↳bbylux: Так же как собаки и клещи.
↳honeyth0t: эм, кто собака, а кто клещ?
↳bbylux: Учитывая историю JK, он — собака. Не знаю, кто такой Сокджин — просто клещ, жаждущий внимания.
↳boywivsuds: О, так ты пиздабол? Понятно.
Estrellavv: Чонгук выглядит таким счастливым!!! Я сейчас заплачу.↳honeyth0t: правда же??? Они такие милые, не понимаю хейта.
↳etrellavv: Люди так сильно хотят, чтобы JK был злодеем.
Novoloco: Мне нужен кто-то, кто будет смотреть на меня так, как они смотрят друг на друга Бывало, как и сейчас, Сокджин становился жертвой подкрадывающегося чувства вины, неосознанно впадая в приступы ненависти к себе из-за той лжи, которой он жил. О том, что у него есть фанбаза, он долгое время мог только мечтать. И вот теперь у него были преданные фанаты, которые считали его каким-то идеальным, неземным, нечеловеческим существом, а он обманывал их всех. Он пролистывает статью от Pixie Chique вниз, пока не доходит до фотографий. На первой фотографии — он сам и Чонгук, сидящие бок о бок в своих ложах и улыбающиеся друг другу. Улыбка Чонгука ограничивается только глазами, за исключением крошечной улыбки в уголках рта, губы округлились в середине фразы. Фотография сделана в основном со стороны Сокджина, поэтому видно только половину его лица, но его улыбка заметна, яркая и искренняя. На следующей фотографии Чонгук улыбается во весь рот, а Сокджин откидывает голову назад в искреннем, как ему кажется, смехе. В тот момент Чонгук сказал что-то невпопад, и, хотя это не было настоящей шуткой, Сокджин от души рассмеялся. А вот третья фотография, на которой Чонгук надевает на голову Сокджина кепку, в которую снял с себя, заставляет Сокджина чувствовать себя виноватым. Подобные приступы часто смягчались словами Чансона или его собственными напоминаниями о том, что они с Чонгуком — не единственные знаменитости, которые симулируют отношения. Музыканты постоянно делают это, когда им нужно прорекламировать новую песню, особенно если это совместная работа. Актеры делают это, когда их фильм не вызывает достаточной интриги у публики или прессы. Они не первые и не последние. Пока люди жаждут внимания и славы, рассматриваемой как предпоследний эликсир молодости и вечного счастья, всегда будут существовать такие же, как они, притворяющиеся теми, кем они не являются, ради временного удовольствия быть замеченными. Это была игра. А они лишь играли в эту игру и выигрывали. Не было ни стыда, ни вины за то, что они так легко одержали победу. Он выключает экран и кладет телефон на диван рядом с собой, вздыхая и потирая глаза. Он оглядывает трейлер. Трейлер. Ради всего святого, он был в трейлере. На какое-то мимолетное мгновение он тоскует по простоте своей жизни, когда он еще боролся за место под солнцем. Внезапно, как удар молнии, его жизнь превратилась из жонглирования работой на полставки во время съемок независимого фильма в будние дни — в раздачу автографов, «свидания» с горьким сердцем Южной Кореи и одну из главных ролей в «Параличе», научно-фантастической эпопее, которая, как известно, откладывалась на протяжении более десяти лет. Концепция «Паралича» была интересной: дремота, двойники и технологии. Однако Сокджин не был особенно увлечен этой идеей. Он узнал о сценарии еще тогда, когда режиссером был назначен Пак Тэвон — фильм должен был стать продолжением его новаторского научно-фантастического фильма ужасов. Его интерес к фильму угас, когда Пак Тэвон вышел из проекта, после того как режиссер Вонг Лю подписал контракт, а затем снова, когда Лю тоже вышел из проекта. Сценарий пережил столько ложных «зеленых огней» и ложных зацепок, что, когда его отложили на пять лет, как раз после того, как «Лотосовая роща» стала набирать обороты, любопытство Сокджина к сценарию уже практически съедало его. Поэтому, когда ситуация начала меняться и Чансон спросил его, какую роль он хочет получить в следующий раз, «Паралич» был первым, что вылетело из его уст. Однако если бы он знал, что Чхве Ха-иль подписывается на роль режиссера, то держался бы от этого проекта как можно дальше. Чхве Ха-иль был, без сомнения, очень талантливым, изобретательным, захватывающим творческим человеком, чьи фильмы всегда были близки к совершенству. Он был умен, рискован, и, что самое главное, его фильмы не только получали признание критиков, но и становились кассовыми. Чхве Ха-иль был выдающимся режиссером. А еще он был хулиганом. Засранцем. Тщеславный потенциальный тиран, который получал удовольствие от своей власти над каждым, кто осмеливался перечить ему. Он не любил выделять новичков. Между актером-ветераном Квак Ыну и двукратным обладателем премии AFA Вон Сиджуном, Сокджин был новичком. Он пробыл на съемочной площадке два дня, прежде чем попал под прицел Ха-иля. Чхве Ха-иль заставлял его часами сидеть в холодной воде, причём не только во время съемок, но и между ними. В первый раз, когда Сокджин попытался вылезти из воды по команде «Снято», Ха-иль спросил его, кем он себя считает. Сокджин не ответил, так как знал, что вопрос был риторическим, и Ха-иль без всяких добрых слов велел ему вернуться в воду. К концу дня Сокджин не мог унять дрожь, а к горлу подкрадывалась боль. Он хотел уйти. Ему хотелось плакать. Это была не та работа, к которой он привык. Последний его директор в «Лотосовой роще» была расчетливой, тихой и точной. Она говорила мало, а когда говорила, то негромко, но весомо. Она не была особенно тёплой, но и далеко не холодной. Она хотела сделать свою работу правильно, выполнить задуманное в полной мере. Они не были близки, но понимали друг друга. И она никогда не заставляла Сокджина чувствовать себя так, будто он хочет исчезнуть. По словам коллег, это была форма дедовщины. — Он хочет, чтобы ты сдался, — тихо сказал ему Ыну после репетиции, — он хочет, чтобы ты сломался. Он талантлив, не спорю, но он самодовольный ублюдок. Я он будет продолжать, пока ты не дашь ему отпор Сокджин, не доставляй ему такого удовольствия. Пока что Сокджин этого не сделал. Он делал то, что должен был делать, не отнекивался и не ломался. На съемочной площадке его верхняя губа стала настолько жёсткой, что иногда кажется, будто он больше никогда не сможет ею пошевелить. К счастью для него, роль была не очень большой. У него, вероятно, было четвертое место по количеству реплик среди всех персонажей, что означало, что он может скоро закончить, если правильно разыграет свои карты. Из семнадцати сцен, в которых занят его персонаж, он снялся в пяти. Если все пойдет хорошо, он выйдет из-под контроля Ха-Иля в течение двух недель, а то и меньше. Пока же он устраивается поудобнее в своем трейлере, зная, что ему не придется ни смотреть, ни слышать, ни даже думать о Ха-Иле, пока не закончится обед. Спокойствие прерывается быстрым стуком в дверь. Сокджин уверен, что это просто Чансон с едой, которую он обещал принести во время перерыва. С кинопроизводством всё было в порядке, даже фантастично, но на этой съемочной площадке Сокджин должен был потратить своё время, чтобы выбросить из головы всë, что связано с межличностными отношениями. — Заходите, — зовёт он и кладёт ноги на диван, наклоняясь вперед, чтобы убрать со стола листы сценария. Он ожидает услышать шорох пакетов или жалобы Чансона на ужасные пробки и долгое ожидание в ресторане. Не услышав ни того, ни другого, он смотрит на дверь и отшатывается назад, увидев поднимающегося по ступенькам Ха-Иля. Желудок сворачивается узлом, и он прижимает к нему руку, стараясь не подвергаться тошноте. С Сокджином никогда такого не было. Он не реагировал так на людей. Но, похоже, его тело отталкивало Ха-Иля так же, как и разум. Ему стало плохо. — Оу, — единственное, что ему удается сказать. — Оу? — Ха-Иль смотрит на него с фальшивой улыбкой, оглядывая комнату. — Это все, на что ты способен? Где же твое уважение? Сокджин опускает глаза и быстро моргает. Он ничего не говорит. — Ну что ж. Полагаю, это вполне нормально, — Ха-иль подходит к дивану и садится рядом с Сокджином. Слишком близко. Колени соприкасаются. Сокджин хочет отодвинуться, но почти боится, как это будет выглядеть, как отреагирует режиссер, заметив его движение. — …Знаешь что? — Хм? — Ты очень красивый. В горле у Сокджина пересохло. — Спасибо. — Не стоит благодарить, — говорит Ха-иль, протягивая руку и убирая волосы со лба Сокджина. В животе снова забурлило. О Боже, его сейчас вырвет, да? — Я не считал тебя красивым. И не подчеркивал это… пока. Сокджин смотрит на него с вопросом в глазах. «Что?» Рука Ха-Иля все еще на нём, теперь она гладит его по лицу и заходит под подбородок. Сокджин вздрагивает и отодвигается назад. — Вы можете не трогать меня, пожалуйста? Вопрос прозвучал торопливо, все слова слились в одну многосложную кашу. Он поджимает губы, когда слова вырываются наружу, напрягается и едва дышит. Он начинает расслабляться только тогда, когда рука Ха-Иля исчезает, и он не двигается подальше. Колени больше не соприкасаются, воздух больше не давит, и Сокджин снова может дышать. Ха-иль выглядит так, словно хочет что-то сказать по этому поводу, по поводу проявления «неуважения». Но он ограничивается тем, что скрещивает ноги и сцепляет руки на коленях. — Ты новенький, да? — …Да. — Полагаю, не многие знают твоë имя. — Не знаю. Может быть. — Могу я дать тебе совет? Если ты хочешь оставаться актуальным и задержаться здесь, получать работу, деньги, чтобы тобой восхищались тысячи людей, ты не должен бояться рисковать. — А я и не боюсь, — сразу же отвечает Сокджин, слишком уж обороняясь. — О? Это замечательно. Значит, ты не возражаешь против того, чтобы начать все с чистого листа? — Думаю, нет. Улыбка у него жалкая, со слишком большим количеством зубов, с каждого из которых, кажется, капает кровь. — Я знал, что у тебя получится. Мы добавили пару сцен в сценарий. Сцены для тебя, если тебе интересно в них сняться. Сокджина радует мысль о том, что он получит больше экранного времени. Но другая его часть помнит о сроках, о том, сколько дней ему придется работать, если только он всё сделает в точности. С новыми сценами он вполне может удлинить график еще на неделю. — Тебе интересно? Несмотря внутренний голос, Сокджин кивает. — Хорошо. — К сожалению, у меня нет с собой сценария, но я расскажу тебе всё, что смогу. Твой герой, очаровывает своим взаимодействием, испытывает прилив противоречивых эмоций. Он зол, он в восторге, он убийца и он возбужден. — …Возбужден? — Да. Эта сцена была бы для тебя отличным перформансом. Действительно сложный, блестящий сценарий. Ты планируешь устроить буйство. И достанешь нож. Но потом, но потом, — Ха-иль снова наклоняется вперед и кладет руку на колено Сокджина, слегка сжимая его и проводя ладонью вверх-вниз по бедру Сокджина. — Ты поймешь, что не хочешь убивать. Ты хочешь, чтобы тебя трахнули. Сокджин задыхается. — Простите…? — Затем ты сорвешь с себя одежду и — помнишь искусственный интеллект в фильме? — включишь режим удовольствия и отправишься в город. Сокджин ничего не говорит, сердце бешено колотится, а в голове проносятся миллионы различных сценариев. Всё, что он может делать, — это смотреть в пол. — Ты понимаешь, — говорит Ха-иль, — ты будешь мастурбировать. В полный рост. И это будет жестоко. Я хочу слез, я хочу хаоса. И я подумал, раз уж ты готов рисковать… мы можем сделать все это без симуляции. По коже Сокджина пробегают мурашки, пронизывая всё внутри. Стало невыносимо холодно. Он обхватывает себя руками и вырывает колено из хватки Ха-иля. Он теряет дар речи. Он забыл, как говорить. — Если ты нервничаешь, то не стоит, — пробормотал Ха-Иль слишком сладким голосом. — Можешь показать мне сейчас, если тебе так комфортнее. Ему не нужно спрашивать о том, что Ха-Иль просит показать. На этот раз он пытается говорить, слова почти неуклюже сыплются изо рта, но он не может, потому что его сейчас вырвет. В горле першит, руки липкие, кажется, что в любую секунду он может потерять сознание от шока. Я ничего тебе не покажу, — хочет сказать он. Слова практически ползут по горлу, но никак не могут вырваться наружу. Как раз в тот момент, когда ему кажется, что комната начинает вращаться, дверь трейлера открывается, и внутрь заходит Чансон с пакетами в руках. — О, простите, — говорит он, заметив их. -Я не помешал? — Нет, — почти кричит Сокджин. Он машет Чансону рукой, и Ха-Иль поднимается, чтобы уйти. Он ждет, пока Чансон доберётся до своего места, а затем проскальзывает через проход и покидает трейлер. Чансон садится на диван, ставит еду на журнальный столик. Сокджин обнимает Чансона за плечи и прижимается лбом к его плечу. Его дыхание становится неустойчивым, вздрагивающим и торопливым, а затем стихает и снова выравнивается. — Ты в порядке? …спроси меня завтра. *** Отношения — сложная штука. Отношения в индустрии особенно сложны. Влюбленность — не то чтобы Чонгук считал себя влюбленным — даже не близко, а быть на виду у всех — так же опасно, как смешивать бурбон со снотворным. Тысячи глаз следили за тобой и твоей второй половинкой, за тем, что вы делаете, чего не делаете, как вы говорите друг с другом, как не говорите друг с другом. В большинстве случаев последнее слово оставалось за публикой. Если они ненавидели вас как пару, они всегда были рядом, размахивая руками и пытаясь разорвать вас на части. Если они любили вас как пару, они тоже были рядом, лаская и защищая чужие отношения. Идеализация, восхищение и влюбленность в «идеальную пару». В любом случае отношения, какова бы ни была их природа, как правило, разрушаются под давлением. Мнение о том, что отношения между знаменитостями так часто держатся в секрете из-за стыда или из-за страха, что эти отношения испортят их публичный имидж, верно лишь отчасти. Довольно часто истинная причина не имеет ничего общего с публичным имиджем и связана с тем, что, как только отношения становятся достоянием общественности, они перестают быть вашими собственными. Каждый хочет получить свою часть, хочет получить часть вас. Они отбирают и отбирают, отбирают и отбирают, пока ничего не останется. А потом, когда целые части превращаются в половинки и лоскутки, они уходят, чтобы найти что-то новое. Есть много причин, по которым Чонгук держит свои отношения в тайне. В реабилитационных центрах, когда пациент приближается к дате освобождения, ему рекомендуют не торопиться с принятием важных решений. Отношения, переезды, кардинальные изменения в карьере и т.д. Выйти из реабилитационного центра и начать встречаться с самой восходящей звездой Южной Кореи было плохой идеей. Впрочем, в защиту Чонгука можно сказать, что он начал встречаться с Йесоном задолго до реабилитации. Правда, они не называли это так. За месяц или около того до ареста они встречались почти ежедневно. Они часто посещали вечеринки, были причастны к бездонным возлияниям и, что самое главное, с удовольствием занимались сексом друг с другом. Возможно, это была не столько пара, созданная на небесах, сколько пара, созданная по удобству. После реабилитации Чонгук решил, что ему нужно что-то стабильное. Его карьера шла под откос, семья не была надежной, и, как бы он ни уважал Сияна, Чонгук знал, что если в ближайшее время ситуация не изменится к лучшему, он исчезнет. Стабильность пришла к нему в виде Йесона, и неважно, знак это или нет, Чонгук не пытается копаться в символизме, которого там нет. Они встретились в ресторане, дорогом заведении, предназначенном для уединения. Окна тонированы, персонал молчалив, а двери закрыты от посторонних глаз. Когда Чонгук приходит, он видит Йесона, сидящего у барной стойки в белой шубе из искусственного меха, бриллиантовые серьги сверкают на свету. Его русые волосы недавно были коротко подстрижены из-за осветления, которое испортило около четырех сантиметров. Сидя на табурете, Йесон помешивает пальцем свой напиток, а его внимание занято телефоном. Когда Чонгук видит его, ничего не происходит. Никогда. Сердце не замирает, горло не сжимается, и вообще ничего не происходит, когда ты с кем-то. На бумаге это звучит далеко не романтично, но Чонгук предпочитает, чтобы всё было именно так. Ему не нужно, чтобы его тело как-то реагировало. То, что Йесон мало что делает для возбуждения вне секса — это хорошо, и он хочет, чтобы так было и впредь. К сожалению, вид Йесона отчасти пробуждает в нём что-то дикое. Но он смотрит не на Йесона. А на его напиток. Бармен. Запах смешанного алкоголя атакует его, становится густым, пока не превращается в каждый вдох и каждый выдох. Он может провести бóльшую часть дня, не испытывая физической слабости при мысли о выпивке, но как только он видит её, как только она оказывается перед ним, он начинает терять решимость. Он начинает рассыпаться, на мелкие частички. Дав себе время собраться с мыслями, он некоторое время стоит у входа, а когда в конце концов делает медленные, осторожные шаги к барной стойке, в его мыслях звучат смирение и ужас. Йесон вздрагивает, когда кресло рядом с ним отодвигается. — Нет, нет, — тихо говорит он, положив руку на руку Чонгука. — Не здесь, я заказал секцию. Чонгук ничего не говорит, но начинает наклоняться. Поцелуй. Так делают пары. Но когда он достигает рта Йесона, тот отворачивается и допивает остатки напитка. В этот момент включается выключатель. Когда они выходят из бара и идут по коридорам к приватной столовой, Чонгук думает только о его губах. Йесон выше его на несколько сантиметров, поэтому, когда он поднимает глаза, прослеживая форму рта, это становится очевидным, и Йесон неверно истолковывает это желание как нечто иное. Когда они садятся рядом, и дверь за ними захлопывается, Чонгук следит за его губами. Ему еще никогда не хотелось так сильно кого-то поцеловать, и это желание не имеет абсолютно никакого отношения к Йесону. — Долго ждал? Чонгук качает головой и смотрит на стол. — Нет, — колеблется он, а затем устало трет глаза. — Почему ты решил встретиться здесь? — Это приватное место. — Верно. Но в баре? И тут Йесон понимает. Его глаза расширяются почти карикатурно, и он прикрывает рот рукой. — Я не подумал об этом. Прости. — Все в порядке, — врёт Чонгук. Внезапно он перестаёт понимать, почему он здесь, почему они решили встретиться. Внезапно он вылез из кожи вон. Он дёргает за воротник рубашки. Йесон вытряхивает из шубы плечи, аккуратно вешает её на спинку стула и расправляет шелковую рубашку, которую носит под ней. Рубашка свободно болтается на тонкой фигуре Йесона, оставляя простор для воображения. У него тело модели нижнего белья, характер наследника и ум тирана. — У меня есть новости, — говорит он. — Хорошие, я полагаю. — Думаю, да. Официальная дата выхода моего альбома уже назначена, — ухмылка Йесона больше, чем его лицо, а голос слишком громкий. Чонгук отшатывается от него, не осознавая всей тяжести своего поступка. Он даже не замечает своего молчания, пока оно не затянулось. — О, — начинает он, — это здорово, правда. Йесон хмурится. — Ух ты. Спасибо, — отрезает он и возвращается к своему напитку. — Что? Я сказал что рад за тебя. — Это была не первая твоя реакция. — …У меня сейчас много забот, не принимай это на свой счёт. — Если бы я был Сокджином, ты бы поздравил меня как следует? Чонгук нахмурил брови и поднял плечи в предзащите, пытаясь понять смысл сказанного. Он едва знал Сокджина, поэтому, конечно, легко было притвориться, что он ему нравится. Он знал Йесона вдоль и поперек, знал о его эгоизме, мелочности и стремлении к бесконечному вниманию. Одного из них в отношениях было больше, чем другого, и Йесон это знал. — Как это понимать, Йесон? Я не знаю этого парня. — Йесон опускает бокал. — Да, не знаешь. Вот что и печально. Ты его не знаешь, но относишься к нему как к своему парню больше, чем ко мне. Чонгук разминает виски. А вот и драматизм. Если бы Йесон не был таким хорошим певцом, из него получился бы отличный солист в усердной, недописанной и слишком мелодраматичной мыльной опере. Таких, которые смотрят старые тётушки и которые показывают только в середине дня. Чонгук не раз оказывался на другом конце истерик Йесона и знал, что, если бы они были у него в руках, сейчас самое время выпить две таблетки аспирина от головной боли. Нет, их отношения не были парой, созданной на небесах. Нет, если честно, Чонгук не был уверен, что ему нравится присутствие Йесона вне секса, вне вечеринок, когда он этим занимался. Печальная, голая правда заключается в том, что Йесон нравился ему гораздо больше, когда он не был трезв. — Я видел это во всех колонках, — продолжает Йесон. Начав свои тирады, он очень редко останавливается, не успев повысить голос. У его драматизма есть свои этапы. — Ты держишь его за руку, ты заставляешь его смеяться, ты… — А что еще должна делать пара? — Ты даже не поцеловал меня при встрече. Рука Чонгука падает на стол. Он хочет, чтобы она упала и без звука прижалась к гладкому дереву. Но все происходит иначе. Его рука ударяется о стол, звук удара эхом разносится по маленькой комнате, а в ладони ещё несколько минут пульсирует боль. — Я не могу! Только встретившись с глазами Йесонга и увидев в них тревожную неуверенность, он делает глубокий вдох. Он досчитал до девяти, а затем снова сбился. Он сжимает руку в кулак, убирает ее со стола и кладет себе на колени. — Прости, — тихо говорит он, — я… я не злюсь или что-то в этом роде. Просто сейчас я не могу тебя поцеловать. Ты должен это понимать. — Почему? Голос Чонгука не срывается, когда он отвечает слабым шепотом, хотя кажется, что мог бы. — Потому что ты пил. На лице Йесона снова медленно проступает понимание. Чонгук закрывает глаза. Если он что-то и ненавидит, так это жалость. Оказаться на другой стороне жалости было так же плохо, если не хуже, чем если бы к нему обратился совершенно незнакомый человек, выдающий себя за хорошего друга. — Извини, — говорит Йесон. Он берёт руку Чонгука и начинает гладить её по тыльной стороне. Он снова извиняется, но внимание Чонгука привлекает столешница. Стабильность, напомнил он себе. Ему нужна стабильность. — Я закажу твоё любимое блюдо, — говорит Йесон, говоря таким образом ещё одно слабое «извини», — а после мы можем пойти ко мне. Ты можешь делать всё, что захочешь. Как тебе это? Чонгук убирает руку и лезет в карман пальто, доставая зажигалку. Он играет с огнём. Возможно, это плохая привычка. — Не могу. Ночное свидание. Йесон выглядит так, будто собирается разжечь огонь заново. Но вместо этого он кивает и прислоняется к Чонгуку. — Ты очень хороший актер, знаешь? *** Каждое свидание, на которое они ходили, было встречено с равной долей интриги и симпатии, но не обошлось и без презрения. Презрение к любому человеку, но особенно к тем, чья работа зависит от того, что мир знает о них всё, было неизбежно. После того как они попадают на гала-концерт, посвященный выставке молодого художника-абстракциониста, их встречают папарацци и журналисты, которые ищут, что бы продать широким массам. Когда Чонгук выходит из машины с водительской стороны, обращают внимание на то, что он обходит машину спереди, а не сзади. Имеет ли это значение? Для Чонгука — нет, но кто-то обязательно найдет смысл там, где его нет. Когда Сокджин ждёт, пока Чонгук откроет дверь со стороны пассажира, когда Чонгук подает Сокджину руку, поднимаясь со своего места, эти фотографии будут анализироваться недобросовестными интернет-пользователями в течение нескольких дней. Они решат, что ожидание Сокджина означает, что Чонгук контролирует его и хочет всегда командовать. Или же они решат, что Сокджин ждёт, значит, нуждается в помощи и тщеславится, считая себя подобным королевской особе. А когда Чонгук положит руку на спину Сокджина, когда они войдут в помещение, они решат, что Чонгук — собственник. Возможности бесконечны. Так что лучше не думать о них. Их свидания по большей части были обыкновенными. Никаких больших мероприятий с красной дорожкой, никаких грандиозных шоу с камерами, следящими за каждым их шагом. Они ходили в рестораны, на игры, в кино, в кафе, а потом возвращались домой. Сокджин, у которого было много интервью с тех пор, как появились новости, хранит молчание о деталях их отношений, сколько бы любопытных журналистов ни спрашивало. Их тонкость, отсутствие необходимости постоянно говорить друг о друге — главная причина, по которой никто не подозревает, что они притворяются. А то, что они оба — прекрасные исполнители — просто бонус. Чонгук опускает руки по обеим сторонам талии Сокджина и слегка сжимает их. От этого жеста Сокджин напрягается. Они оба чувствуют это, и почти сразу же, как это происходит, Сокджин заставляет своё тело стать податливым, смягчиться, стать менее жëстким. Чонгук не сразу убирает руки. Он знает, они оба знают, сколько глаз на них смотрит. Он наклоняется и прижимается ртом к уху Сокджина. — Всё нормально? — Угу. — Ты уверен? — Да, все в порядке, — отвечает Сокджин с обожающей улыбкой на лице, глядя на Чонгука. Он хороший актер. Для остальных это выглядит как милый момент. Дело в том, что Чонгук тоже хороший актер. И он видит, что ему не по себе. Он улыбается в ответ, убирает руки с талии Сокджина и берёт его за руку. Когда они углубляются внутрь, он шепчет: — Это Сон Кигым. Она хозяйка гала-концерта. Сначала Сокджин собирается спросить, кого он имеет в виду, но потом видит её. Женщина во всем белом, с бордовыми волосами, ниспадающими до колен. Она расхаживает по комнате, здоровается и разговаривает со всей непринужденностью. Сокджин наблюдает за ней, затем его взгляд перемещается по комнате. Все здесь выглядят так официально, так дорого, так уверенно. Он задаётся вопросом, а не меркнет ли он на их фоне. Он спрашивает об этом только после того, как они ознакомились с несколькими картинами и скульптурами, ни одной из которых они не могут понять, но всё равно оценят их. — Чонгук. — Мм? Сокджин колеблется. Ему не нравится, когда в его голосе проскальзывает ранимость. Это некрасиво. Но сейчас он бессилен перед ней, любопытство пересиливает желание быть сильным. — Подхожу ли я для этого места? Говори правду, я ненавижу лжецов. Чонгук отворачивается от последнего абстрактного произведения, которое они остановились посмотреть. К сожалению, название этой картины — самое интересное в ней: «Слоны, левитирующие в подземном мире». Он нахмуривает брови и переводит взгляд с Сокджина на других гостей. Когда он возвращается к Сокджину, выражение его лица не меняется. Сокджин вздыхает. Ему также не нравится, что приходится объясняться по нескольку раз. — Они все выглядят так… мило. — …Они все — акулы, Сокджин. Все. Я не думаю, что ты акула. Он задумался. — Звучит неплохо, но не значит ли это, что меня скорее всего съедят? Чонгук улыбается, крошечная ухмылка, рот приподнят на одну сторону. Он наклоняется к Сокджину, приникая губами к мочке его уха. Его дыхание щекочет слух, когда он шепчет: — Ты — Косатка. Он сидит так некоторое время, держась за предплечье Чонгука. Постепенно он начинает улыбаться, и когда Чонгук отстраняется от него, он возвращает ему улыбку. Медленно, словно желая дать Сокджину достаточно времени, чтобы остановить его, он обнимает Сокджина за плечи. Сокджин подыгрывает ему, прижимаясь ближе к боку и обхватывая Чонгука за талию. Это не так уж сильно отличалось от импровизации в сцене с актером, когда они оба понимали друг друга и чувствовали несомненную химию. Он бы с удовольствием снялся с Чонгуком в роли, которая требовала бы много игры, много близости, много диалогов. Если они так хорошо сочетаются друг с другом без сценария, ему было интересно, что произойдет, если им придется снимать фильм. Когда Сокджин позволяет себе погрузиться в спектакль, как это бывает, когда ему очень нравится определенная роль, он может заставить себя поверить, что их отношения искренни. Быть влюблённым — не самая сложная задача, ведь все хотят быть влюблёнными, даже если не думают, что любят. Каждому нужен свой человек. Кто-то, кто понимает их, кто любит, кто бросает им вызов, кто сдерживает их. Он уверен, что это и есть истинная причина, по которой так легко обожать Чонгука. Не потому, что он его любит, не потому, что он его хочет, а потому, что в конце концов всегда легче всего притвориться, что у тебя есть то, чего ты так хочешь. В случае с Сокджином это был кто-то. Не быть с кем-то, а быть кем-то другим, не тем, кем он был. Когда он с Чонгуком, он может забыть о других вещах. Например, о людях в сети, которым он не нравится. О Чхве Ха-иле. Об одиночестве. Быть кем-то другим стало слишком легко, поэтому Сокджин не уверен, что ему нравится быть самим собой в последние несколько недель. — Чонгук. Они оба отворачиваются от «Слонов» к трио своих сверстников, все они красивы, стройны и безупречны. Для Сокджина они выглядят так, будто сошли с журналов или подиумов. Для Чонгука они выглядят как ангелы смерти. — Привет, — четко произносит он, расправляя плечи и выпрямляясь. — Давно не виделись. — Да, — отвечает один из них, слева. — Я не видел тебя с тех пор, как… — Как вы, ребята? — спрашивает Чонгук, меняя тему. — Как дела? — Вообще-то мы уже собираемся уходить отсюда, — говорит кто-то другой. Тот, что в центре. Он смотрит на Сокджина сверху вниз, и Сокджин вынужден напомнить себе, что, как бы ему этого ни хотелось, не очень-то вежливо бить незнакомого человека посреди гала-концерта. — Ребята, не хотите присоединиться к нам? Там будут подарки. Чонгук пожимает плечами. Отчасти это «не знаю», но в основном — «да пошел ты». — Я не балуюсь, — говорит он. «Сейчас» остается в подвешенном состоянии. — Ну, знаешь. Трезвый и всë такое. — Точно! — Один из них захихикал. — Посмотрим, как долго это продлится. Они уходят один за другим, исчезая так же внезапно, как и появились. Некоторое время после их ухода Сокджин просто стоит рядом с Чонгуком, не двигаясь. Он знает — но не знает как, — что Чонгук собирается с мыслями. Его глаза закрыты от мира, и он медленно вдыхает и выдыхает. 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9. Затем Чонгук открывает глаза и смотрит на Сокджина. Кажется, что он собирается улыбнуться, заставить себя, но он этого не делает. Он просто смотрит на него с выражением лица, не злым и не счастливым. Сокджин отводит взгляд и сжимает его руку. Через полчаса вальсирования по комнатам, в которых собрана годовая коллекция всевозможных произведений искусства, он чувствует, как Чонгук напрягается, и не понимает, почему, пока не видит, что к ним приближается официант с подносом, на котором стоят бокалы с вином. Он не смотрит, как меняется выражение лица Чонгука. Он лишь вежливо улыбается официанту и поднимает руку, чтобы отмахнуться от предложения. Реакция Чонгука мгновенна. Как только официант удаляется от них, он смотрит на Сокджина с чем-то близким к гневу в глазах. Это тихий гнев. — Я не слабак, — говорит он. Неожиданно. — Ты можешь пить при мне. — Я знаю, что ты не слабак… Почему я должен хотеть выпить? — Ты можешь. — Не интересно. Некоторое время кажется, что Чонгук не собирается ничего говорить. Они продолжают идти, останавливаться, наблюдать. Когда Чонгук наконец отвечает, кажется, что минута, прошедшая до этого, осталась позади. — Спасибо, — бессвязно бормочет он и больше не повторяет. Через час после начала гала-концерта напряжение Чонгука становится больше, чем он сам. Оно просачивается из него и просачивается сквозь воздух, удушая пространство. Оно заполняет пространство, пока не становится способным дышать среди них, ходить среди них, жить собственной жизнью. Когда они остаются одни, между металлическим стулом, разлетевшимся на мелкие осколки, и стеной с фотографиями в негативе, Сокджин шепчет ему на ухо. — Ты в порядке? Он ждет, что Чонгук кивнет, скажет «да», сделает вид, что всё в порядке. Но Чонгук, опустив глаза в пол и снова закрывшись от мира, качает головой. Его дыхание контролируемо, ритмично и, тем не менее, неровно. — Не совсем. — …Мы можем уйти, — говорит Сокджин. — Нет, мы не можем. Мы должны… — Да пошли они. Пойдем. Куда? Не дожидаясь ответа, он осторожно берет Чонгука за руку и ведет его через скопление подиумных моделей и ангелов смерти, через зрителей. Когда они снова оказываются на улице, их руки расходятся, и Чонгук делает несколько шагов вперёд. Он ходит кругами, пока не прислоняется лбом к кирпичному зданию, переводя дыхание, которое, как они оба поняли, было упущено. К счастью для них, камеры и журналисты уже давно ушли, отправившись туда, где кровь была свежее. В конце концов, Сокджин набирается смелости и подходит к нему, кладя руку на плечо. Он снова спрашивает, все ли в порядке. Чонгук выдыхает. — Мне нужно что-нибудь ударить. Глаза Сокджина расширяются. — Что прости? *** Он готовится к удару, крепко обхватывая руками боксёрскую грушу, и задерживает дыхание. Первый удар едва уносит его назад. Мешок слегка откидывается, но он достаточно толстый и прочный, поэтому он не чувствует ударов так, как думал. Расположившись за мешком, он может лишь наполовину наблюдать за спарринг-техникой Чонгука. Его удары приземляются быстро, стремительно, как молния, и так же бесшумно. На нем все еще рубашка, которую он надел на гала-концерт, и пиджак от костюма, брошенный у входной двери его квартиры. Когда они приехали, Чонгук не стал ждать и даже не объяснил, куда направляется. Но Сокджин последовал за ним. Он не знал, почему так поступил: то ли от волнения, то ли из любопытства. Они шли по коридору, пока не добрались до верхнего этажа, и Чонгук включил свет, открыв перед ними домашний спортзал. На стене висело одно лишь зеркало, и при свете ламп их отражения встречали их. Увидев отражения, Сокджин понял, что впервые видит их рядом друг с другом не на фотографиях в таблоидах. На снимке, стоявшем перед ним, они были запечатлены только вдвоем и не принадлежали никому другому. Чонгук без слов стянул галстук с шеи и бросил его на пол. Чонгук ничего ему не сказал. Не попросил его уйти, не попросил остаться. И Сокджин остался. Он сидел на скамье для жима лежа и смотрел, как Чонгук подходит к боксерской груше на противоположной стороне комнаты. Первый удар Чонгука был нанесен голой рукой. Ни перчатки, ни обмотки для рук. Когда удар пришелся по руке, они оба вздрогнули, а Чонгук тихо зашипел от боли. Тем не менее, несмотря на то, что он чувствовал, его плечи расслабились сильнее, чем с тех пор, как они покинули выставку. Некоторое время ничего не происходило. Дыхание Чонгука вырывалось из груди рывками. Он поднес руки к уголкам глаз и сжал пальцы. — Прости, — сказал он. — …За что? — Я тебя напугал? — Нет. — удивлённо ответил Сокджин. Чонгук не стал объяснять, почему спросил. Он смотрел на него с минуту, не отрывая взгляда, пытаясь понять, не лжет ли он. Тогда он почти ласково сказал: — Я не сержусь. Хорошо? — Хорошо. Без лишних слов Чонгук начал обма. Он стоял перед сумкой, подняв кулаки, и прежде чем он успел нанести еще один удар, Сокджин спросил. — Могу я помочь? Удары начинаются тяжело и одиночно. Один сильный удар здесь, пауза, затем сильный удар там. Через некоторое время они сыплются друг на друга быстрой чередой. Три удара, быстро. Четыре. Комбо. Где-то в середине этого процесса Сокджин закрывает глаза. Сразу после этого удары прекращаются. Когда он по очереди открывает глаза, Чонгук снова наблюдает за ним. — Я не буду тебя бить, — бормочет он. — Можешь открыть глаза. — Кто сказал, что я думал, что ты собираешься? Ты не сможешь, даже если попытаешься. Чонгук ухмыляется. Это первый проблеск непринужденности, и Сокджин благодарен, что именно он за этим стоит. — Ты точно не боишься? — А разве я должен тебя бояться? Ты просто прелесть. Как щеночек. — Может быть, только если с бешенством. — Ну, тогда… только не кусай меня. Очень близко, так близко, что слова почти вырвались, прежде чем он смог остановить себя, Чонгук отвечает на это: — Я не могу ничего обещать. Но он помнит о своих правилах, помнит о Йесоне, поэтому просто улыбается и продолжает работать грушей. Он делает это до тех пор, пока не сможет дышать, пока не перестанет думать о прошлом или даже будущем, пока не перестанет чувствовать свои руки, пока не вымотает себя. И только убедившись, что больше не сможет нанести ни одного удара, он вешает перчатки. Он спускается по лестнице, и Сокджин следует за ним. Он достает из холодильника бутылку воды, выпивает ее до того, как успевает закрыться дверца. Когда они садятся на диван, Сокджин опускается на свое место, а Чонгук опускается на пол, ложится на спину и закидывает руку на глаза. — …Хм? — Не суди меня, — говорит Чонгук. — Мне комфортно. — Ну раз так, то хорошо. За исключением их дыхания, негромкого гудения холодильника и редких глотков Сокджина из своей бутылочки, здесь тихо. Оставшись один, Чонгук решает проблему тишины самым простым способом. Он включает телевизор или музыку. Тишина, как бы хороша она ни была, мучительна, когда человек один. В тишине начинают шуметь самые разные вещи. Не открывая глаз, он нарушает молчание: — Ты можешь поговорить? — …Ты пытаешься меня оскорбить? Потому что это недостаточно обидно. — Нет. Ты можешь поговорить? Прямо сейчас? — О чем? — Неважно. Я просто… ты можешь, пожалуйста? — Хорошо, хорошо, не нужно умолять… У меня есть собака. Корги. Его зовут Иррелевант. — Ну да, чего ещё я ожидал, — пробормотал Чонгук. — Нет, это его настоящее имя. — Ты назвал его Иррелевант? — Я подумал, что это будет смешно. — Бедный пёс… — Ты хочешь, чтобы я говорил или нет? — …говори. — Спасибо, — Сокджин подтягивает под себя ноги и возится с крышкой от бутылки, то отвинчивая, то снова завинчивая ее. — Он мой лучший друг… и я очень по нему скучаю. — Он не живет с тобой? Сокджин покачал головой. — Не знаю, что случилось. Жизнь изменилась. Быстрее, чем я думал. И теперь я слишком занят. Сейчас он живет с моими родителями. Когда-нибудь я верну его, спасу от мамы. Она постоянно одевает его в эти отвратительные свитера», — тоскует Сокджин. Он погрузился в прошлое, вспоминая родной город, семью и друзей. Но сейчас его печалит то, что он так сильно хотел той жизни, которая есть у него сейчас, что не задумывался о том, каково это — потерять ту жизнь, которая у него есть. Он сползает вниз и ложится на бок, подложив руку под щеку. — У неё всегда самые нелепые идеи, у моей мамы. Но она милая. Я тоже по ней скучаю. Она звонит каждый день, даже когда я не могу ответить, даже когда я забываю ей перезвонить… И это как… я не знаю. Иногда я хочу домой, очень сильно. Но потом мне кажется, что если я уеду отсюда, то буду ненавидеть себя за то, что сдался… Думаю, я уже ненавижу себя… Последние слова вылетают прежде, чем он успевает подумать о том, чтобы промолчать. Он замирает на месте и поворачивается к Чонгуку. Тот всë ещё лежит, прикрыв глаза рукой, но дыхание его выровнялось, грудь то поднимается, то опускается. Он спит. Сокджин слегка улыбается и отворачивается, глядя в потолок. Слова продолжают выходить из него. Может быть, думает он, ему просто приятно говорить, не глотать слова, пока он не захлебнется ими. — Я выбираю между двумя худшими вариантами. Либо я возненавижу себя и возвращаюсь домой, где у меня есть семья, друзья и люди, которые, как я знаю, заботятся обо мне больше, чем я могу им предложить. Либо я останусь здесь, буду выживать… и чувствовать себя изолированным. По правде говоря, Чонгук, я счастлив, что все сложилось именно так, как сложилось… Но я чувствую себя таким одиноким. Все время. С тобой, с моим агентом, даже когда я на съемках и вокруг сотни людей… — Сокджин задорно смеется. — Забавно… Я нахожусь на том этапе своей жизни, когда за мной наблюдают тысячи людей, но я никогда не чувствовал себя настолько невидимым. Он вздыхает, зачесывает волосы назад. — Здесь тоже страшно. Не… я имею в виду, это не фильм ужасов. Просто я чувствую, что не знаю, кому доверять. Я доверяю Чансону. Он был со мной с самого начала. Но кажется, что все, кто со мной разговаривает, хотят получить от меня кусочек, а я не уверен, что смогу им его отдать… — в животе у него появляется тяжесть, и от ее присутствия по всему телу пробегает дрожь. Сама мысль об этом снова вызывает тошноту, но он не хочет задыхаться в тишине. — Чхве Ха-иль. Я всегда считал его таким милым. Он был одним из моих любимых режиссеров, я приходил в восторг от его фильмов. Но потом я встретил его. И… я думаю… я ненавижу его. Со мной никогда никто не разговаривал так, как он со мной. Никогда, даже когда я работал в розничной торговле. Могу я открыть тебе секрет? — Он ни у кого не спрашивает, не желая ждать ответа, который, как он знает, не получит. — Он заставил меня плакать в тот первый раз. Я плакал. Ни один режиссер не заставлял меня делать это раньше, ни в одной сцене. Я чувствовал себя таким слабым… А я ведь не слабый, Чонгук. Я знаю, что не слабый. Но… он заставляет меня чувствовать себя таким ничтожным. Он проводит руками по лицу, пряча выражение под ладонями, и качает головой. — Я не знаю, что буду делать, когда вернусь на съемочную площадку. Каждый день он подталкивает меня все ближе и ближе к краю, и я не уверен, что смогу удержаться от падения. Например… на днях он дотронулся до меня. Не… там. Только лицо. Ноги… Он сказал, что я должен сняться обнаженным — не просто обнаженным, а… в жуткой, сольной сексуальной сцене. Я знаю, что технически я тоже могу отказаться, но просто — он владеет всеми. И если я скажу ему «нет», то потом они все скажут «нет» мне. Этого даже не было в сценарии. Этого даже нет в исходном материале… Такое ощущение, что он просто пытается меня унизить. Сокджин убирает руки от лица и резко вдыхает. Когда он смотрит на потолок, его зрение затуманивается. Он не понимает, почему. -Я знаю, что должен справиться с этим. Люди постоянно совершают худшие поступки. Я просто… я не знаю. Я уже два дня оттираю лицо и ноги, а все еще чувствую его прикосновения на себе. После этого Сокджин затихает. В груди у него одновременно и легче, и тяжелее — легче от того, что он сказал всё, что хотел сказать, всё, что пытался — и не смог — сказать Чансону. Но еще тяжелее от того, что всё это оказалось на переднем плане. Завтра ему придется пойти туда и сыграть эту сцену. Хочет он этого или нет. — Ты не будешь раздеваться. Сокджин так удивлен голосом Чонгука, что едва не вскакивает с дивана, а его рука сразу же тянется к груди. Его щеки слегка покраснели. Боже, как же он жалок, что продолжает ныть перед Чон Чонгуком. Он в противовес словам Чонгука сказал, лишь спустя несколько секунд. — Я должен. Чонгук убирает руку. Он смотрит прямо на Сокджина, впиваясь в него взглядом, пока оба не почувствуют себя голыми. — Ты хочешь сняться в этой сцене, Сокджин? Ужас. Он почти дрожит при одной мысли об этом. — Нет. — Тогда ты не будешь, — Чонгук закрывает глаза и накрывает их своей рукой. — Всё просто… Если хочешь, можешь остаться сегодня здесь. Моя кровать слишком мягкая для меня, но тебе, наверное, понравится. Сама мысль об этом приятна. Он хотел бы хоть одну ночь провести не в одиночестве и не читая в Интернете комментарии о себе и своих фальшивых отношениях. — А ты где будешь спать? — Мне здесь удобно. — …Я не могу забрать у тебя кровать. — Я бы спал на полу независимо от того, есть ты здесь или нет. — …А твой парень? — Я сказал, что ты можешь спать в моей кровати, а не то, что я буду тебя на ней трахать. Тишина, которая следует за этим, внезапна и резка. Она практически высасывает весь воздух из комнаты. — Прости, — говорит Чонгук. — Я не должен был так говорить. Особенно после того, как тебе пришлось иметь дело с этим засранцем. — Всё в порядке. — Нет. Мне жаль. — …Я займу кровать. — Хорошо. Отдыхай. — И ты… Спасибо, Чонгук. Сокджин поднимается с дивана. Он направляется в коридор, но через несколько секунд возвращается. — Я не знаю, где твоя спальня. *** Утром, во время генеральной репетиции сцены с Ыну, когда они вдвоем стоят на площадке и слушают рассказ сценариста и Ха-иля о сцене, Сокджин весь дрожит от волнения. Когда он сидит, он подбрасывает ногу вверх-вниз, вверх-вниз. Когда он стоит, он шагает. Когда он сидел в гримерном кресле, то грыз ногти. Он знал, что до сцены осталось всего несколько репетиций, и все равно не представлял, как справится. Он никогда раньше не обнажался на экране, не говоря уже о мастурбации на камеру. И за ним будут наблюдать люди. Члены съемочной группы, актёры, ассистенты — все они будут смотреть как его унижение снимают на видео для вечности. В животе у него завязались узлы, которые он не мог распутать, как бы ни старался. Но как раз в тот момент, когда они готовились к съемкам — камера готова? — дверь на съемочную площадку внезапно распахнулась, впустив лучи восходящего солнца. На площадке воцарилась тишина, все напряглись и приготовились к вспышке Ха-Иля. Он, несомненно, начнет выкрикивать фразы, обвинять всех и вся, словесно издеваться над тем, кто первым на него посмотрит. Все также смотрели в сторону двери, пытаясь разглядеть лицо, которое навсегда изменится в результате истерики Ха-Иля. Все, кроме Сокджина, были удивлены, увидев вошедшего Чонгука. С ним не было ни агента, ни команды, ни друга. Он стоял в одиночестве, но при этом выделялся на фоне группы людей. Он выделялся, был высок. Он завораживал зал. И он не смотрел ни на кого, кроме Сокджина. Он подошел к нему и встал напротив. Сокджин, до этого сидевший на своем месте, напряг шею, чтобы встретить взгляд Чонгука. — Привет? Чонгук улыбается ему и кладет руку на плечо. — Привет. Это займет всего минуту, хорошо? — Что…? Чонгук поворачивается, не успев услышать вопрос. Стоя спиной к Сокджину, который не видит его выражения лица, не видит той неподвижности, которую видят все остальные. Всё, что он слышит, это легкую улыбку в его голосе, когда он произносит: -Ха-иль. Прогуляешься со мной? Меньше всего наблюдающие ожидали, что Ха-иль будет ошеломленно молчать, глядя на Чонгука, а затем медленно встанет со своего места. Он ждет, пока Чонгук пройдет мимо него, а затем следует за ним, опустив голову. Ыну ловит взгляд Сокджина, но тот ничего не может предложить в качестве объяснения. Всё, что ему остается — это ждать в неуверенном, но головокружительном молчании. Когда они возвращаются, Чонгук говорит ему, что они увидятся вечером, но Ха-иль ничего не говорит. В течение всего съемочного дня он не пристает к Сокджину, не говорит ему ничего лишнего. Весь день проходит без единого упоминания об обнаженной сцене. И больше о ней никогда не вспоминают.