Перо и клык

       По неровной степной глади пронёсся стрекот притаившихся в жёлтых стрелициях цикад. Недалеко, прямо под скрученной веткой невысокой берёзки, мелькнули очертания небольшого чёрного шатра. Жительница его была частью сулийского каравана, настоящей ясновидящей, которую можно было встретить раз в жизни, — и то, если удача улыбнётся — но узнать о ней им пришлось с недавних пор, как и то, что та почти всегда находилась не в лучшем расположении духа и предпочитала никого подле себя не видеть. От упоминания о последнем пункте тринадцатилетняя Инеж, замявшись, остановилась у травянистого холма, будто в какой-то момент могла передумать и вернуться домой, но трепетавшие в предвкушении подруги то и дело подначивали её продолжить путь.        — Ну, ты чего? — весело прощебетала поравнявшаяся с ней Сурадж, заметившая, как соратница её принялась колебаться в самый ответственный миг. — Пошли. Даже если поворчит немного, то всё равно не съест же.        — Именно, — поддержала подругу подошедшая к ним Бинти, заметив, что они прибыли к месту назначения. — Потом будешь жалеть, что не спросила. Мы, кстати, тоже: Хадари чуть ли не хвасталась, что ей провидица рассказала о её второй половинке. Именно благодаря ней она его нашла так быстро. Чем мы-то хуже?        Инеж помрачнела, ещё раз окинув нерешительным взором шатёр.        — Мне тоже интересно. Очень-очень, правда, — призналась она, хоть голос её и твердил обратное, будто меньше всего на свете ей хотелось заглядывать в будущее, — но порой судьбу свою лучше узнать, запасаясь терпением и видя всё своими глазами. Провидица… может рассказать то, что вам не понравится. То, что вы хотели бы не знать.        Бинти фыркнула:        — Если я узнаю, что он злой, жадный или невежливый, то ещё лучше: я смогу поменять ход событий и выбрать не его, а нормального юношу.        Не то, что бы Инеж так боялась нелюдимой провидицы — ей просто не хотелось лишний раз беспокоить её и обрекать себя на участь выслушивать ругательства о том, как нынче у бедной старушки все вокруг решили выпить кровь своими расспросами, а шанс узнать о будущем возлюбленном как будоражил приятно, так и внедрял в рассудок оторопь. Сурадж и Бинти того, однако, не учли, и потому подтолкнули её дать хозяйке шатра весть о посетителях, аргументируя это тем, что скоро Инеж исполнится четырнадцать и это гадание будет ей подарком в честь взросления.        — Ам-м-м… простите? Малайка? Вы тут?        Ответом послужило старческое кряхтение:        — Ни минуты покоя не дают уже бедной бабуле. Что за молодёжь в наше время пошла, святые угодники и негодники…        С минуту Инеж молчала. Попутчицы за ней — тоже, и длилось так до тех пор, пока Малайке это молчание не надоело:        — Чего встали там, как церковные истуканши? Тащите свои костлявые ноги, раз уже побеспокоили!        — Сулийцы ведь дают имена своим детям такие, чтобы они позже характером соответствовали им, — шёпотом обратилась Инеж к подругам, — но мне очень тяжело назвать её ангелом.        — Сказала та, которую назвали геранью.        — Я всё слышала, юные леди! — рявкнула Малайка.        Переглянувшись меж собой и без слов дойдя до решения прислушаться к старухе, юницы вошли в шатёр, бесшумно и робко, как если бы там их ждала обнажившая клыки ядовитая змеюка. Сразу же пространство накрыло флером черноты, которую сокрушал собой слабый свет от огоньков на маленьких свечах. Оранжевое свечение очертило старческое лицо сулийки, минутами ранее мирно почивавшей вдали от каравана. Своих настоящих эмоций от прихода неожиданных гостей та даже не скрывала: она выглядела недовольной тем, что несмотря на старания быть подальше от остальных, всё же находились смельчаки, приходившие, дабы потревожить её покой и разузнать о своей судьбе.        — Дня доброго, бабушка, — учтиво поприветствовала Инеж хозяйку шатра, но та на подобное обращение скривила и без того морщинистое лицо.        — Память мне изменяет, но всё равно что-то не припомню вас, мелюзга, во внучки. Коль пришли на мою территорию и отняли у меня время, пусть то будет не просто так, — в неудачной попытке сменить гнев на милость выдала Малайка. — Я обращусь к святым, дабы те помогли мне поведать, что кроется в вашем будущем, и вы сразу же уйдёте, будто вас тут и не было. Что же вас привлекло? Что хотите узнать? Лекарство от хвори? Смерть? Любовь?        — Любовь, да, — забыв, как секунду назад тряслась осиновым листом, протараторила Сурадж, пока Бинти с интересом изучала обереги из ракушек и жемчугов, а Инеж старалась совладать то с любопытством, то с гнетом седлающей сознание неуверенности. — Мы бы хотели узнать, что нас ждёт. Вернее, кто. Сможете рассказать?        — Ишь, какая! А если я скажу «нет»? Посчитаешь себя наивной овечкой, что попросту прошла такое расстояние, и поскачешь обратно ни с чем? — бесцеремонно вопросила провидица, но, смягчившись настолько, насколько то позволял непростой характер, обратилась к ним спокойнее: — Кто хочет узнать первой? Не тяните время: я хочу спать, и святые тоже. Я расскажу, каким будет ваш возлюбленный, скажу, как скоро вы его увидите, но не скажу ни его имени, ни даты, ни времени, когда эта встреча случится.        — Инеж? — полушёпотом обратилась к ней Сурадж.        Но Инеж качнула головой.        — Вы первые, — не желающим слышать протесты тоном изрекла она.        — Мне погоды не меняет, в какой очерёдности вам гадать. Ты, так ты, — чёрные глаза Малайки недобро блеснули в столпе рыжего света, и, погодя немного, вслушиваясь в голоса обратившихся к ней святых, она заговорила: — Вижу… юного сулийца. Красивого, доброго — как будто из картины равкианского художника на свет вышел. Будет любить тебя, как только минует полгода с вашей первой встречи, и познает твоя жизнь больше радости, разве что привычка у юнца имеется дурная: любит на людях в ушах ковыряться, краснеть за него будешь.        От последней реплики до этого расплывающаяся в глупой мечтательной улыбке Сурадж резко помрачнела, а после пробормотала тихое «спасибо» и уступила место выжидающей своей очереди Бинти. Той, впрочем, провидица нового ничего не рассказала, описала всё того же прекрасного юношу, о котором могла мечтать любая девушка, разве что в её случае выигрывало отсутствие у благоверного привычки ковырять уши.        «А точно ли она провидица?» — всколыхнул у Инеж не дающий покоя вопрос.        Но в противовес всем сомнениям девичье сердце трепетало так яростно и без умолку, что рёбра норовили треснуть и разломиться в щепки. В караване их немало сулийских юношей, с которыми ей предстояло расти бок о бок, и незнакомое чутьё подсказывало, что именно один из них в будущем разделит с ней судьбу.        Как только с довольной услышанным Бинти было решено, Инеж, выдохнув, ступила к провидице, ожидая, что та повторит ей всё то, что она уже рассказала её подругам, лишь добавит что-то новое для пущей убедительности. Прошло всего ничего, как Малайка вдруг напряглась, и вся былая невозмутимость, пусть и откровенно фальшивая, померкла одним махом, и глаза её сковало строгостью такой, которую она никогда не видела ещё во взгляде родителей, а как только провидица заговорила, Инеж ощутила, как её обдало холодом:        — Санкт Пётр передаёт, что ты разделишь свою жизнь с человеком циничным и хладнокровным, погрязшим в своих страхах так, что он больше не может выплыть из них. Его поведение и нравы сулийцам покажутся аморальными. Виной тому — тяготы прошлого, которые уничтожили в нём человечность. Он примется отталкивать тебя, причинять боль своим равнодушием, пока ты будешь молча любить его, но как только он позволит страхам преклониться перед ним и поймёт, что хочет видеть тебя рядом с собой, ты решишь, что человек этот того не стоит. Вижу борьбу за общее счастье, но самого счастья в том мало. Вижу траур и скорбь. Дитя моё, жизнь будет ставить тебя перед выбором, и если ты решишь выбрать его, то пожертвуешь почти всем, что у тебя только есть.        В тот день Инеж ушла разочарованной и поклявшейся себе немо, что больше никогда не обратится ни к одной провидице.

* * *

       Внутри Инеж встретило слияние тёплых древесных нот с тягучей сладостью — призывающий к древним ритуалам и обрядам запах ладана. Такой мама её хранила в маленьком ковчеге из орнаментированной кленовой коры и зажигала всякий раз, как в караван наведывалась страшная хворь, которую гнали мольбами к святым. На мгновение ей даже подумалось, что она в Равке, в сулийских степях, окруженная родными и близкими, но это видение исчезло так же, как исчезал под воздействием короткого выдоха и без того слабый огонёк на кончике свечи: дома на неё не глядела бы чужая женщина, которую Инеж видела во второй раз в жизни.        — Ты пришла, — поприветствовала её Виджая, как если бы она только и ждала её прихода.        Что ж. Ей был предоставлен выбор, никто её не скручивал на грязной земле, никто не приложил нож к горлу и не сыпал нелепыми угрозами, которые реализуются в случае дерзкого неповиновения, но вместе с тем Инеж казалось, что выбора этого у неё было. На кону слишком много, настолько много, что отказ в её случае всё равно, что признать начало потрясающего конца.        — Вы… — она прервалась, всё ещё терзаемая догадками и жгучей нерешительностью, пока не нашлись из ниоткуда силы продолжить: — Вы сказали, что видели волчье знамя на мне. Сказали, что мы можем обсудить это без лишних глаз.        Инеж шагнула ближе, как и обычно, не извлекая ни единого звука из гробовой тишины, блуждая тихо, словно ноги её и вовсе не соприкасались с полом. Словно она в самом деле являлась сбежавшим из небес призраком, парившим в воздухе духом, которого убило выживание в Керчии, но который не мог существовать где-то ещё помимо царства живых.        — Вы обещаете, что эта беседа останется только между нами? — осторожно поинтересовалась Инеж, в любой момент готовая услышать отказ, после которого она незамедлительно уйдёт, так и не узнав ничего.        Но Виджая оказалась куда более понимающей, чем она думала:        — Всё, что обговаривается в этой комнате, подобно шёпоту ветра или журчанию воды — оно слышно только для одного. Для других же зов природы остаётся тайной, пока та не обратится к ним с новым назиданиями, — честно ответствовала провидица. — Все разговоры с клиентами строго конфиденциальны. Я не в праве разглашать о них ни коллегам, ни шефу, поэтому не беспокойся. О том, что за волком твоим скрывается человек, которого ты пытаешься уберечь от гнева властей и охотников, знаем лишь мы с тобой.        Инеж передёрнуло от её речей. Она никому не посмела рассказать о том, что случилось с Казом на самом деле, и при Отбросах пыталась играть в убитую горем потери девушку, похоронившую возлюбленного вместе со всеми давнишними надеждами. Не описать, сколь необыкновенно то, что в этот миг она могла обсудить это с кем-то, помимо самой себя, затерявшийся в бесконечных размышлениях о проклятой статуэтке и судьбе Каза.        — Как много вы знаете? — нашёлся один единственный вопрос из тысячи, крутившихся что в голове, что на языке.        — Святые передают мне вести о том, что произошло, как работает это проклятие и что случится с ним в ближайшем будущем: сегодня или завтра, а может и через пару дней, но не в подробностях, — край рта Виджаи поднялся в грустной улыбке. — Присядь за стол. Я расскажу тебе всё, что ты захочешь узнать.        По правде говоря, Инеж и сама не знала, что хотела узнать. Она уже слышала о том, как работало проклятие, видела воочию, как оно действовало на Каза, но не знала о его тонкостях и нюансах, которые, возможно, не известны и тому, кто этому проклятию подвергся.        — Есть ли хоть какая-то возможность вернуть Каза обратно? — спросила Инеж, поздно словив себя на мысли, что не уточнила, известно ли Виджае, кем был человек, о котором шла речь, и не пожалеет ли она о том, что так нелепо проболталась. — Может, какие-то травы, противоядие, руны на древне-шуханском? Я бы могла преодолеть путь, чтобы найти хоть что-то, что спасёт его от проклятия. Вы только скажите.        — Боюсь, что обратно его уже не вернёшь, — сочувствующе ответила присевшая напротив Виджая. — Ритуал по вытравлению волчьей сущности из человека можно было провести только в первые две недели после контакта со статуэткой.        Первые две недели.        Инеж прикрыла глаза. Если бы она знала об этом, — и неважно, что тогда ей пришлось считать Каза покойником — если бы святые проявили милость и не позволили ей узнать об этом только через год, проблемы в облике засевшего в Казе дикого зверя можно было избежать. Теперь же она потеряла его безвозвратно.        — Всех четырёх волков-перевёртышей словили охотники. Двоих из них приволокли в город избитыми до полусмерти, отрезали головы рядом с церковью Святого Бартера и сдали Торговому Совету. За пятым тоже ведут охоту, — взор Инеж застыл. — Скажите, он… его ведь не поймают?        — Я вижу охотников, которые пытаются убить пятого волка, но вместе с тем я вижу, как Каз убивает их всех и съедает. В некоторых случаях он спасается от участи оказаться пойманным и убитым благодаря тебе. В других же его спасают звериная сила и инстинкты. Возможно, те же, которые срабатывают у бандита во время нападения, — слова лились из провидицы, то пробуждая в Инеж оторопь, то давая ей волю поверить, что они смогут миновать самого страшного и нежеланного. — Помни: в нём сколько от зверя, столько и от человека, и одно без другого в проклятом статуэткой существовать не может, даже если эти сущности приходится чередовать.        «Он съел Ротти» — напомнило подсознание, и от этой мысли претило так же, как-то случилось в первый раз, когда Джеспер оповестил её о случившемся.        Ротти был одним из немногих из банды, кому Каз мог довериться едва ли не в любом задании, иначе годы назад на Феролинд, плывущий к Ледовому Двору, его бы не впустили. Осознание того, что Каз не просто прикончил его, не просто разорвал на части, а съел, так же, как и предыдущих охотников, не давало Инеж покоя, как и мысль, что подобная участь могла настигнуть кого-то ещё из Отбросов, которые если и не наберутся отваги предать своих и примкнуть к кому-то вроде Хейлса, то по обыкновенной глупости сунутся в лес и наткнутся там на своего предводителя, когда тот будет в зверином облике.        — Он стольких людей убил… — протянула она горько.        — Разве он не делал этого раньше? — спросила нисколько не удивившаяся услышанному Виджая.        — Делал, но то другое, — без особого энтузиазма запротестовала Инеж. — С каждым человеком, которого волк-переросток убивает, Торговый Совет начинает злиться всё сильнее. Проводилось собрание, чтобы решить, что делать со зверем. Я пыталась вступиться, говорила, что лес — дом волка, и мы не можем соваться туда, а потом жаловаться, что он убивает ворвавшихся на его территорию людей. Никто меня не слушал.        Она посмотрела на столешницу, словно концентрируя всё внимание на глади красного дуба, на текстуре, как если бы сознание невольно отторгало реалию. Было что-то невероятное в том, чтобы сесть и обговорить всю ситуацию с проклятием с кем-то ещё, чтобы рассказать, что терзало её, как ей тяжко нести такую ношу в одиночку.        — И худшее — то, что я не могу повлиять ни на что. Не могу быть с ним, пока светит солнце, потому что… — Инеж прервалась, и в воспоминаниях в сию минуту всплыли озлобленные звериные глаза, не видевшие в ней никого, кроме добычи, — потому что в это время Каз не понимает, кто я. Не понимает, кто он. Он ведёт себя так же, как повёл бы на его месте любой другой волк: смотрит на меня как на того, кого можно растерзать и съесть.        Слушая её внимательно, Виджая неторопливым дёрганым движением кивнула.        Тут же, скоро найдя слова, заговорила:        — Так приручи его.        Инеж резко подняла взор на провидицу, подумав: а не послышалось ли ей? Не сказала ли то Виджая во мгновение помутнения рассудка? Она только что едва ли не в бурных красках описала все тягости того, что в Казе заселился волк, рассказала, что до наступления темноты он мог запросто убить её и обглодать разорванный труп до костей, если она ступит к нему, а ей на полном серьёзе предложили приручить его.        «Один из сулийцев в караване приручил одичавшую собаку. Та оставила ему шрамы на руке, прежде чем доверилась и стала верным другом» — вспомнились слова отца, который изложил ей всё, что Инеж пришлось пропустить за два года в Кеттердаме.        — Стоит мне подойти, как он сразу же накинется на меня, — как можно менее осуждающим тоном ответила она. — Разве что, незадолго до того, как тьма восходит над страной, его разум становится более человечным, даже когда Каз всё ещё остаётся зверем. Сколько раз я видела его волком и заставала перевоплощение, а он на меня ни разу не напал.        — Разве не случалось такого, что он, будучи волком в другое время, пытался убить тебя, но, одумавшись, будто в нём очнулась его человеческая сторона, воспротивился этому желанию?        «Нет» — хотела ответить Инеж.        Но тогда же она, рыская в обрывках памяти, задумалась, и погодя немного вспомнила, как сутками ранее волчья фигура укрыла её величавой тенью, как в омутах одичавших глаз затаился голод, а когти Каза разорвали ей кожу на предплечье. Вспомнила, как он собирался кинуться на неё, пригвоздить к земле и впиться клыками в голову, чтобы добраться до кровавого мясца, но не успел Каз и прыгнуть, как он затрясся, качнул мохнатой головой, как будто отгоняя прочь дурное наваждение, и стремглав бросился прочь.        Зверь бы так поступать не стал.        Человек, осознающий своё бездумное действо, осунувшийся от ощущения крови близкого на монструозных пальцах — вполне.        — Случалось, — насилу слышно изрекла Инеж, но Виджая и того смогла услышать.        — Слышу шёпот святых. Они говорят, что в проклятом держится равновесие между человеком и волком, и пусть оно не столь хрупко, но и его можно пошатнуть, как горку из мелких камней, — степенно произнесла старшая. — Твой случай, когда Каз, будучи зверем, вспомнил, что он человек, тому показатель.        — Всё равно, — хмурясь строго, слишком по-взрослому для неё, Инеж качнула головой, хоть душа и благоволила узнать больше. — Волк — дикий зверь. Сулийцы пытаются не связываться с ними и запрещают приручать их. Я хочу вернуть Каза, хочу быть рядом с ним чаще, но не за счёт потерянной конечности, которую он мне откусит перед тем, как принять за своего.        — Волка приручают с самого детства, когда он ещё совсем щенок. Лучше — когда он только отвык от молока волчицы, или ему и вовсе несколько месяцев от роду. Со взрослым самцом намного тяжелее, не спорю. На него могут уйти годы, но на волка, который по ночам обращается в человека, нам подобного, того, кто ни за что бы не напал на тебя в здравом уме, времени придётся потратить намного меньше. Возможно, настолько, что ты в это не поверишь, а как быстро пойдёт этот процесс, зависит от того, как привязан к тебе человек, которым он становится по ночам. Вот, погоди, — за долю секунды Виджая достала колоду карт, перевернув их так, что Инеж не могла увидеть картины. — Вытяни две, не думая. Тогда поймём быстрее, стоит ли тебе идти на такой шаг, или это будет опрометчивое действие.        Инеж никогда не верила в гадания на картах, и потому всякий раз, как ей доводилось натыкаться на ярмарках на сулийцев, машущих колодой и подзывающих к себе зевак, чтобы заглянуть в их будущее, она старалась скрыться из виду. Теперь, когда карты, возможно, будут единственным ответом на то, сможет ли она подобраться к Казу ещё ближе, приходилось наступить на горло всем предрассудкам.        Первая карта. Вторая.        Ответив будничным «хорошо», Виджая присмотрелась внимательнее к рисункам.        — Равкианский король с мечом и алые бубны, — подытожила она, взирая на то столь внимательным взглядом, что невольно создавалось впечатление, будто провидица в этот момент изучала важный артефакт.        — Это… хорошо или плохо? — недоверчиво поинтересовалась Инеж.        — Будь король с чашей кваса в руке, я бы сказала, что ты приручишь Каза за пару дней и что он будет всецело верен тебе, будучи зверем, — на коротком выдохе начала Виджая, и Инеж передёрнуло от того, как ей нравилось властное «приручить» в подобном контексте, — но меч вместо чаши означает, что придётся таки пройти путь до того, чтобы он доверился тебе, но не переживай: король — хороший знак. Будь на его месте шуханский воин, было бы куда сложнее: это означало бы долгую борьбу, которая может окончиться поражением. Ситуацию немного омрачают бубна. Острые края их — знак того, что между вами встанут преграды, а алый цвет — к пролитой крови. Нападёт он на тебя снова, или же тебе придётся ранить Каза в попытке спастись — этого я сказать не могу. Одно, однако, я в силах заявить с уверенностью: смысл рискнуть и попытаться установить с ним связь есть, но то целиком и полностью твой выбор. Я не стану уговаривать тебя, как и не стану убеждать, чтобы ты решилась пойти на такой рискованный шаг, если ты не чувствуешь себя готовой к этому.        В ней снова всколыхнули прежние сомнения о правильности и аморальности выдвинутой Виджаей теории о вероятности приручить дикого зверя.        Каз не даром звался вороном: он ценил свою свободу, пускай и был пленён что паническим страхом к прикосновениям, что духом покойного брата, что ответственностью за банду, а теперь, как только жадность отказалась быть его вечной прислугой, та пленила его в теле волка. Инеж не знала, кем он будет, во что превратится, если она приручит его, привяжет к себе, как люди испокон веков приручали бездомных собак. Сама дефиниция из разряда «приручить», перекроив разум под себя, ей уже не нравилась.        «Каз не привык быть верен кому-то» — пробудился в ней голос совести.        Но возглас холодного разума поспешил перебить его:        «Он был верен тебе, будучи человеком, и будет верен, будучи зверем».        Внутренняя борьба заглушала все звуки вокруг, но в помещении и без того было тихо, как если бы стены не позволяли шуму проникнуть внутрь. В какой-то момент Инеж даже показалось, что в этом безмолвии она могла отчётливо расслышать мерное дыхание провидицы или колыхание подгоняемых ветром ветвей за окном. Сознание погрузилось в своеобразную прострацию, норовя отключиться и стать самым чистым местом во всём мире. На деле, это виделось чем-то страшным, и потому Инеж быстро мотнула головой, и длинная коса мохнатой змейкой ударилась о плечо.        — Я… не знаю, насколько хорошая эта идея, — не сразу нашла она слова, — но я попытаюсь. Иначе буду жалеть об этом до конца жизни.        В любом случае, это было и будет ради Каза. Если ей и придётся нацепить на него незримый ошейник преданности и покорности, который носить бы простой псине за протянутую угощением сахарную кость, то он разозлится на неё только потому, что она так рисковала собой.        — Не забывай, что волки — стайные животные, — напомнила Виджая. — Скажи: есть ли у Каза стая? Нашёл ли он её, или же решил сам стать вожаком?        — Он одиночка, — ответила Инеж, невольно вспомнившая, что Каз ни разу не поднимал тему о том, нашёл ли он волчью группу и присоединился ли к кому-то. — Это облегчает немного моё задание, но только немного. Со стаей или нет — волк остаётся волком, и одиночка порой в разы опаснее стайного: от голода он может потерять страх перед человеком и напасть от безысходности, чтобы прокормиться, а Каз ещё и намного больше других своих собратьев, потому он и заметен так для Торгового Совета.        — Если посмотреть на то иначе, — провидица, как обычно, пыталась разглядеть куда менее трагичные стороны ситуации, — то в случае, в котором ты сможешь его приручить, он будет ещё и твоим защитником. К примеру, если ты наткнёшься на волчью стаю, медведя или охотника, Каз может броситься в твою защиту.        Грех отрицать: это имело смысл.        Сейчас всё имело смысл, но в то же время и было лишено его.        «Я приручу его» — твёрдо провозгласила она про себя, противясь любой нерешительности.        Инеж вспомнила, как годами ранее, когда ей должно было исполниться четырнадцать, ей пришлось уйти из шатра провидицы разочарованной вестью о своём бесчувственном будущем возлюбленном и с обещанием, что она больше никогда не обратится к гадалкам, чтобы те увидели её судьбу. И где же теперь она? Что делала? Снова сидела у гадалки, чтобы узнать, как этого возлюбленного спасти.        «До чего же судьба любить шутить».        Инеж бы посмеялась, но шутки у судьбы слишком жестоки.        — Вы правда помогли мне, — на шумном вздохе призналась она, медленно вставая и готовясь покинуть комнату. — Я… спасибо вам. Может, я ещё приду.        «Если Каз меня не сожрёт».        — Приходи, когда почувствуешь в том надобность, — и, улыбнувшись искренне, Виджая промолвила по-родительски заботливо: — или когда захочется просто поговорить, поделиться тем, что ни с кем другим не обговоришь. За простые человеческие беседы я оплату не беру.        Инеж нисколько не соврала: она бесконечно благодарна за всё, что ей довелось узнать, за любое слово, которое помогло ей воспылать огнём незыблемой надежды. Впервые она почувствовала себя хоть немного освободившейся: вокруг столько людей, столько близких, которые со дня на день обещали быть рядом и уверяли, что они готовы выслушать её, разделить тяготы жизни, если ей больше не под силу тащить всё в одиночку, но Инеж смогла открыться лишь чужому человеку, которого она знала несколько часов.        У двери она остановилась. Пальцы легли на серебристую ручку, как тело замерло, не подчиняясь воле своей хозяйки.        — Как вы оказались в Керчии?        Вопрос слетел с Инеж сам собой. Он показался ей глупым, ибо другого варианта, кроме как двинувшихся на чужую землю работорговцев, укравших её ребёнком, она больше не видела.        Оглянувшись через плечо, Инеж узрела грустную полуулыбку на Виджае.        — Мне было восемь, дитя. В это время в Кеттердаме не видели ничего зазорного в том, чтобы в публичных домах клиентов обслуживали маленькие девочки, и работорговля процветала в полной мере.        От ужаса Инеж едва ли не побелела, и ей пришлось тысячу раз пожалеть, что она не удержала язык за зубами, но Виджая, завидев её реакцию, усмехнулась и протестующе подняла руку:        — К счастью, как только корабль с маленькой мною приплыл сюда, власти узнали о махинациях борделей с детьми и запретили подобное. Меня никто не спешил вернуть домой, и потому продали на аукционе. Мне повезло, что меня выкупил мистер Петеркин. Он же и вырастил меня, став за отца, и помог сделать мой дар более полезным, — и тогда, вздохнув с украдкой, вымолвила: — А теперь, дочка, тебе пора идти: твой волк заждался тебя.