***
К четвёртому часу дня, когда на небе не осталось ни одного облака, солнце палило так безжалостно, что Ирина начала переживать о том, как бы перспектива оказывать помощь людям с тепловыми ударами в очереди к кассам не приобрела вполне реальные очертания. Желающих попасть внутрь дворца было так много, что Павлова вдруг задумалась, зачем это нужно и ей: она была не сильна в отечественной истории и кучка старинной мебели, посуды и чёрно-белых фотографий едва ли могла впечатлить её больше, чем новый магнитно-резонансный томограф. Но, может, в том, что судьба примчала её на Крымский полуостров, и был шанс заполнить этот пробел? Уже внешне, уже на подходе к величественной белоснежной резиденции — даже сквозь густую зелень парковой зоны, закрывающую обзор, — сердце невольно заходилось в восхищении. Самые чёрствые к искусству и тайнам прошлого обыватели здесь ловили себя на мысли, как любопытно было бы разглядеть, что скрывалось за высокими стенами и под лилейными сводами. Не это ли было причиной того, что Ирина необъяснимо не могла покинуть очередь? И что так полюбилось здесь Кривицкому?.. Когда внутренний голос задал ей этот вопрос, когда ей стал интересен ответ, она одёрнула себя и подумала, что тоже перегрелась. — Давно стоите? — за её плечом раздался бархатный мужской голос. — Солнечный удар где-то на подходе… —отмахнулась Павлова, но, когда голос показался смутно знакомым, порывисто обернулась. — Вы? Вы следили за мной? — Мимо проходил, — Кривицкий бесхитростно усмехнулся, поправляя висящий на локте, соскальзывающий по рукаву белой рубашки пиджак. Он был другим: простой, незатейливый, почти домашний утром, на берегу, теперь он снова сделался деловым и строгим, но в нём поразительно и одинаково привлекательно уживались две эти личности. «О чём я только думаю!..» — Только не надо врать! — не испытывающая восторга от любого вида и характера сюрпризов, она недовольно мотнула головой, что кончики волос едва не полоснули мужчину по лицу, но он будто не заметил того, а только глубже вдохнул раскалённый воздух, в котором остался шлейф терпких, как сама её суть, духов, однако любопытная подоплёка этой встречи оказалась сильнее — он приехал сюда потому, что решила приехать она? — и Ирина повернулась обратно, сменяя сомнительный, но всё же гнев на милость. — У вас очень плохо получается. — Вы так сокрушались, что мне эти виды доступны постоянно, а столица не балует вас такими пейзажами… — Геннадий Ильич продолжал неприкрыто улыбаться, окидывая взглядом окружение дворца и всякий раз возвращаясь к женщине, внимающей его оправданиям. — И я подумал: будет жутко несправедливо, если вы не увидите Ливадию во всей красе. А вы не увидите. Последние недели здесь немыслимое количество посетителей. — Ну, я близка к цели… — она неуверенно указала на десять… двадцать… тридцать человек впереди. — Пойдёмте, — он несогласно покачал головой и поднял руку, но так и не коснулся её локтя в предложении. Обошёлся кратким словом и взглядом, указывающим направление. — Куда? — Павлова удивлённо взметнула брови, но слишком поздно осознала, что уже покорно следовала за новым знакомым. — На экскурсию. Куда же ещё? — Подрабатываете гидом? Главным врачам настолько мало платят? — Невозможная… — неразличимым шёпотом буркнул Кривицкий, хотя её специфический юмор, который он ещё в начале недели не мог терпеть, начинал его забавлять. — Что? — переспросила она, когда отвлеклась на каменную лестницу, к которой её подвели, и угол дворца, увитый гроздьями душистых лиловых цветков, подумав, что пропустила в словах собеседника что-то важное. Как легко позади осталась вереница людей в очереди… Как легко Ирина, не верящая ни людям, ни в людей, доверилась неизвестной авантюре мужчины, почему-то всем видом внушающего доверие — тем и вызывающего сомнения. Сегодня он проводит её, словно дорогую гостью, во дворец, а завтра — завтра подарит рукописи любимого Чехова из его дома-музея в Ялте? Пообещав себе разобраться с этой загадкой позднее, Павлова решила ловить момент и наслаждаться именно тем, чем радовало её «сегодня». — Говорю, я бываю здесь так часто, что и сам мог бы проводить экскурсии. Но сегодня что-то не в голосе… — Геннадий открыл деревянную дверь и галантно пропустил Ирину вперёд. — Проходите. Комнатка, в которой они оказались, явно не была началом туристического маршрута, о чём её следом и предупредил Кривицкий. Как только он притянул дверь обратно, отделяя суетливый внешний мир от спокойного убранства дворца, Павлова ощутила, что ей уже нравилось: внутри было контрастно прохладно и тихо. Внутри не было никого, кроме них и единственного мужчины, сложившего руки в замок и оценочно рассматривающего зашедших. — Добрый день! — он обратился к ним с лёгкой улыбкой. — Привет, — Кривицкий протянул ему руку, и за этой неформальностью Павлова определила, очевидно, товарищеские отношения, связывающие мужчин. — Познакомься: Ирина Алексеевна. Ирина Алексеевна, это Николай Александрович… — Романов? — она ухмыльнулась, поддаваясь первому пришедшему на ум и вырвавшемуся каламбуру. — Шутка засчитана, — высокий брюнет в больших очках тонкой квадратной оправы — возрастом он походил на Кривицкого — хрипло посмеялся и, взяв тёплую женскую руку в свою, оставил на пальцах почтительный поцелуй. — Можно просто — Николай. Ваш экскурсовод по любимой южной резиденции царской семьи. Когда быстрое знакомство окончилось, мужчина пояснил, какими были их планы на ближайший час: — У нас проводят экскурсии по двум основным экспозициям: «Крымская конференция глав правительств СССР, США и Великобритании» и «Романовы в Ливадии». Мы с вами начали немного не с начала, поэтому сейчас отправимся на второй этаж, в личные комнаты, а потом вернёмся. Там как раз заканчивает осмотр одна группа, другая — сейчас пойдёт по парадным залам первого этажа слушать про Ялтинскую конференцию. Почему это хорошо? Мы не пересечёмся, и «милая сердцу Ливадия», как писали о ней сами Романовы, откроется для вас со всех самых прекрасных сторон. Пойдёмте, впереди намного интереснее, чем в этом проходном холле. И он повёл их по дворцу, дополняя его красноречивую интерьерную красоту своей грамотной речью. Из его уст и его низким, выразительным голосом исторические факты звучали увлекающей, очаровывающей сказкой: наверное, Павлова оттого и не интересовалась историей, что за всю жизнь — ни в школе, ни в университете, ни среди домашних — не было ни одного человека, чьи слова зажгли бы в ней любопытство и позвали бы из серой обыденности путешествовать по столетиям и странам. Друг Кривицкого нескрываемо горел своим делом, и потому слушать его было истинным удовольствием с первых реплик. Кривицкий шёл позади: ему не хотелось смущать её, не хотелось, чтобы Ирина постоянно обдумывала, зачем он устроил ей индивидуальную экскурсию. Он и сам терялся в поисках ответа на этот вопрос. Что он мог ей сказать, спроси она своей классической ироничной интонацией: «Вы каждому отдыхающему вашего санатория организовываете культурную программу с сопровождением?» Признался бы? Как на духу ответил бы: «Нет, только симпатичным блондинкам, врывающимся ко мне в кабинет по вторникам и оставляющим после себя неизгладимое впечатление»? Он и себе, убеждённому в том, что притяжение между людьми возникает лишь на фундаменте глубокого знания друг друга, не был готов признаться, что, похоже, много лет обманывался. Старинный друг неторопливо рассказывал гостье Ливадии про рабочий кабинет Николая II и висящий над камином персидский ковёр — про подарок шаха к 300-летию династии Романовых, успевший пропасть и попутешествовать по миру, чтобы в конце концов вернуться в этот дворец. Вёл от комнаты к комнате — через кабинет императора — к кабинету императрицы, от малой семейной столовой — к опочивальне, — акцентируя внимание на картинах и бесчисленных фотографиях, на лепнине и витражных окнах, на хрустальных люстрах и мраморных каминах; описывал протекающую здесь, размеренную и уютную жизнь царской семьи так подробно и живо, будто сам был с ними и видел всё своими глазами. Геннадий, пребывающий в своих мыслях, очнулся лишь тогда, когда они зашли в будуар императрицы, и Ирина впервые достала телефон, чтобы сделать фотографию. Ей приглянулась эта комната? Он тоже любил её. Наверное, всему виной были находящиеся здесь рояль, граммофон, пластинки?.. Здесь как будто всё ещё звучала музыка прежней жизни. — Будуар императрицы — гостиная хозяйки дома. Именно здесь проходили и тихие, и шумные семейные вечера, — Николай продолжал своё выверенное годами и неподдельной любовью повествование. — Посмотрите, как красиво перекликаются тёплая, светлая отделка комнаты из клёна и белый рояль немецкой фирмы «Беккер». Вообще Александра Фёдоровна была прекрасной пианисткой и часто музицировала здесь сама, а то и в четыре руки — с кем-нибудь из дочерей или с супругом… В какой-то момент Павлова перестала слушать его: внимание отвлёк вышедший из-за спины Кривицкий. Он пальцами, будто оглаживая саму нежность и хрупкость, провел по крышке рояля и, переступив невысокие канатные столбики, сел на стоящий около инструмента стул, опуская руки на клавиши из слоновой кости. — Хоть бы настроили! Тоже мне, хранители… — бросил Геннадий, когда сыграл несколько аккордов. — А так можно? — Ирина настороженно улыбнулась, подсчитав, сколько лет могло быть роялю и что предупреждение «просьба не трогать руками», выставленное на его крышке, всё же что-то значило. — Можно, если осторожно, — отошедший к двери Николай усмехнулся, выглянул из будуара и, не найдя никого снаружи, тихо прикрыл её. Конечно, он не особо удивил бы сотрудников музея: в музыкальной гостиной иногда всё ещё звучала музыка и некоторым именитым посетителям смотрители время от времени позволяли сыграть на рояле какое-нибудь произведение. Скорее недоумение туристов, не понимающих, почему их не позвали на внеплановый фортепианный концерт, было им ни к чему. А Кривицкий тем временем уже играл завораживающую своим звучанием мелодию, похожую на прерывистую и самую потаённую молитву. Может, рояль и был расстроенным — Павлова мало смыслила в музыкальном деле, — но чарующие звуки в одно мгновение пленили душу, вырывая её из беспокойного мира на этот единственный островок, состоящий только из инструмента, помнящего далёкий век и тепло пальцев самой императрицы, и Геннадия, снова нашедшего, чем её увидить. — Последний раз он играл на рояле лет пять назад… А я знаю его только три, — Николай встал рядом, но, заметив, как женщина затаила дыхание, как приоткрылись её пухлые губы, а распахнутые зелёные глаза словно приобрели самый насыщенный, густой оттенок, передумал шутить. — Эта музыка… Это… — она на миг оторвала взгляд от талантливо перебирающих клавиши пальцев и подняла голову к экскурсоводу. Кривицкий же недовольно цокал, когда сбивался, забывал тонкости мастерства из-за длительного перерыва, но она того не видела и не слышала. Ей было безразлично. Ей было очевидно, что это, в высшей степени талантливое, не могло быть игрой дилетанта. Но она не знала, чьё произведение звучало под его руками… — Это Шопен. Ноктюрн до-диез минор, — ответил Николай и отошёл к окну по другую сторону от сидящего за роялем Кривицкого, чтобы не мешать ей, едва ли теперь интересующейся его рассказами. За окнами возвышались горы и самым прекрасным пейзажем — из комнат Александры Фёдоровны всегда открывались волшебные виды — лежала раскинувшаяся у синего-синего моря Ялта. Жаль, что Ирине, застывшей у кленовых колонн и смотрящей только на главного врача, оказавшегося ещё и пианистом, не было до пейзажей никакого дела. «Прерывистая молитва» была лишь вступлением. Теперь мелодия лилась сердечной тоской и напоминала ей звучание израненной души, если такая душа, конечно, ещё могла подавать звуки. Почему он знал её? Почему он перебирал клавиши старинного рояля, но на самом деле трогал струны её души, заставляя что-то пыльное, умолкнувшее и почти мёртвое оживать, снова испытывать боль, смятение, печаль, страх, трепет? Почему его пальцы касались только инструмента, и её с Кривицким разделяли несколько метров, но она чувствовала их прикосновения на своей коже — под кожей — так ощутимо, что была готова опустить веки и поверить, что он обнимал её. Что он словно знал всю её историю, всё её прошлое, выписавшее на сердце кровавые следы незатягивающихся ран. Прошлое… Ещё одна минута затерялась в магии звуков — и ноктюрн стал звучать именно так: взглядом в светлое прошлое. В нём были нежные и весёлые мотивы, в нём перекликались звонкие и счастливые восклицания… но так тихо, что воспоминания о прошлом сразу покрывались дымкой и не могли из неё выбраться. Что пелена спадала и прошлое переставало казаться светлым. Под пальцами Кривицкого, по чёрно-белым клавишам, переливалась её жизнь — от ноты к ноте, от надежды к разочарованию, от преданности к предательству. Он в самом деле играл для неё? Для незнакомки, для одной из сотен своих пациенток, для чужой женщины он играл на рояле императрицы в сердце Ливадийского дворца? Ирина не выдержала и отвела глаза, когда Геннадий оторвался от инструмента и, мягко улыбаясь, посмотрел на неё: тягуче, продолжительно, поднимая из глубин тайны её ощущений. Голову заняли неуместные, загоняющие во тьму сожаления параллели. Однажды Павлов исполнял ей что-то похожее на серенаду… Правда, был безбожно пьян, а на утро и вовсе не помнил ничего из прошедшего дня. Однажды Алеников читал ей рэп, сочинённый ко дню её рождения… Правда, в том не было ничего от трогательности и музыки, а день рождения навсегда остался выжженным чёрным пятном на календаре. А Кривицкий — кареглазый, седовласый, трёхдневный знакомый и коллега, показавшийся заносчивой скукой, — играл ей Шопена. И выигрывал у мужа, которому она отдала тридцать лет. И выигрывал у любовников, которым она неизвестно когда принялась без разбора отдавать в жестокие руки хрупкое сердце. И выигрывал у каждого мужчины, которого она когда-либо встречала на пути там, в своей первопрестольной и златоглавой… Чем? Чем выигрывал? Странность была в том, что всем тем спутникам она могла чётко определить привлекательные достоинства и раздражающие недостатки, а ему… В нём всё смешалось. В нём знакомые эмоции, чувства и настроения перестали быть знакомыми. Душераздирающая тоска поглотила и её, и музыкальную гостиную, и весь необъятный мир, когда Геннадий доиграл и убрал ладони на колени. В последних аккордах промелькнуло внезапное просветление, и Ирина, врач с немалым стажем и опытом, вдруг поняла, что оно было ей знакомо… Так ощущалось просветление агонии — яркая вспышка ясности незадолго до смерти. Подобное ей случалось наблюдать неоднократно. Сердце сдавило глухой болью, когда она задумалась, отчего провела такую аналогию. Отчего живёт с мыслями о таких чувствах? Пусть будет беспросветная тоска — но только не предвещающее финал просветление. — Недурно, недурно, — Николай развернулся и, подойдя к Кривицкому, похлопал его по плечу. — Только вылезай живее, пока меня не уволили. Отрывая ноги, будто приросшие к полу, Ирина ступила вперёд, словно хотела подойти ближе, но, когда Геннадий посмотрел на неё, улыбаясь ей одними глазами, криво улыбнулась в ответ и, ничего не объясняя, проскользнула в и без её помощи отворившуюся сквозняком дверь, оставляя растерянных мужчин одних, отправляясь по уже пройденному маршруту обратно, прочь из дворца. — Пациентка? — в ухмылке Николая, сложившего руки в карманы брюк, промелькнула азартная хитреца. — Оставишь контакты? Геннадий вдруг смерил его таким осуждающе-тяжелым взглядом, что тот быстро оставил карманы и капитулирующее поднял руки, не давая знакомству с Ириной найти продолжение даже в виде мыслей о ещё какой-нибудь встрече. — У тебя дома жена и трое детей. — Понял, не дурак, — он расплылся в довольной, красноречиво выражающей помыслы улыбке. Было приятно впервые видеть друга, зарекомендовавшего себя давним и равнодушным ко всем женщинам холостяком, взволнованным и растерянным, звонящим ещё до начала рабочего дня со словами «Мне нужна экскурсия после двух», когда он и вправду мог бы самостоятельно водить туристов по Ливадии. Как прояснилось получасом ранее, экскурсия была нужна не ему, что оказалось ещё чуднее… — Свои фантазии и ухмылочки оставь при себе, — Кривицкий дёрнул его за синий галстук. — Ну, я пойду?.. — Иди, иди, — Николай, сдерживая смех, выпроводил его из будуара. — Не буду же я для тебя экскурсию продолжать.***
Кривицкий нашёл её на белокаменной скамье недалеко от лестницы, по которой они заходили во дворец. Она крутила в руках лилово-фиолетовую гроздь, напоминающую цветки акации. — Это глициния, такая листопадная лиана. На южной стороне дворца есть та, которой почти 110 лет. Представляете, как много она видела? — уже узнавший, но ещё не привыкший к переменчивости её настроения, Геннадий осёкся и присел на другой край скамьи. — Что-то случилось? «Случилось. Я встретила…» — Нет, всё в порядке. Спасибо за экскурсию. Если бы не ваша помощь, я бы действительно так и не узнала, чем может полюбиться это место. — Но вы так и не узнали. Мы осмотрели только половину… — Стало душно. Мне нужно было на воздух, — Ирина не лгала, ведь умалчивание было не то чтобы ложью… — Вернусь ещё когда-нибудь. Передавайте мою благодарность Николаю. — Обойдётся, старый шут, — едва слышно прошептал Кривицкий, но расслышавшая его Павлова тихо усмехнулась. — Пойдёмте, я покажу вам хотя бы парк. Покажу химеру и Турецкую беседку. Предания говорят, что однажды царица потеряла там кольцо. Может, найдёте? Он снова заболтал её, и она снова с лёгкостью поддалась его сказкам. Может, так было нужно? Может, нужно было верить всему — и про их случайную встречу в Ливадии, и про его игру для неё, и про царицу, — чтобы жизнь реже казалась серой посредственностью и сплошным цинизмом? Может… Они брели, то усердно делая вид заинтересованности в окружающей обстановке, то разговаривая о рабочих мелочах и ситуациях — когда между двумя врачами вставала неловкая тишина, медицина по обыкновению выручала неиссякаемым запасом историй, — по вымощенным дорожкам и тропинкам, брели вдоль белых роз, стройных кипарисов и раскидистых сосен, мимо фонтанов и пергол, тоже обвитых разноцветными розами и уже знакомыми глициниями, пока дворец оставался всё дальше и дальше, а прохожих становилось всё меньше и меньше. — Хотите, я вас сфотографирую? Вы очень удачно вписались в пейзаж, — Ирина остановилась и опёрлась на каменную ограду, отделяющую тропу от обрыва и утопающую в зелени пышных крон тянущихся снизу деревьев, за которыми разлилось сплошное сапфировое полотно — в эти минуты на море совсем не было волн и спокойствие большой воды передавало крупицы умиротворения всем смотрящим на него. Кривицкий не мог не отметить, каким красивым контрастом встала на фон из буйной зелени и ярко-синей воды женщина в бежевом льняном костюме, словно сама сотканная из солнечного света. — Давайте телефон. — Нет, не хочу. Не люблю фотографироваться, — она обернулась и разрушила его идею так же быстро, как он выстроил в своём воображении эту впечатляющую композицию. — Тогда я сфотографирую на свой, — Геннадий выудил из кармана телефон, пытаясь разглядеть на безнадёжно тёмном экране хоть что-нибудь похожее на камеру. — Это незаконно. Я не давала вам разрешения. — Бросьте. Я удалю, если вам не понравится. Но почему не любите? — Не люблю — и всё. Павлова снова отвернулась от него к морю, но Кривицкий всё равно сделал несколько фотографий. Особенно ему понравилось та, на которой случайным образом удалось запечатлеть Ирину в полуобороте: с разметавшимися волосами, с серьёзным, потому, наверное, и особенно глубоким, проникновенным, настоящим взглядом. С её красивым профилем. Почему красивые женщины не любили фотографироваться? Однажды дочь ответила ему на предложение сделать снимок: «Нет, это ты фотогеничный, а я всегда плохо получаюсь». Он, конечно, назвал её слова глупостью, но от того у него не стало больше её фотографий и последние годы, когда она была за тысячи километров, Геннадий был вынужден любоваться ею только в своих воспоминаниях и в редких сеансах видеосвязи. Но что препятствовало Ирине? Мог ли кто-то заставить её сомневаться в своей красоте, мог ли кто-то несправедливо внушить ей, что она далека от чьи-то придуманных стандартов, когда она выглядела так, словно сама способна создавать эти стандарты? Мысль о том, что в её жизни могли быть неприятные истории, подаренные грубыми мужчинами, претила Кривицкому. Пусть у неё был загадочный, сложно сделанный нрав — она того не заслуживала. — И правда красиво, — она почти искренне улыбнулась, когда посмотрела на себя его глазами, но скоро вспомнила, что и телефон был его, и к голосу вернулся привычный скепсис, запутывающий Геннадия: где она была настоящей? Он ещё не был уверен. — Но всё равно удалите. Конечно, он достал фотографии из «корзины», как только Ирина снова развернулась. Ещё минуту посмотрев на морской простор, она обратилась к Кривицкому с просьбой, больше похожей на начальнический приказ: — Вы не могли бы вызвать мне такси? У меня нет местной сим-карты… Она почему-то по одной ей известным причинам убегала. Он почему-то очень хотел догнать, остановить её, расспросить обо всём, но Павлова была бы не Павловой, если бы всё в ней было так просто, лежало на поверхности и ожидало своего читателя…