. Странным образом они сдружились, несмотря на то, что Балу ставил их в пару всегда за тем, чтобы гораздо более умелый Яшка раз за разом выколачивал из Княжича все дерьмо. Тому это то ли нравилось — ходить битым — то ли он искренне верил, что как-то так и должен выглядеть процесс обучения воинскому искусству. За прошедшие пару недель синяками он стал покрыт весь с ног до головы. На его бледной коже они выделялись очень яркими синими, фиолетовыми или уже желтеющими пятнами. — Он дерется, как девчонка, — покачал Балу головой, когда его ученики поспешно смотались. — Совершенно бестолковый. На кой он нам? Несмотря на выказанную Горшку поддержку и на миролюбие, с которым он отнесся к новому члену банды, иногда Балу все-таки позволял себе выразить свое недоумение. Горшок не рассказывал ему, что двигало им, когда он разрешал Княжичу остаться. Да и при всем желании, наверное, рассказать бы не смог. Как выразить это тянущее чувство обиды и злости, выражающееся в стремлении сотворить вред другому? Тому, кто сам напрашивался. Дурачку этому княжескому, который может и виноват только в том, что оказался не в том месте не в то время, но вина его в этом была несомненная. Как можно не разрешить ему остаться, чтобы жизнь его сделалась в два раза горше, а родитель его почувствовал, каково это терять близкого человека? Балу, к сожалению, каким бы хорошим другом ни был, мысли его читать не умел, ровно как и в голову ему залазить и все с полуслова понимать. Балу недоумевал, почему вдруг ему пришлось с этим парнем возиться по желанию Горшка. И неважно, что дело это он любил, ведь бестолковые новички ему чуть не в рот заглядывали обычно, а такое к себе отношение он очень даже одобрял — себя он любил тоже и любил, когда это чувство с ним разделяют окружающие. Горшок решил пропустить мимо ушей вопрос, который Балу ему задал, как раз потому, что объяснить, зачем же нужен им Княжич, не смог бы. Но не услышать его замечание насчет бестолковости было сложно. С ней, с бестолковостью, он был согласен. — Да он же и есть своего рода девчонка, — фыркнул он. — Вроде Машки твоей. Только Машка в отличие от него не настолько беспомощная и необучаемая. Балу покачал головой. И Горшку почудилось осуждение, хотя уж осуждать друг его бы не стал точно. — Крепко же ты его невзлюбил, — заметил он полушутливо, — если так вот просто сомневаешься в его мужественности. Будь это я, я бы тебе, наверное, в морду дал за такие слова. Горшок запоздало с удивлением понял: то, что было очевидно для него или его брата, совсем не знали другие, обычные люди. Для них Княжич все это время был пусть избалованным, пусть неумелым и в чем-то совершенно неприспособленным к жизни, но в целом обычным парнем. Обычные люди ведь не чуяли то, что чуяли такие, как он. И знать не знали об особенности природы новичка. И никто не спешил об этом распространяться: Княжич, потому что кто в своем уме о таком станет рассказывать, Горшок потому что не считал это чем-то важным, а Ягода… кто его знает почему. Может, глядючи на брата, решил промолчать, может, просто значения особого не придал по малости лет. Но выходило, что Горшок, совсем не думающий никого оскорблять, в глазах Балу, назвав Княжича девчонкой, оскорбил того, а не просто озвучил факт. Горшок смешался, поняв это, и задался вопросом: рассказать про него? Так ведь не его это дело… — Ладно, — отвлек его от мыслей друг, похоже, увидев, что он опять по какой-то неясной для него причине загрузился, — ты ведь не обсуждать его сюда пришел, верно? Горшок послушно отвлекся, вспоминая, что и правда пришел не за этим. Кивнул. — Слушаю, — мягко подтолкнул его к разговору Балу. С ним Горшку было не страшно обсуждать какие-то вещи, которые с другими бы он обсуждать не рискнул. Балу не стал бы сомневаться в нем, не стал бы его осуждать, не стал бы видеть в нем слабину. Они были знакомы слишком давно, еще с тех пор, когда оба не имели к разбою никакого отношения. С Балу можно было посоветоваться, и как человек куда более разумный и рассудительный он несомненно помог бы поступить правильно. Горшок вздохнул и опустился рядом с другом. Не на валун, на землю, привалившись к его ногам плечом. Сразу сползло с него все напряжение последних дней. В такой позе, рядом с другом, он снова ощутил себя тем мальчишкой, каким был, когда они только познакомились. В то далекое время, когда Балу был просто Сашкой, а сам он представлялся людям Гаврилой — не своим именем, но хотя бы именем, а не прозвищем вроде собачьего. — Нам есть нечего, и деньги кончились, — пожаловался он, словно Балу этого и без него не знал. — Прошлый налет совсем ничем хорошим не кончился, надо бы снова попробовать. Но… — он смолк ненадолго, силясь подобрать слова. — Туда ведь опасно снова пока идти. Почти две недели прошло, как мы здесь, но, мне кажется, они еще не это самое, — не ушли, хотел он сказать, ищут нас. — Но есть-то нам что-то надо, а куда идти? Я не знаю. Совсем не понимаю, что делать. Ему и вправду было тошно от всех этих проблем. Теперь об этом надо было думать ему, и его уже не раз, кто с затаенной издевкой, кто серьёзно, спрашивали — а дальше-то что? Как жить будем, атаман? А он что? Он бы и сам послушал кого умнее — как. Что делать-то теперь? Тут ведь сейчас куда ни кинь — всюду клин. Балу пожал плечом. Для него никогда и ничего не было слишком сложным. Человеком он был лёгким, над проблемами не корпел подолгу, обдумывая их и ища решение, сразу обычно брал и решал, как ему казалось, правильно. — Можно здесь не сидеть, пойти куда-нибудь до Ключа, например. Едва ли нас там достанут, а пожрать там есть что. Горшок задумчиво пожевал губу. Так-то оно так, конечно. Но… — Но это ведь не все, что тебя беспокоит, верно? — проницательно заметил Балу. — Ты же слышал, — проговорил Горшок медленно, обрадовавшись, что ему не придется поднимать эту тему самому, — что ребята рассказывают. Что в лесу делается. — Ну слышал, — невпечатленно хмыкнул Балу. — А ты с каких пор таких баек боишься? — Да не байки это! Я тоже… ну… слышал… чувствовал… — Все слышат и чувствуют. И что? Можно подумать так никогда раньше не было. Коготь же все уладил, так чего бояться? — Ну так то Коготь, — сдавленно пробормотал себе под нос Горшок. Ему было неловко делиться своими переживаниями такого рода. Но он слишком долго думал об этом, и все эти случаи… — Но Коготь-то умер. Что если теперь все то, что он улаживал, оно как бы… не в силе? Он отчасти хотел, чтобы Балу его разубедил. Обозвал дураком и паникером, выдумщиком каким-нибудь и объяснил, почему его предположение не имеет смысла. Но Балу промолчал и задумался. И расслабившийся было рядом с ним Горшок, снова напрягся. — Такая жуть меня хватила, — рассказывал один из вернувшихся из леса охотников. Ходили добыть чего-нибудь, потому как есть в один момент сделалось совсем нечего, все запасы кончились, да вернулись ни с чем, сами чуть голов не лишившись. Теперь оправдывались перед вечерним костром, который ребята каждый день взялись разводить меж двух заброшенных домов, в которых и поселились. Костер каждую ночь завещал разводить еще Коготь, да и спокойнее оно как-то с костром-то. — Ни пошевелиться не могу, ни рукой, ни ногой двинуть, — продолжал баять неудавшийся охотник. А товарищи, собравшиеся вокруг, слушали с тщательно скрываемым страхом. Не всамделишним, а таким, какой бывает при прослушивании страшных сказок. — Чудится мне — шевельнусь и все. И косточек потом моих не соберете. А лес кругом такой сделался темный, воет будто. Будто сказать мне что хочет. А я и услышать не умею. И из чащи, что передо мной, куда кабан скрылся, надвигается что-то и прямо на меня. И я вроде как в ловушке: сдвинусь — умру, не сдвинусь — так тем более умру. Парень зябко повел плечами и оглянулся на шумевшие верхушки лесных деревьев, которые к заимке вплотную не подступали. Шумели те, как перед непогодой, хотя на небе не было туч. — Так то кабан и был, наверное, а ты баран, его упустил, — не проникся духом истории кто-то из слушателей. А может, хотел показаться смелее за счет разумного замечания. — Вернулся бы к тебе — тут ты его и!.. — Нет, не кабан это был, — уверенно покачал головой рассказчик. — Что я, кабана не узнаю? То было… как бы это сказать… словно… без тела? Деревья зашумели и закачались сильнее, хотя ветер, которого и так почти не было, не усиливался. Кто-то из парней даже оглянулся в ту сторону. На всех опустилось желание помолчать. Некоторые придвинулись ближе к костру. — Брешешь ты, — неуверенно возразил кто-то. — Добычу проворонил, теперь оправдываешься. — Чем хошь поклянусь, так все и было! Я б там так и остался, если б вон, — кивнул на своего товарища, с которым в лес ходил, — Не закричал. Меня, значит, по имени позвал. Я ж когда за кабаном-то побег, далеко ушел, в такие дебри, что ух! Никто из вас там не был. А он когда по имени меня, значит, позвал, так я будто отмер. Будто оковы с меня какие спали. Ну я развернулся и дал тягу. А так бы… Он стукнул сжатым кулаком по ладони, показывая, что бы с ним случилось, если бы не нашел в себе силы убежать. Слова его, движение, шум леса вызывали у слушателей трепет. Что-то первобытное, что-то из детства поднималось в душе. И мнилось: отойди от костра — жуть эта лично за тобой придет. Горшок слушал эту историю и тогда, у костра, и раньше, когда горе-охотники вернулись ни с чем, но все чуть не в мыле, будто бежали как от огня. Он, как и многие, не сильно верил в реальность случившегося. Он был в числе тех, кто полагал, что парни услышали что-то — кабана ли, изготовившегося защищаться до последнего, медведя, может, какого или еще что — и, испугавшись с непривычки, дали деру. Но в тот момент, он тоже что-то почувствовал. Да и потом, сам, когда за хворостом ходил. И многие рассказывали что-то похожее. В лесу действительно обитало что-то непривычное им по форме, что-то недружелюбное, что-то, злившееся и терявшее понемногу терпение. И если это что-то действительно, по-настоящему разозлится, им нужно быть к этому готовыми. Ведь если дело и вправду в Когте, они не смогут больше оставаться тут, на этом хлебном месте, контролировать свой большак и разбивать проходящих мимо купцов. Придется уходить, искать другое место, приспосабливаться, и не факт, что у них получится. Горшок этого боялся. Потому что не чувствовал себя способным справится с такими делами в своей новой должности. Но что делать-то?.. Он не знал. Он чувствовал растерянность. — Знаешь, Гаврил, — протянул Балу, обратившись к нему по тому имени, которое считал за его настоящее, что делал крайне редко, в исключительных случаях. — Может, ты и прав. Может, со смертью Когтя его договор со здешним Хозяином надо обновить. Горшок ощутил, как что-то оборвалось в нем с произнесенными словами. Наверное, это порвалась тоненькая ниточка надежды. Надежды, что он выдумывает себе из-за излишней ответственности, и на самом деле все не так плохо. — А может, мы просто слишком давно не ели нормально, вот и чудится нам всякое, — продолжил Балу тем же тоном и хлопнул его по плечу и чуть сжал, выражая поддержку. — Но уйти отсюда так и так придется — жрать нам действительно нечего. Предлагаю не беспокоиться раньше времени. Будь что будет. Горшок на это тихонько хмыкнул. Балу был таким… Балу. Предложил решить проблему именно так, как Горшок и предполагал, что тот предложит, но отчего-то на душе все равно стало немного легче. Будто рассказав о своих тревогах кому-то еще и более того, услышав то, что ожидал услышать, он каким-то образом уже решил часть проблемы. Они не стали дольше задерживаться на берегу, тем более что после разговора было вроде и незачем. Отправились к своим, обратно на заимку, больше стараясь не заговаривать на эту тему. Находиться рядом с Балу было хорошо. Рядом с ним Горшок снова чувствовал себя мальчишкой, считавшим, что после череды ужасных неудач, наконец-то снова нашел дом. С ним было легко. И солнце это еще весеннее… В душе несмело поднимало голову что-то хорошее, что редко показывало себя в последние годы и совсем не появлялось последние недели. Но этому не суждено было долго продлиться. Совсем не далеко от их стоянки Балу притормозил и, серьезно глядя ему в глаза, сказал: — Я вообще-то тоже у тебя кое-что спросить хотел. Ты не замечал ничего странного в этом новичке твоем? Кроме того, что он полная бестолочь, я имею в виду. Горшок, уже и думать забывший о Княжиче, нахмурился, силясь сообразить, что Балу имеет в виду. — Что странного? — Да знаешь, ведет он себя странно. Чем дальше, тем страннее. Ты понаблюдай за ним на досуге. Я вот думаю, как бы он нам беды не принес какой. Мы, конечно, ему в два счета накостыляем, если что, но… Договаривать он не стал, но Горшок все равно понял. Неудачи не ходят по одной. Тем более такие большие. Смерть Когтя, поведение леса и его неведомых обитателей, Княжич этот… На это все не стоило махать рукой. Поднявшее в нем было голову хорошее настроение, будто кошка языком слизнула. Нечему было радоваться. Беспроблемная жизнь, а уж подавно детство кончились. Проблемы придется учиться решать.***
За Княжичем он решил начать наблюдать сразу же, не откладывая это дело на потом. Так ведь отложишь, а потом хлопот не оберешься. Только Горшок не учел, что совсем не умел наблюдать за кем-то так, чтобы тот этого не замечал. Обычно все его наблюдение сводилось к тому, что он начинал пристально прожигать объект наблюдений глазами и всюду следовал за ним, следя за каждым его действием. После своего возвращения на заимку он тут же отыскал взглядом Княжича. И больше уж старался от него не отворачиваться. Несмотря на свою бестолковость, чужие взгляды парень чувствовал очень даже неплохо, поэтому почти сразу начал озираться и Горшка, конечно же, увидел. Ничего не сказал, продолжил и дальше болтать со своим приятелем Яшкой, но нахмурился и очевидно занервничал. А чего ему было нервничать? Точно что-то не так, не зря Балу заметил. Теперь, когда Балу об этом сказал, Горшок стал припоминать, что и сам видел в поведении Княжича что-то странное. Словно тот чего-то боялся и что-то скрывал. Но если раньше он не придавал этому значения, объясняя для себя это тем, что тот все-таки ведомый и ему, наверное, попросту страшно в банде с таким количеством мужиков, то теперь, после разговора с Балу, в котором он вдруг осознал, что вряд ли кто-то, кроме него и брата, знает о княжеской природе, он сообразил, что об этом тому вроде как переживать было незачем. А значит, у его страха и скрытности были какие-то другие мотивы, но вот какие? Теперь Княжич нервничал от Горшковских взглядов. Но не подходил узнать причину пристального внимания. А значит, боялся, что какие-то его собственные тайны раскроются. Какие тайны? Да мало ли какие могут быть тайны у малолетнего княжеского отпрыска по своей воле напросившегося к разбойникам. Может, то вовсе и не его воля была, а хитрый план по их уничтожению. Сам себе придумав такую теорию, Горшок больше не мог смотреть на Княжича иначе. Ну точно коварный подослыш. И неважно, что беспомощный — может, он это вообще специально. Тем более, что, называя мысленно Княжича малолетним, Горшок сильно преувеличивал. Тот был ему скорее ровесником — здоровый лоб в самом расцвете лет. Только различались они так же, как различаются обычно дети и взрослые. Если Горшок был матерым и повидавшим эту жизнь, то Княжич — изнеженным и домашним. Поначалу, только придя к ним, он совсем ничего не умел и поражал своей неспособностью к жизни. Но за две прошедшие недели как будто смирился. Наловчился спать на полу, свернувшись клубочком, не жаловался, что есть нечего, не ныл, что ушибы болят. Не значит ли это, что он готов был к такому изначально?.. Однако понять готов или неготов по наблюдениям было сложно. Тем более, что наблюдения были не совсем те, которые позволяют что-то о человеке тайно узнать. Под конец дня Княжич уже издергался весь, оглядываясь на своего атамана. Горшок почитал это за успех своей слежки: нервничает, значит, знает, собака, чье мясо съела. К завтрему точно расколется. Но ни завтра ничего не изменилось, ни послезавтра. Княжич все так же оглядывался, Горшок все так же ходил, чуть не на пятки ему наступая, найдя в новом занятии единственную цель, имеющую сейчас значение да к тому же позволяющую потянуть время и не принимать пока никаких решений относительно дальнейших планов. Балу паршивец отчего-то посмеивался, когда Горшок пытался обсудить с ним результаты своих наблюдений, а больше никого в эту проблему он не посвящал, хотя ребята, очевидно, что-то замечали. Брат вот спросил как-то, что это с ним, но, услышав, как обычно, сбитые и путанные объяснения, скривился и отмахнулся. Горшок простил ему его беспечность: маленький все-таки, хоть на два года всего и младше. Горшок уже подумывал сменить тактику, раз нет никакого результата, кроме того, что он узнал, как Княжич выглядит, когда думает, когда искренне смеется, когда грустит, когда ему больно — больно ему было частенько, ведь он часто задевал свои ушибы или тревожил их резкими движениями — когда он расслаблен и когда смущен. Смущался он тоже часто. Горшок подозревал, что это связано с тем, что он нервничал из-за его постоянного наблюдения. Хотя может и не только поэтому. Княжич производил впечатление человека, непривычного к общению, довольно закрытого, хотя и старательно улыбающегося, всем, кто к нему обращался. Так вот Горшок уже подумывал о том, чтобы начать наблюдать за ним как-то иначе, потому что все это узнавать о Княжиче было, конечно, интересно, но в общем-то бесполезно, когда тот неожиданно сдался первым. Он подошел к нему на третий день и подошел так, что Горшок, именно в тот момент выпустивший его из поля зрения, его не заметил. И не услышал. Княжич вообще передвигался удивительно бесшумно, по-звериному мягко. В будущем, если он действительно останется с ними, это умение ему может очень пригодиться. Горшок в этот момент чинил свою видавшую виды рубаху, выпрошенными у старухи нитками и иглой. Он сидел на крыльце, на солнце, греясь и лениво отмахиваясь от мошек, когда рядом неожиданно опустился Княжич. Опустился совсем-совсем рядом, почти плечом к плечу так, что Горшок отчетливо ощутил его запах: мягкий и немного сладковатый. По-весеннему привлекательный. Напоминающий, что перед ним не просто парень, а парень ведомый. — Ты я вижу не испытываешь ко мне доверия, — заметил он негромко. Горшок даже укололся. Зашипел и сунул в рот проколотый палец. Княжич смотрел на него спокойно. Его голубые глаза казались прозрачными в солнечном свете. Горшок, глядя в эту прозрачную голубизну, мысленно заметался: ответить честно или отрицать? — Хочешь я докажу, что мне можно доверять? — не дожидаясь, пока Горшок что-то решит, продолжил он. — Как ты собрался доказывать? — проворчал Горшок, так ничего и не решив. Ему стало интересно, что придумал этот паренек и зачем. Тот, получив с Горшковским вопросом почти что одобрение, оживился, и Горшок заметил, что несмотря на кажущееся спокойствие, он, кажется, очень переживает. — Я пойду на охоту и добуду того кабана, которого ребята упустили, — сказал Княжич решительно. — Я могу выследить его. Горшок хмыкнул. Идея не показалась ему дельной. Во-первых, он не очень понимал, как охота поможет Княжичу доказать, что ему можно доверять? Или в глазах Княжича то, что он будет рисковать жизнью, чтобы накормить их всех, уже является доказательством? Во-вторых, он не очень-то верил, что совершенно бестолковый Княжич справится с этой задачей. Скорее уж результатом станет то, что они найдут его где-нибудь с распоротым брюхом. Ну и в-третьих… В-третьих, для леса он был даже не ими — привычными соседями, которых лес и то беспрестанно пугал и пытался изжить. Для леса Княжич чужой, и кто знает, что с ним там случится? Какая-то новая смутная мысль родилась у Горшка в голове, вызванная последним фактом. Что-то о том, а с чего вообще лес начал злиться, уж не с того ли, что притащили они сюда чужака?.. Но Горшок никак не мог поймать ее за хвост и додумать. Пытаясь это сделать, он Княжичу отказал. Тот отказ принимать не захотел. Вскочил и горячо принялся заверять: — Позволь мне хотя бы попробовать! Я хороший охотник и я справлюсь! Я пойду туда на пару дней и вернусь с добычей, вот увидишь! — Нет, — уже чуть более раздраженно повторил Горшок. Дурак он, что ли, раз с первого раза не понимает? — Даже парни вдвоем ходили и без всего вернулись, а ты?.. — он махнул рукой. Княжич нахмурился и сжал кулаки. Выглядело это скорее смешно, чем грозно. — А что я? Я что хуже по-твоему? Горшка его недоумение развеселило. — Да много ли ты можешь? Помрешь, наверное, со страху, только в лесу окажешься. — А тебе что за дело, если помру? — Княжич вскинул подбородок и засверкал на него глазами. — Вы ж только и чаете, чтоб я помер. Так я, считай, сам тебя об этом прошу. — Ты иди помирай в другом месте и у другого атмана, а пока я, эт самое… В общем давай, иди приемы, что тебе Балу показывал, отрабатывай. А с ерундой всякой не лезь. Никуда не отпущу. Горшок поставил в их дурацком разговоре точку, и Княжич это понял. Скривил недовольное лицо и, ни слова больше не говоря, ушел. А Горшок остался со странным чувством в душе и полным хаосом в голове. Его что-то беспокоило, и, немного поразмыслив, он понял что: Княжич ушел молча не потому что подчинился, а потому что надумал сделать все по-своему. Но зачем оно ему надо?! Прослежу, решил для себя Горшок. Прослежу и поймаю на горяченьком. И тогда уже видно будет что да как. Поэтому, когда ближе к вечеру Княжич исчез из виду, Горшок, зная, что тот от него никуда не денется, неспеша поднялся, так же неспеша перекинулся с Балу парой слов, бросив, что пойдет прогуляется, и только потом действительно пошел. Он знал, что сумеет отыскать беглеца без проблем: он вполне неплохо ориентировался по следам, да и ночь сегодня будет светлая — мало того, что солнце нынче позже заходит, а сумерки долгие и прозрачные, так еще и луна теперь полная, яркая. С такой не заблудишься. При мысли о полнолунии в нем снова поднялась присмиревшая уже было тоска и горечь потери. Не будет теперь Коготь каждую луну от них в лес уходить и всю округу в страхе держать. Никуда уже ему ходить не придется. Теперь у них есть подлый этот Княжич, задумавший что-то, что Горшок непременно должен выяснить. Хмурясь и распаляя сам себя, он зашел в тень деревьев. В лесу было темнее, чем на заимке, солнца уже не было видно. Приближалась ночь. Он шел наобум, но было чувство, что двигается он в правильном направлении. Идти было легко, и он надеялся, что скоро настигнет жалкого обманщика. А лес негромко шептал у него что-то над головой, позволяя глупому человеку двигаться прямиком в ловушку.