1
31 января 2024 г. в 18:14
Моя мама умерла, когда мне было четырнадцать лет.
Это случилось летом 1985 года и произошло как гром среди ясного неба. Не было ни периода адаптации, ни продолжительной болезни. Не было времени свыкнуться с мыслью, что я ребёнок без матери. В один прекрасный день она просто взяла ключи и вышла за дверь, чтобы купить пару туфель или, может быть, сдать вещи в химчистку, я не знаю. Она не сказала мне. Час спустя она лежала в своём искарёженном маленьком «Форд Эскорт» на шоссе, бездыханная. Ушла навсегда.
Мне пришлось сорок пять минут просидеть на нашем тёмно-коричневом диване в одиночестве под присмотром двух полицейских, пока наш сосед не разыскал моего отца и не привёз его домой.
— Ты понимаешь, что это значит? Что твоя мама умерла? — спросила меня успокаивающим голосом женщина-офицер, после того как я стоически восприняла новость и не разразилась истерическими рыданиями. Конечно, я понимала, что это значит, мне было четырнадцать лет.
Она обняла меня за плечи и погладила по руке.
— Возможно, она в шоке, бедняжка.
Её напарник сочувственно кивнул головой. Может, она думает, что я настолько не в себе, что даже не слышу её.
Со слухом у меня всё в порядке.
Моя мать умерла. Я всё понимаю.
Я также поняла, что она ожидала от меня слёз. Если не громкие рыдания, то хотя бы слезинку или две. Но у меня просто не было на это сил.
Что я могу сказать? Меня учили не плакать, вот я и не плакала.
Моя мама гордилась бы мной.
Когда мне было семь лет, к нам на задний двор забрёл бездомный кот, пока я жевала сэндвич с ветчиной и читала книжку с картинками на террасе. Он выглядел так, как будто был на последнем издыхании. Тощий, с большой проплешиной возле кривого хвоста и с заметной хромотой. Я тут же соскребла с ветчины как можно больше горчицы и накормила его досыта, а потом побежала в дом за добавкой. Наверное, это была не лучшая идея — накормить его так, как я это сделала — его сразу вырвало, но я ничего не могла поделать. Когда видишь голодное животное, ты его кормишь. А кот был голоден.
Конечно, он остался, и, конечно, я продолжала его кормить. Через пару недель мой новообретённый пушистый друг (которого я назвала Лео) заметно оживился. Его проплешина и хромота постепенно уменьшались, рёбра были не так заметны, и он снова стал мяукать. Моя мама была не в восторге от этой ситуации, она сделала вид, что очень расстроена, но, к моему удивлению, в нашей кладовой каждую неделю стали появляться две банки кошачьего корма. И всё же, когда через полгода одна из соседских собак вырвалась на свободу и загрызла его, а я разрыдалась, то вместо сочувствия получила лишь презрение.
— Это был кот. Ты знаешь, как нелепо ты выглядишь, рыдая по глупому коту?
Моя мама всегда говорила, что плакать можно только из-за смерти. Полагаю, это не относилось к смерти кошек, которых ты полюбила.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы научиться, но в конце концов я научилась. Проявление эмоций, по мнению моей матери, было отвратительным и неприличным.
— Перестань так гоготать, ты похожа на клоуна, — говорила она, когда я смеялась слишком громко.
— Это всего лишь фильм, прекрати бояться, или выключи его, раз не можешь с этим справиться, — когда у меня хватило наглости взвизгнуть при виде страшной сцены.
— Иди в свою комнату, мы никуда не пойдём. Если ты научишься вести себя прилично, тогда и посмотрим, — когда я кричала, прыгала и хлопала в ладоши в предвкушении посещения развлекательного парка «Шесть флагов над Техасом».
К десяти годам мне уже не нужно было пытаться сдерживать эмоции, «правильная» реакция была для меня естественной. Учитель объявляет, что на следующей неделе мы отправимся в зоопарк? Ты остаёшься на месте и ни издаёшь ни звука. Ты можешь кивнуть, если хочешь, и это нормально, но вести себя подобно окружающим нас невоспитанным обезьянам? Топать ногами, радоваться и визжать? Неприемлемо. Я начинала понимать точку зрения матери.
От моего отца было мало толку. Он почти всё время был в командировках. Во всяком случае, мне так говорили. Только когда мне было почти одиннадцать, я начала понимать, что дантисты на самом деле не выезжают из дома за город. Что он должен был делать? Пломбировать кариозные полости на кухне? Удалять зубы мудрости, пока его пациент смотрит «Семейные узы» по телевизору в гостиной? Только год спустя я узнала, что это означает.
Если у моей матери и были проблемы с тем, что его часто не было дома, она это хорошо скрывала. С другой стороны, что ей оставалось делать? Если только она не хотела лицемерить и проявлять хоть какие-то эмоции. Но на самом деле, думаю, ей было всё равно. Когда я думаю об этом, то не могу вспомнить, чтобы в нашем доме было какое-то напряжение, когда он был там. Я никогда не сидела, ссутулив плечи, за столом во время завтрака, готовая в любой момент увернуться, если кастрюли и сковородки неожиданно начнут летать мимо меня. Нет, она варила яйца, жарила бекон, потом накладывала часть в мою тарелку, другую часть — в тарелку отца, а потом уходила из кухни. И оставляла меня сидеть с молчаливым отцом, который пил кофе рядом со мной.
Может быть, она так хорошо научилась скрывать свои эмоции, что просто перестала их испытывать.
Я никогда не доходила до этого.
Но она нанесла свой ущерб.
И это не просто так.
Потому что привязанность требует эмоций, не так ли? Поэтому привязанность, а также плач, жалобы, смех, обида — всё это было исключено.
Помню, в детстве, я всё время завидывала. Своим подругам. Не потому, что у них была одежда лучше, чем у меня, или самые новые и крутые игрушки. А тому, что они установили кабельное ТВ в год его выхода. У меня были все вещи, которые мне были нужны. Нет, я завидывала матерям своих подруг. Доходило до того, что я фантазировала о том, как мне причиняют боль, пока я нахожусь в чужом доме. Ничего экстремального. Поцарапанная коленка или вывихнутая лодыжка. Но я была не против и сломанной кости. Лишь бы кто-то суетился вокруг меня. Пусть даже всего десять минут.
— Ты хочешь сказать, что твоя мать никогда не обнимала тебя? Ни разу? В смысле вообще? Это невозможно.
— Именно это я и говорю.
Никто не верил мне. Они думали, что я преувеличиваю.
А ведь она делала меня несчастной не только, пока была жива, но и продолжала делать это после своей смерти.
Если бы она не села за руль, выпив полбутылки водки, меня не пришлось бы отправлять жить к родственникам, которые, по сути, были мне чужими. Мой отец пытался предпринять слабую попытку стать отцом-одиночкой, прежде чем решил окончательно порвать со своей прежней жизнью. Я дважды навещала его, его новую жену и их ребёнка на Гавайях. Потом были телефонные звонки, потом письма. А потом — ничего. Мне уже исполнилось восемнадцать. Я ничего не слышала о нём почти три года. Мне даже неизвестно, где он сейчас живёт.
На протяжении четырёх лет я переезжала от родственника к родственнику. Дядя в Остине. Двоюродный дядя в Нью-Мехико. Моя тётя Джейн в Алабаме. Мои бабушка и дедушка, тоже в Алабаме.
Это было приятно. Мой дедушка, который не ладил с моей матерью (что неудивительно), был бывшим полицейским, которого выгнали из полиции. Мне никогда не рассказывали, за что его уволили, но я могла догадаться. Он был крупный мужчина, который любил бить по чему попало. В основном людей. Я не могла понять, как моя мать могла вырасти такой безэмоциональной женщиной, если её отец был ничем иным, как бушующим клубком эмоций.
Годы спустя, когда мне уже исполнилось двадцать и у меня было достаточно времени поразмыслить над тем, какой печальной и апатичной женщиной была моя мать и как это повлияло на меня, моя тётя попыталась рассказать мне одну из тех душещипательных историй, которые она очень любит.
Что-то о том, что её отец не разрешил ей выйти замуж за своего школьного приятеля, но я не обратила на это внимания. Не моя вина, что она была подростком в каменном веке, когда родители могли диктовать, за кого выходить замуж, а за кого нет. Да и вообще, какая разница, за кого она вышла замуж? Как будто это оправдывало её поведение.
— Ты должна дать ей поблажку, — сказала моя тётя Джейн. — Она сделала всё, что могла. Она заботились о том, чтобы ты была сыта и одета, не так ли? Ты ведь не замёрзла до смерти?
— То же самое делают для заключённых в камере смертников. Но это не значит, что тюремные надзиратели хорошие родители для заключённых, верно?
— Позвони мне, когда разберёшься с этим. После того, как набьёшь несколько шишек на жизненном пути. Потому что так и будет. Тебе кажется, что это уже случилось, — сказала она и рассмеялась, выпустив в воздух облако отвратительного сигаретного дыма, — но ты просто подожди и увидишь. Однажды ты поймёшь, что это было не самой большой проблемой в твоей жизни.
Мне потребовалось двадцать четыре года, чтобы, наконец, понять, что она имела в виду.