Вестник

      Остин очнулся от адской, просто невыносимой боли в правом плече. Первым порывом было вскрикнуть, но изо рта его вырвался только сдавленный хрип — дышать почему-то было тяжелее обычного… Следующим ярким ощущением была невесомость; ноги не касались земли, они будто бы были крепко связаны, и жесткая, грубая верёвка не давала шевельнуться, безжалостно сдирала кожу и одновременно удерживала напряжение в руках. Остин открыл глаза и, жадно глотая ртом воздух, нервно замотал головой, стараясь не напрягать плечо. Запястья рук и голени были пугающе сильно привязаны к деревянному кресту толстой неотёсанной верёвкой, находился он по-прежнему, видимо, в храме, хотя вокруг никого не было: его окружали только старые облезлые иконы, росписи, испорченные грязью и пылью, и обломки бетона с разрушенных стен, а свет проникал лишь через разбитое окно слева. Огромная деревянная дверь в противоположной стене была закрыта. Наверное, происходящее должно было вызвать у него какой-то ужас, страх или хотя бы беспокойство, однако у Остина вырвался лишь короткий сдавленный смешок, который на секунду прорезал звенящую тишину и растворился, словно исчезнувшие круги на водной глади. Опустив голову, он приметил, что по-прежнему был в одежде, однако теперь она была вся потемневшая, видимо, пропитанная кровью, хотя сначала Остин даже и не понял, что ранено что-то ещё: боль в плече заглушала все: и физические, и ментальные чувства, и только едкий металлический привкус на языке, казалось, держал его в сознании. Джинсы и футболка скрывали от него почти все прочие раны, поэтому он мог лишь предполагать, что ещё эти бляди умудрились ему вывихнуть и сломать, и обилие тёмно-алых пятен, казавшихся в полутьме почти чёрными, будто бы это была не кровь, а всего лишь вода, ясно говорило о том, что покалечили его нехило. Остин поочерёдно посмотрел на руки; плечи были до жути неестественно выгнуты в попытке удержать его жалкое тело в таком положении. Так забавно: правое со стороны ничем не отличалось от левого — такое же по-животному перекрученное, так что казалось, что ещё чуть-чуть, и суставы сломаются, и кости будут торчать из кожи наружу, нагоняя отвращение, однако оно одно болело так, что он бы взвыл, если бы только у него были силы. Господи, если бы только у него были силы… Остин сильно зажмурил глаза, силясь избавиться от расплывающихся от боли цветных пятен перед глазами, и снова открыл их, снова осмотрел комнату и снова издал короткий нервный смешок; если бы не эта адская боль, он бы поверил, что всё это сон… «Брат», — он вздрогнул. — «Где Ноа?!» — Ноа? — сплюнув кровью, позвал Остин, однако ему отчего-то показалось, что говорил кто-то другой. Жёсткий хрипловатый голос эхом отозвался от потрескавшихся стен и больно ударил по ушам, но теперь в нём просачивались нотки какой-то странной боли, будто бы не физической, но сам себе объяснить её он не мог. — Я здесь, — глухо отозвался тот, и старшему сначала показалось, что этот голос прозвучал только в его голове, однако затем он замер, прислушался и с ужасом понял — брат висел на другой стороне креста. — Ну и как ты? — закинув голову, спросил Остин, лишь бы хоть как-нибудь отвлечься от боли, лишь бы только занять себя чем-нибудь… безумно хотелось курить. — Нормально, — всё так же отстранённо ответил Ноа, а затем так же тихо добавил, словно объясняя, откуда в нём взялось это непривычное равнодушие: — Они убили Лору. Точно убили. — Ты видел? — недоверчиво нахмурился тот, однако голос его всё равно был каким-то безэмоциональным, и младшему показалось, что он спрашивает лишь для того, чтобы убить время. — Нет. Но я знаю, что это так. Дальше диалог не клеился, сил на разговоры быстро не осталось. От ослепляющей боли хотелось кричать, срывая голос, но лицо его оставалось всё таким же равнодушным, в тёмных глазах было пусто, и с губ не срывалось ни единого звука. Остин знал, что сознание его помутнилось от боли, что она заменила собой все эмоции, все чувства, но…разве это не к лучшему? Разве было бы лучше, если бы сейчас он мучился от них?.. Через пару минут, которые он провёл, пустым взглядом смотря в одну точку, даже толком не думая ни о чём, двери вдруг загромыхали, и в комнату вошёл человек в таком же тёмно-сером плаще, какие были у всех до этого. Мужчина — судя по фигуре — подошёл ближе и встал почти в плотную к его ногам, всё ещё не поднимая головы. — Вы посягнули на жизнь Вестника. Вы хотели убить его, — он говорил странным, невнятным, растянутым голосом, и Остин почувствовал, что его накрывает какое-то очень нехорошее предчувствие, что он начинает медленно тонуть в нём, как в болоте, и с каждой секундой ему отчего-то становится всё страшнее и страшнее… — Вас отвяжут и поведут к нему, — с этими словами мужчина поднял голову и посмотрел прямо ему в глаза; лицо его было будто бы мёртвым, под стать голосу, взгляд отрешённым, а когда тёмные глаза Остина наконец столкнулись с пугающе красноватыми, он понял, что на него накатывает волна чистого страха, сердце заколотилось быстрее, боль уступила место страху. Остин из последних сил дёрнулся вперёд, делая бессмысленную попытку хоть как-то, хоть чем-то закрыть своё беззащитное тело, но верёвки, конечно, не пустили его, лишь сорвав ещё один кусок бледной кожи с его запястий, но сейчас было не до этого. Его затрясло, словно в агонии. — Ноа, — уже не в силах скрывать дрожь а голосе, позвал его брат, стараясь говорить чётко и с должным напором, потому что уже понимал, что с его сознанием происходит что-то не то. — Он под марихуаной, Ноа, — голос надломился, и Остин громко и часто задышал, глотая ртом воздух. По щеке скатилась капля чего-то теплого: то ли кровь, то ли слеза… Перед глазами замелькали старые, очень старые образы; он несколько раз с силой ударился головой о крест, надеясь, что это вернёт его назад, только бы не вспоминать, только не вспоминать!.. Поздно. Сил бороться со страхом у него не осталось, и лишь в голове вместе с едва слышно раздающимися всхлипами кто-то продолжал отчаянно рваться, защищаясь, и кричать, затихая с каждой секундой: «Не смей! Не смей, ублюдок, не смей вспоминать!..» Вытянутый мальчик лет четырнадцати сидел на подоконнике, поджав ноги и облокотившись спиной на стену, и задумчиво смотрел куда-то вдаль, на маленький спящий городок. Чёрные волосы его были аккуратно собраны в маленький хвост, на лицо спадало лишь несколько коротких прядок, тёмные глаза внимательно изучали контуры домов напротив, желая хоть ненадолго отвлечься от постоянной тревоги. Прошло уже, наверное, больше полугода с тех пор как отец с младшим братом уехали в город, и все эти полгода каждый день он звонил им, и каждый раз отец не был уверен, доживёт ли Ноа до завтра. Казалось, эта битва могла продолжаться вечность, но даже тогда он каждый день бы звонил им, и каждый день ему бы казался последним для брата. Они были далеко… С одной стороны, Остина раздражала собственная отдалённость, раздражало, что он не может быть рядом, что не может помочь; с другой же мальчик понимал, что отец был прав, оставив его здесь с дядей: во-первых, ему надо учиться, а во-вторых, там ему, наверное, было бы ещё страшнее. Ну и, конечно, едва ли у них было столько денег, чтобы взять ещё и его. А ему всё чудилось, что он может что-то сделать… а на самом деле не мог ни-че-го. Остин тяжело вздохнул и протёр стекло кулаком, будто от этого оно стало бы чище. Скоро должен был вернуться дядя… Он был жалок, но вместо того, чтобы презирать, мальчик его боялся. Остин не мог, не имел права жаловаться: это был единственный человек, который согласился присмотреть за ним в отсутвие отца, хотя он бы сказал, что присматривать скорее надо было за дядей, чем за ним. Где-то на вторую неделю Остин понял, что это был человек, умеющий наркотиками закусывать алкоголь и, видимо, согласившийся помочь исключительно ради почти пустой квартиры. Пьяным мальчик видел его чаще, чем трезвым, но, слава Богу, он мог и подолгу не появляться в квартире вообще, и тогда дома стояла такая тишина, словно во всём мире остался лишь он один… Но затем дядя возвращался, чаще всего под травкой, и всё начиналось заново, и снова Остин тихо молился, чтобы старый замок на его двери выдержал грубую мужскую силу, и чаще всего он выдерживал, и всё снова обходилось. А если нет… А если нет — на его ещё мягкой коже появлялась пара новых сине-фиолетовых гематом, и всё заканчивалось… Отец, к слову, об этом, видимо, не знал, потому что никогда не спрашивал его ни о чём подобном, а Остин просто понимал, что кроме дяди остаться с ним было решительно некому, да и в целом лишних проблем доставлять очень не хотелось — он жив, значит, всё нормально. В адекватном состоянии дядя с ним почти не общался, вероятно, он всё-таки в принципе не очень любил своего племянника и обращался к нему только при исключительной необходимости и то с явной неохотой. Впрочем, сам Остин желанием общаться тоже не горел. Мальчик услышал, как в дверь застучали. Ключ пару раз не попал в замочную скважину, и за эти несколько секунд он успел спрыгнуть с подоконника, подбежать к своей двери и быстро запереть её, а затем тихо выдохнул и прикрыл глаза. Входную дверь открыли, и из прихожей донёсся громкий хрипловатый голос, по которому уже сразу было понятно, что сегодня виновником такого веселья стала марихуана. — Остин! — язык его заплетался, слышно было, что он врезался во всё, не в силах нормально держаться на ногах. — О-остин! Не бойся. Дверь выдержит. Не бойся. Дядя подошёл к ней вплотную, и в этот момент мальчику показалось, что он пришёл домой только для того, чтобы покалечить его, будто от этого ему стало бы веселее. Первый удар. Остин даже не вздрогнул, лишь отошёл назад к окну, оставив всю ответственность на единственной преграде между ними. Второй удар. Успокойся, ничего не будет. Тонкие пальцы крепко сжали угол стола, внимательные глаза смотрели на дверь, губы были плотно сжаты. Третий удар, чудовищно, нечеловечески сильный, и дверь поддалась. Остин ещё один сделал шаг назад, глаза его расширились от страха, кончики пальцев побелели от напряжения, изо рта вырвался короткий нервный выдох. В комнату, улыбаясь, вошёл мужчина лет сорока, покрасневшие от марихуаны глаза его были такие же тёмные, как и у племянника, короткие чёрные волосы грязными, как и вся его одежда, щёки давно небриты. «Не хуже, чем обычно», — хотел было надеяться мальчик, но что-то в огромной страшной фигуре дяди говорило об обратном, и он отходил всё дальше, пока наконец не упёрся в стену, самого себя загнав в угол. Дядя подходил ближе, и через долгие секунды его весёлое лицо оказалось над замершим у стены мальчиком. Остин привычно закрыл тело руками, готовясь принимать удары на хрупкие предплечья, но в этот раз что-то явно было не так; дядя не спешил. Он смотрел на мальчика ещё несколько мгновений, и с каждой секундой глаза его становились всё страшнее и страшнее, пока наконец сильная грубая рука не ударила Остина в плечо — туда, где он не защищался, прижав хрупкое тело к стене. Мальчик вскрикнул от неожиданно ослепившей его боли, даже не успев понять, что произошло. В глазах потемнело, ноги подкосились от слабости, и он сполз на пол, пытаясь убрать с пылающего плеча чужую руку. Из глаз потекли какие-то неконтролируемые никем слёзы, левой, здоровой рукой он наконец стащил с себя мужскую ладонь, и испуганно схватился за правое плечо сам. Дядя, казалось, такой реакции не ожидал, но слёзы только ещё больше развеселили его, и он бы ударил снова, если бы Остин краем глаза не увидел маленький перочинный ножик, валяющийся на полу, и, быстро схватив его, не ткнул бы им в мужчину. Тёмные глаза мальчика зло, по-животному сверкнули, и дядя отступил, веселье на его лице сменилось смятением. На дрожащих ногах Остин поднялся, направляя на него блестящее лезвие, беззвучно приказывая выйти из комнаты. Слёзы всё ещё скатывались по его щекам, гонимые адской болью, помутняющей его сознание. Наконец мужчина вышел из комнаты с неуверенной, нервной улыбкой на лице, запинаясь и покачиваясь. Стало тихо. Маленький перочинный ножик с глухим стуком упал на пол, и освободившейся рукой Остин осторожно коснулся больного плеча, придерживая его, а затем сам медленно опустился на холодный пол. Его трясло. Ещё несколько секунд он молчал, прислушиваясь к тишине вокруг, а затем наконец опустил голову и тихо всхлипнул, позволяя слезам с новой силой покатиться по его щекам. С того дня в нём поселилось новое, до сих пор не знакомое ему чувство — страх за свою жизнь. Отныне он всегда носил с собой маленький перочинный ножик, компенсируя, как ему тогда казалось, свою новую уязвимость, своё новое слабое место. Первую неделю все карманные деньги шли на обезболивающие, на вторую боль стала чуть тупее, а через месяц в состоянии покоя не болело и вовсе. Отцу об этом мальчик так и не сказал, как и не пошёл в больницу, хотя понимал, чем это могло бы быть чревато, но всё-таки без официального опекуна туда не придёшь, а дядя бы его точно послал с такими идеями. И всё было бы ничего, он бы всё перетерпел, если бы только не эта ёбаная тревога… Казалось, учащённое сердцебиение теперь было нормой, всё вокруг стало каким-то неважным, бредовым, тем, на что можно забить в угоду более срочных дел, сосредотачиваться было невозможно… Сначала Остин резко ударился в учёбу, пытаясь заглушить тревогу хоть каким-то интересом и огромными объёмами информации; это работало, но недолго. Вскоре, когда он открывал очередную никому не сдавшуюся статью, безумное количество уже надоевшей, абсолютно бесполезной информации нагоняло на него такой ужас и отчаяние, что хотелось удариться лбом об стол и зарыдать, а сердце всё билось, билось, билось, и иногда даже дышать становилось сложно, словно оно стучало быстрее, чем он успевал глотать ртом воздух, словно он задыхался… А потом в его голову не пришло ничего лучше, чем сигареты. Доставать их было удивительно легко, и помогали они удивительно хорошо, будто бы были созданы специально для него, такие успокаивающие, такие нужные… Первое время было стыдно, но потом эта зависимость стала настолько привычной для него, что Остин уже не задумывался об этом, докуривая очередную и всё так же задумчиво смотря в окно, только вот вместе с тревогой сигаретами в нём заглушилось и всё остальное, и с каждым разом тёмные глаза, смотрящие вдаль, становились всё равнодушнее и равнодушнее… Новая острая боль в голени заставила его вздрогнуть и прийти в себя, Остин рефлекторно дёрнул связанной ногой и опустил голову; там обдолбанный маленьким ножиком перерезал верёвки у его ступней, его неосторожные слабые руки, держащие нож, то и дело соскальзывали, задевая оголённые сухожилия, а потому и всё лезвие, и верёвка, и оголённая в тех местах кожа Остина были в крови. Наконец, покончив с первой верёвкой, он перешёл ко второй, а парень осторожно ступил кровоточащей ногою на пол, однако очень быстро понял, что стало только хуже, потому что теперь руки его были подняты ещё выше, а оттого плечо болело лишь сильнее. Дело это у мужчины продвигалось медленно, потому что и сам он был слабоват и неосторожен от наркотика, и верёвка была на удивление грубая и прочная, и несколько минут слышен был лишь звук ножа, трущегося об неё, и тихое шипение старшего, когда этот самый нож соскальзывал. — А зачем он это делает? — негромко спросил Остин, повернув голову вправо и обращаясь к брату, когда сознание его наконец вновь стало ясным, и он понял, что не знает ответа на этот вопрос. — Ну он же говорил, — с лёгким недоумением откликнулся Ноа, будто бы это было очевидно, но выяснять, почему старший не запомнил то, что было сказано буквально две минуты назад, у него сейчас не было никакого желания, а потому он лишь выдохнул и спокойно ответил: — Они поведут нас к… ну, к Анджеллу, видимо. Остин едва заметно качнул головой в знак понимая и снова перевёл взгляд на мужчину в сером, который тем временем уже расправился и со второй верёвкой, так что и вторая нога старшего оказалась на земле, однако они настолько ослабели от ударов и порезов, что теперь наотрез отказывались выдерживать вес его тела, а потому ему стоило немалых усилий, чтобы заставить их работать, потому что держаться только на руках было невыносимо. — Начни, пожалуйста, с правой, — еле слышно произнёс Остин, когда наркоман, покачиваясь и едва не падая, встал на каменное возвышение, в котором раньше, наверное, хранились мощи или что-то вроде того, и уже было потянулся к верёвке на левой руке парня. Но последний, видимо, не услышал его, и окровавленное лезвие как ни в чём ни бывало начало разрезать левую верёвку, почти сразу же больно задев запястье и чуть не полоснув по вздувшимся от напряжения венам. Остин вздохнул, пытаясь замедлить всё ещё чересчур быстро бьющееся сердце, и прикрыл глаза. Как только последняя верёвка разорвалась и отпустила его тонкую кисть, и он обессилено упал на пол, привычная внимательность, заглушаемая ранее болью, теперь вернулась к нему, и Остин вдруг заметил, что они не только не сняли одежду — они даже не достали ничего из карманов, и его телефон (правда, наверное, тоже побитый) всё ещё был на месте. «Идиоты обдолбленные», — промелькнуло у него в голове, и на его губах, на которых ещё виднелись капли алой крови, заиграла привычная самоуверенная усмешка. Остин быстро оттолкнул мужчину, уже почти связавшего его сзади, и, собрав все силы, сделал пару шагов, затем всё-таки упал, достал телефон, израненными пальцами набрал Марка и нервно облизал губы. Ответили почти сразу же. — Мы в заброшенном храме. Приезжай, — успел протараторить ему Остин, прежде чем его вновь схватили за запястья и связали их за спиной — впрочем, он уже и не сопротивлялся, уже всё зависело только от оперативности полиции. Оставив старшего на коленях посреди комнаты, наркоман снова подошёл к кресту и начал так же неспешно освобождать Ноа.

***

Она жива. Они не посмели её убить. Она жива. Жива, жива, жива!.. Ноа подняли на едва держащие его ноги и медленно повели вслед за братом. Боли он почти не чувствовал, смотрел вперёд, но глаза его постоянно метались из угла в угол в поисках девушки; так же, как ещё совсем недавно искала она Анджелла, и казалось, что сейчас не было ничего важнее этого: ни боль, ни сам мальчик, ни жизнь брата, ни его жизнь… всё это разбивалось об одно невыносимо тяжёлое предчувствие… Светло-карие глаза его были злые и сосредоточенные, — такие обычно бывали у Остина — пухловатые губы плотно сжаты, грязные и слипшиеся от крови кучерявые волосы спадали на лицо, делая его ещё более устрашающим. Они вошли в основной зал, и снова десятки пар красноватых глаз устремились на него. Люди стояли повсюду, и за ними не было видно ничего, а он шёл, будто бы и не замечая их вовсе, всё искал, искал, искал… Здесь пахло потом, красками и чем-то ещё, чем-то очень сильным, но ему ещё не знакомым, и парень осмелился предположить, что это и был наркотик. Когда они прошли ползала, Ноа в который раз поднял голову, ожидая увидеть там её, но вдруг замер от удивления, широко распахнутыми глазами смотря на противоположную стену; там на импровизированном «троне» из обломков камня восседал Анджелл, улыбка его была всё такая же полупьяная, золотые волосы сверкали в лучах солнца, пробивающихся через редкие дыры в старых стенах, светло-голубые глаза тоже покраснели и теперь уже не казались такими невероятными, как раньше. На его детских тонких плечах висел снежно-белый плащ, ярко выделяющийся на фоне остальных грязно-серых, маленькие ножки не доставали до пола, и это придавало картине ещё больше какого-то детского абсурда. Его заставили сделать ещё пару шагов, а затем мужчина одним движением ножа приказал братьям стать на колени, и Остин молча повиновался. Младший же, всё же упав перед мальчиком, негромко и осторожно обратился к нему: — Анджелл? Что ты творишь, солнце? Что здесь происходит? Отпусти нас, пожалуйста, и скажи, где мама, Анджелл, ты же помнишь меня? Мальчик не ответил. Красно-голубые глаза его смотрели прямо на Ноа, но будто бы не видели его и уж точно не узнавали. Взгляд этот был пустой и бессознательный, почти безумный, словно в его теле сейчас находился не он сам, а кто-то другой, и, увидев это, парень замолчал, покорно склонив голову. Фигуры, стоящие ближе всего к Анджеллу, засуетились, некоторые из них отошли в сторону, в тень, и Ноа, проследив за ними, вдруг заметил в дальнем углу нечто, напоминающее человеческое тело. Сердце пропустило удар. — Лора! — не своим голосом заорал он, вскакивая на подгибающихся ногах и бросаясь в ту сторону, но уже секунду спустя блестящее на солнце лезвие оказалось прямо у его горла. — Тихо, непослушный, — глухо раздалось прямо над ухом, и его с силой толкнули назад, на колени. Ноа дышал так рвано и часто, что кадык его почти касался лезвия, и от этого становилось ещё страшнее; всё вокруг вмиг стало неважным, ненужным, словно игрой, которая может подождать, и парень сделал ещё одну попытку вырваться, но его вновь вернули на место. — Успокойся, — негромко произнёс Остин рядом. — Ты уже ничего не сделаешь. Жди. — его равнодушные глаза поочерёдно смотрели то на разъярённого брата, то на труп в углу, то на мальчика, и выражение его лица каждый раз оставалось непроницаемым. Младший хотел было отыграться на брате, но силы наконец оставили его, и Ноа не стал больше перечить. — Вы хотели убить Вестника, — ещё раз повторил мужчина, вышедший вперёд. Никто ему не возразил. Ждать, просто ждать. — Вас надо… убить. Но сначала шанс на искупление, сначала ваш последний разговор с Ним, — с этими словами он отошёл в сторону, и к ним вышли двое других, держащие в руках свёрнутые листы пожелтевшей бумаги. Не говоря ни слова, они приподняли сначала его голову, затем голову Остина и, ножом заставив обоих открыть рот, высыпали туда желтовато-зелёное содержимое листа. Ноа похолодел, в последний момент узнав измельчённые листики того самого растения, которое он видел у входа — вот от куда оно у них взялось — марихуаны. Чертовски много, в сотни раз больше нормальной дозы. Смертельно много. — Не глотай, — на всякий случай шепнул он брату, держа наркотик во рту, хотя знал, что тот и без него догадался бы, чего не надо делать. Остин не ответил. С минуту стояла звенящая тишина. Время тянулось, словно мёд, такое же вязкое, мучительно долгое, отнимающее у него все последние силы… Казалось, было слышно дыхание каждого в этом забытом Богом здании, было слышно, как бьются сердца всех вокруг, как стучит оно внутри у него самого, как все нетерпеливо чего-то ждут: они — полиции, наркоманы, наверное, их смерти… И все ждали молча, смиренно склонив голову перед временем. И вдруг тишину разрезали на части, словно кусок полотна ножом, разрезал чей-то громкий безумный смех, и Ноа даже сначала показалось, что это он сходит ума, что это только у него в голове, пока в один момент он не узнал этот голос. Всё внутри замерло. Младший осторожно, больше всего на свете боясь увидеть там то, что уже и так было понятно, повернул голову вправо, и светло-карие глаза его не нашли тёмных, не встретились с ними. Остин, запрокинув вверх голову, громко смеялся, безжалостно разрезая тишину, и смех его был безумный, расслабленный, счастливый — такой, какого Ноа не слышал с тех пор, как вернулся из города. Красивый жёсткий голос эхом отдавался от стен храма и снова, снова врезался в его голову, и каждый раз ответом там было лишь тихое «Нет…». Все остальные же выглядели так, словно так и должно было быть, словно всё идёт по плану; они всё ещё стояли, склонив головы, укрытые серыми капюшонами, и только их красные глаза мелькали в темноте, наблюдая за братом. Однако вскоре с лица Остина пропала улыбка, он опустил голову — тёмные глаза его стали такие же красные, как и у всех вокруг — и нервно закашлялся, а затем его затравленное тело окончательно обмякло, и брат упал на бок, кашель его перешёл в болезненные судороги, которые с каждой секундой становились всё сильнее и сильнее, пока Остин вдруг не замер. По щеке Ноа медленно скатилась одна-единственная блестящая слеза. Замер… навсегда?.. Деревянные двери храма с грохотом распахнулись, и внутрь вбежали полицейские во главе с Марком, но младший уже не слышал их, это уже было неважно. Он, всё-таки выплюнув измельчённые листки на пол, измазанный в его, видимо, крови, склонил голову и прикрыл глаза, отстраняясь от происходящего вокруг. По щекам одна за другой скатывались и срывались на пол слёзы, но внутри у него вдруг стало пусто, как никогда. Там больше не было ничьих образов, ничьих голосов, там не было вообще больше ни-че-го, лишь звенящая тишина, какая ещё пару минут назад стояла здесь, в храме. Откуда-то издалека до него доносились голоса полицейский, он слышал, как они связывают наркоманов, чувствовал, как Марк садится рядом с Остином, со скорбью поглаживая его грубоватую грязную кожу… Горло больно саднило от слёз. Открывать глаза было страшно, страшно было оказаться в мире, где не осталось больше никого. Зачем он это сделал? Он знал, что умрёт, зачем он это сделал?! Ноа поморщился от этих вопросов, с ужасом осознавая, что никогда не узнает на них ответа. Чего он не замечал?..