* * *
Отбросы, проходившие путь до хрустального волка, считали это задание слишком уж немудрёным. Носивший ошейник из клятв и костей им же убитых врагов, Каз знал, что ничего просто не будет, но не догадывался, в какой степени и в какой момент, потому его спонтанное исчезновение оказалось воистину аномальным явлением. По возвращении к Клепке Инеж увещевала сохранять спокойствие, и позже, срываясь на опасную неуверенность, добавила, что Каз скоро вернётся. Но прошёл день, а за ним и того больше: пять дней, неделя, две, и погодя немного шипы сомнения раскрылись, полоснули с лихвой по живому, не позволяя банде найти аспекта иного, кроме того, что они навсегда потеряли своего предводителя. Инеж была единственной, кто наотрез отказывался в это верить, и остатки дня она проводила, бегая к той треклятой пещере, кружа вокруг стервятником и, снуя по коридорам многочисленных тоннелей, звала его, кричала до разрыва саднящего горла. Когда её посетила мысль, что Каз мог находиться в каком-нибудь параллельном мире, а то и вовсе стать частью хрустального истукана, было уже поздно: Торговый Совет, услышав о проклятой статуэтке, отдал приказ ликвидировать пещеру ради безопасности горожан, и столпившаяся у входа охрана её внутрь более не впускала. Длилось это до тех пор, пока Инеж, скрипя сердцем, не пришлось и самой поверить в то, что Каза уже не найти. — Ты ведь знаешь, что это значит? Джеспер задал этот вопрос через три дня после того, как она заставила себя принять правду, и то виновато, будто ожидая, что в порыве гнева его прогонят с криком. Но Инеж, глядя безучастно в дальний угол, кивнула отстранённо-отрешенно, будто без участия разума: за год до этого происшествия они с Казом дошли до решения, что если с ним что-то произойдёт, все бразды правления в Бочке возлагаются на неё (не то, что бы Инеж так грезила испытывать и без того слишком милосердную к ней судьбу и брать на себя подобную ответственность, но ей годами приходилось быть тенью Каза, единственной, кому бы он доверил банду, а она была уверена, что они до такого всё равно не дойдут). Аллегорический венец лидерства возлёг на голову непосильной ношей, как и метка Отбросов, которую таки пришлось выгравировать, раз уж её отныне чтили как босса. Пусть Каз и твердил, что не хотел ставить на ней тавро, как уже когда-то сделал то Зверинец — он всё равно его поставил в своё время, разве что не на предплечье, а глубже, где ему изначально не было велено ставить метку. Через месяц после потери Каза легче ей не стало, но только тогда Инеж вспомнила о Куинси. Она пришла к нему без приглашения, ворвалась в немом рёве мощи, опалённая желанием разузнать всё о статуэтке Сэлинджера. Новая правда практически уничтожила её: — Отбросы уже пятые, кто пошли на это задание, — его не настигло сожаление, как и не прозвучал стрекот раскаяния в раздавшихся насмешкой словах. — Тот, кто прикасался к статуэтке, сразу же исчезал и не возвращался. Может, они погибали, а может, их души сковал этот волк — точно не знаю. Я думал, у Бреккера будет план получше, чем просто взять её и уйти. И тогда Инеж пришла в ярость. Если бы Куинси предупредил об этом заранее, если бы они узнали о судьбе предыдущих четверых жертв, если бы они не бежали за каждой лёгкой наживой — при любом раскладе Каз был бы жив! Был бы с ней. Она бы уговорила его отказаться от этой бессмысленной затеи, сделала бы всё возможное, чтобы он не шёл на подобные риски. Через пару дней офицеры ворвались в дом Дейла Куинси из-за соседей, жалующихся на жуткую вонь в доме напротив, но застали там только валяющегося в кровавой луже купца с перерезанным горлом. Торговый Совет принялся бы трубить на всю столицу о том, что это явный почерк Призрака, что убийство полностью на совести Отбросов и их предводителя стоило немедленно арестовать, если бы напоследок Инеж не пошла на страшнейшую в своей жизни подлость и не оставила на столе клочок бумаги с рисунком пяти летевших клином птиц: меткой группировки Портовых Лезвий. В конце концов, те слишком часто путались под ногами и считали, что своей кончиной Каз Бреккер автоматически передавал право властвовать Бочкой им, а Инеж была не против прикончить двоих зайцев одним выстрелом. — Ты могла избавиться от Псов Харли, — узнавший обо всём Джеспер старался то скрыть, но невесомый упрёк в голосе его всё равно висел в воздухе фантомом. — Они менее опасные. Если у Портовых Лезвий найдётся алиби и они смогут выбраться… — Если найдётся и если они выберутся, — твёрдо отрезала Инеж, опровергающая любую вероятность, что их соперники найдут выход из передряги, в которую она сама их затащила. Джеспер с украдкой выдохнул. — Я не стремлюсь давить на тебя. Просто хочу, чтобы ты была уверена в том, что делаешь. Порицать его за возможную нервозность непростительно, хоть и желанно. С момента ротации генерала Джесперу тоже пришлось оставить беззаботную жизнь в особняке Ван Эков, чтобы поддерживать её на новом посту, и он был к ней так же близок, как она когда-то к Казу. Несмотря на давно согласованное правило брать с собой на переговоры только двоих, не пылающая самонадеянностью Инеж всегда вооружалась тремя секундантами. Помимо Джеспера её сопровождала Аника, верная подруга на все века, и Ротти, который чаще всего ютился вдалеке («Как шестерёнка» — однажды прокомментировал Фахи, порой настолько сильно серьёзневший, что Инеж становилось не по себе). — Шестерёнка, гайка, винтик — мне всё равно, — менее равнодушно, чем полагалось, чем сделал бы это предыдущий генерал, ответствовала она. — Я хочу лишь обезопасить себя и банду настолько, насколько то возможно. Конечно же, Инеж врала: она хотела лишь возвращения Каза. Тоска всё ещё страшно и болезненно сжирала её, обессиливала и ощущалась так, будто она заперта в своей же душе. «Сердце — это стрела» — резко вспомнилась излюбленная сулийцами древняя мудрость, но теперь это сравнение всё равно, что не осознанная миром издёвка: её стрела осталась без цели. Она либо летела по туманной бреши, рискуя совершить не знавший конца полёт, пока совершившей бросок не придётся почить в компании своего скорбного бремени, либо врезалась в холодный камень и разломилась на части. В один день Инеж не выдержала давления новых обязанностей и в диковинном стремлении побыть в одиночестве умчалась к просторам хвойного леса, норовя исчезнуть среди природы хоть ненадолго. Она была наслышана о том, что в последнее время в окрестностях этих сновал большой чёрный волк, и газеты Кеттердама не редко вещали, как зверь безжалостно убивал заблудших лесников, туристов и простых людей, которым не посчастливилось оказаться у него на пути. Отчего-то Инеж это беспокоило в последнюю очередь, пусть осознание того, что при столкновении с волком её скуёт лютая оторопь, казалось слишком ясным для столь откровенно небрежно сымитированного хладнокровия. И, как по воле святых, как в наказание за беспечность, она с ним столкнулась. Росчерк черноты в прорехах меж деревьями Инеж увидела достаточно быстро, чтобы успеть взять контроль над познавшим коллапс рассудком и ретироваться. Топот грузных волчьих шагов не предвещал ничего хорошего, как и то, что скрыться от преследователя не удастся, как и необдуманно будет вступить с ним в бой: она не успеет обхватить черенок кинжала, как лесная тварь немедля пригвоздит её к земле и раздерёт трепыхающееся да агонизирующее от боли тело в кровавую пыль. Инеж бежала по не ведающим конца лабиринтам леса, пока гудевшие от усталости ноги не привели её к небольшому поросшему мхом утёсу. Она взобралась на него лихорадочными движениями, — иного выхода, впрочем, у неё и не находилось, если хотелось жить: волк привёл её к тупику — рвя кожу в кровь об острые каменные пики и едва ли не валясь на землю от отсутствия сил. Отрезвительной пощёчиной послужил дикий животный рёв снизу, и Инеж резво поднялась выше за мгновение до того, как волчья пасть, раскрывая ряды клыков, чуть было не сомкнулась и не оторвала от неё стопу. Цена тому, что ей даровали силы подняться — выпавшая с кинжалами кожаная кобура, к которой зверь на секунду прижался носом, с коротким интересом обнюхивая находку, и тут же вновь переключился вниманием на не состоявшуюся добычу. Деваться дальше некуда, и она, прислонившись спиной к скальной стене, уселась на выступ, вслушиваясь в собственное непрерывно стучащее дыхание и досадливый рык волка. Опустив взор, Инеж узрела объятые гневом беспросветно-чёрные глаза, в надвигающейся темени цветом своим граничившие с сортом бурых каштанов. «Надо дождаться, когда он уйдёт» — это было всё, что смогло подсказать контуженное страхом оказаться съеденной сознание. И это абсурд: волк либо вернётся сразу, как она спустится с утёса, — или же придёт за ней позже, учуяв человеческий запах среди жухлой листвы — либо будет ждать её до последнего. «Нового босса Бочки загнал в угол голодный зверёк» — мрачно подытожила Инеж про себя, думая, что будь Каз жив, узнай он об этой крайне нелепой оказии, то непременно рассмеялся бы (хотя от мысли, что её могли съесть, а ему бы в лучшем случае преподнесли её обглоданные кости, он бы незаметно сжал свинцовый набалдашник трости). Скоро золотые нити солнца принялись меркнуть в пурпуре грядущей ночи, а когда непробиваемая пелена синевы начала давать знать о своём праве вступить во власть над Кеттердамом, волк неожиданно заскулил, протяжно и жалостливо, словно от боли. Пробравшаяся состраданием к животному, Инеж, хоть и не смея кинуться к нему на помощь, осторожно высунулась из укрытия. Тут же она узрела, как зверь прижался к земле, как его покатые плечи поникли, а бугры мышц под чёрной шерстью сжались, как в охвативших сильное тело спазмах. В следующее мгновение Инеж задержала дыхание и замерла, боясь что сделать вдох, что моргнуть и упустить что-то важное из виду: волк будто бы стал уменьшаться, шерсть его принялась исчезать, сменяясь лишённой черноты человеческой кожей, а секундами спустя она поняла, что ей ничего не показалось. Восседающая над лесом ночь служила ему временем метаморфозы. Но как только трансформация подошла к концу, как только она увидела человека, в которого на её глазах перевоплотился дикий зверь, весь былой страх её моментально исчез, сменившись чувством таким, которому Инеж не могла найти подходящую дефиницию. Да и ей было не до поисков. — Каз! Будучи изнурённым после перевоплощения, он сидел на коленях, — сломанную ногу, больше месяца не имевшей опоры в облике родной трости, наверняка больно скручивало — не сразу взглянув на неё, торопко спускающуюся с крутого утёса и спотыкающуюся на фундаментальных горных породах. Задыхаясь от облегчения и взывая к святым с ничтожными благодарностями, Инеж кинулась к нему, крепко стиснула плечи, прижала к себе, будто с момента их последней встречи миновали годы, а не полтора месяца. «Он такой тёплый» — стрельнула спонтанная мысль, затмевающая любые другие. Она отодвинулась, чтобы осторожно и мягко взять его лицо в судорожно дёргающиеся от неверия руки, провести пальцами по щекам, убедиться, что это правда он, а не жестокая игра больного разума, отчаянно мечтающего увидеть его ещё хоть раз. Каз смотрел на неё подслеповато, — так, помнилось, взирали на всех и вся накачавшиеся седативами кеттердамские бродяги — но погодя немного прижался к её ладоням, как если бы действовал по зову инстинктов. Когда между безмолвными вдохами и выдохами он позвал её в тщедушной тиши леса, преспокойно и сбивчиво, моргая медленно, точно отгоняя сюр исчезнувшего за хризолитовым горизонтом солнца, что-то в Инеж впервые сломалось — так рушилась монументальная плотина, несущая своим крахом смертоносный поток ледяной воды по фьордам. — Ты живой, — вырвалось из груди нечто граничившее с первым всхлипом. Инеж прижалась дрожащими и что-то шепчущими губами к его лбу. Возможно, она молилась, или же стремилась успокоить истерзанную его исчезновением душу. Она почувствовала, как Каз обвил её талию, чтобы тогда же неторопливо обнять, не оставить между ними ни единого свободного миллиметра, позволить им утонуть в общем хитросплетении молчания хоть ненадолго. В его касаниях проскальзывала знакомая теплота, в них чувствовалась безопасность, которая клялась без слов и высокопарных обещаний, что её не тронут. И в этом не щадящем мире ей перестало быть так зябко и обременительно. — Почему ты не возвращался? Сколько времени прошло с того момента, как они воссоединились, как она наконец-то нашла его, Инеж не знала, но по ощущениям миновали годы, когда невесть откуда взятая решимость позволила заговорить. Отпустить его она отказывалась: если это и сновидение, если мгновениями позже её постигнет чудовищная участь очнуться в режущем разочаровании, пленённой ложью, якобы путь привёл её обратно к Казу — ну и пусть. Пресловутое «в конце» скрывалось за неясной абстрактной чертой, виделось чем-то фантасмагорическим и туманным, а ей хотелось быть в поросшем обманом иллюзорном настоящем. В настоящем Каз сидел, припав спиной к утёсу и притянув её к себе. Его пальцы блуждали то по её шее, то по копне густых чернильных волос, но застыли, как только затишье сокрушил её нежданный вопрос. Он замолчал. И не поймёшь, что сокрыто в молчании том: страшная тайна, которую не всякому поведаешь, тягота горькой правды или предстающее пороком чувство вины за то, что ей приходилось ощутить за время его пропажи. — Я не мог, — не скоро послышался его ответ. Ожидавшая совсем другого — хотя чего именно, она сама не знала — Инеж чуть было не сорвалась на нервный смешок. Что он не мог? Прийти в город и хотя бы ей дать знать, что он жив? Вернуться к ней? Спасти её от гнета траура по нему, которого банда уже похоронила, а она вынудила себя неделями позже присоединиться к этим абсурдальным похоронам без гроба и креста? Инеж даже не спросила, что за проказа природы только что произошла на её глазах, каким образом он явился перед ней в обличье волка, который норовил отгрызть ей ногу. Ей слишком не хватало его, чтобы так быстро нарушить сие поддельное умиротворение. Чуть позже, всё ещё полулёжа на нём и чувствуя босыми пятками текстуру шёлковой травы, Инеж рассказала ему историю с Куинси и случае с предыдущими четырьмя жертвами, столкнувшимися с проклятой статуэткой. Рассказала, как прикончила купца в его же доме, как за этой кровавой вендеттой последовала западня для Портовых Лезвий, которых по повелению Торгового Совета тут же сковали котками и поволокли за решётки, несмотря на их яростные протесты. Каз слушал её, не смея перебивать, лишь невесомо проводил обветренной пятерней по её спине, плечам, а когда Инеж закончила, заговорил и сам: — Помнишь, по Кеттердаму несколько лет ходили вести о волке-переростке, который прячется в лесу? — он посмотрел на чёрный купол звёздного неба так, как будто тот был настолько ветхим, что вот-вот развалится на части и падёт на них прорвой тёмных осколков. — Волка поймали и убили, чтобы потом принести Торговому Совету его голову и получить взамен денежный приз, но потом на замену ему пришёл другой, такой же огромный и дикий, а за ним — ещё один. — Каз, — протянула она моляще, страшась того, что её догадка могла быть верна. И Каз её без сожалений подтвердил: — Их было четыре, Инеж. Я — пятый. По ночам я человек, каким и был всю жизнь, но как только засветит солнце, я снова стану зверем и не соображу, кто я, а кто ты. Для меня ты до полной темноты будешь добычей, которую я могу разорвать и съесть, как сделал бы на моём месте любой другой волк. Этот долгий монолог — обыкновенный способ сказать, что он не вернётся, но при этом и словом не обмолвиться ни о банде, ни о Клёпке. Не в силах произнести что-то, Инеж сидела так, уткнувшись ему в плечо лицом, пока пальцы Каза медленно и вяло, как в не прозвучавшем вслух соболезновании, чертили чёрные волны в ворохе её волос. Услышанное напоминало выстрел грома в стальные небеса, напоминало выявившийся в кропотливо выстроенной схеме дефект, исказивший всё её счастье от недавнего воссоединения. Несправедливость диктовала поистине ужасающие условия: ближе к семнадцати годам Инеж поставила себе цель помочь Казу побороть иррационально неконтролируемый страх тактильного контакта. Снятие филигранно скованной брони длилось почти четыре долгих года — столько же, сколько людей пострадало из-за недомолвок Куинси и прикосновения к статуэтке Сэлинджера, столько же, сколько волков было перебито выдвинувшимися на поиски смельчаками и отдано Торговому Совету. Полгода они жили едва ли не в тиши и благодати, спокойно перенося касания друг к другу, а незадолго до отправленного в Клуб Воронов письма смогли зайти дальше и поцеловаться — крайне неумело и неловко. Боль въедалась в Инеж клещом, смотрела всё ещё почти незаметно таившими в себе волчью одичалость глазами Каза: они были счастливы. И это счастье продлилось всего полгода. Им дали слишком мало времени. Если бы она не смогла убежать, если бы не взобралась на утёс, то… то что тогда? Каз, не осознавая, кто перед ним, разорвал бы её на багровые обрубки, как сделал то и с людьми, которым не посчастливилось столкнуться с его волчьим обликом. А как бы он отреагировал позже, как только тьма ночи перевоплотила бы его обратно в человека и позволила узреть, что он натворил? «Он бы винил себя остаток жизни». — Я останусь с тобой, — заверила Инеж не желавшим возражений голосом. — Буду здесь, даже когда ты заснёшь. — Я не сплю, — вдруг произнёс практически невозмутимым тоном Каз. — С того момента, как меня прокляло, я не чувствую потребности во сне. Она мельком воззрилась на него, почти не веря в услышанное: в противовес этому факту под глазами Каза предательски возлегли серые полумесяцы мешковатых пятен. Инеж не знала, насколько пагубно для человека столь длительное отсутствие сна, даже если потребность в нём полностью иссякла по вине внешних факторов, но он выглядел так, будто месяцами морил себя бессонницей и спасался от неё пиалой юрды. — Это ничего не меняет, — запротестовала она. — Я всё равно останусь с тобой и буду приходить каждый день перед ночью. Банде придумаю что-то — они и так считают меня замкнувшейся в себе из-за твоего исчезновения, — Инеж так и не смогла произнести честное «смерти», — и груза ответственности. Каз понуро вздохнул. — Я стану волком рано утром, — он наклонился, чтобы поцеловать её в висок, и Инеж сильнее прижалась к нему. — Мне придётся будить тебя перед тем, как приблизится рассвет, чтобы ты смогла сбежать раньше, чем я попытаюсь напасть на тебя. Ты будешь очень сильно не высыпаться, а Отбросам нужен лидер бодрым. — Отбросам нужен лидер, который себя таковым чувствует, а вместо этого у них я, — скорбно оповестила невесело улыбнувшаяся Инеж. — Хуже, если я ещё и буду качаться из стороны в сторону от бессонницы, не будет, поэтому буди меня, когда посчитаешь нужным. Я просто хочу остаться с тобой. Не говоря ничего, Каз кивнул. И тогда она, вновь позволяя эмоциям найти выход из западни, наклонила его подбородок и поцеловала. Он сначала застыл недоуменно, но его руки тут же поднялись, чтобы обрамить её лицо, а её саму притянуть к себе. Гибкие пальцы взломщика и мародёра затерялись во взъерошенных волосах Инеж, путались в них, а за сводом её рёбер горело так пламенно и неистово, что ей почудилось, что внутри неё поселился живой огонь. В ту ночь Каз впервые — и пусть лишь во второй раз — сделал это правильно. Он целовал её медленно и требовательно, подчиняясь жадности, которую некогда считал своей верной слугой (но та, возгордившись, такой фамильярности не стерпела и нанесла ответный удар, усмирив напыщенного мальчишку). Инеж же дала себе возможность затеряться в этих амбивалентных грёзах и представить на пару минут, что не было никакого проклятия, а татуировки пытающегося испить из полупустой чаши ворона на ней не высекали, но жизнь играла с ней без всяких правил: кончиками губ она ощутила ворота слюдяных звериных клыков — единственного, что оставалось в Казе от волка в любом обличье. Чуть позже они всё ещё были у того утёса. Голова Инеж пала ему на грудь, а она сама дышала тяжело и загнанно: она должна была чувствовать отраду за то, что видела его снова, чувствовала его жизнь, его живое сердцебиение и дыхание, но её пожирала только горечь отвратительной правды. А ещё она очень хотела спать. С того дня миновал год. Инеж уплывала в Равку редко, чтобы увидеть терзающих себя непониманием и незнанием родителей, желавших, чтобы она осталась дома хоть немного дольше, если уж ей невмоготу и вовсе отречься от Кеттердама и отпустить человека, из-за которого она туда возвращалась. Борьбе с работорговлей посвящалась неделя, после чего Инеж ступала по истоптанной тропе к Отбросам, которыми на время её отсутствия руководила Аника. «Из неё генерал получился бы куда лучше» — прозвучало горькой истиной, и это не зависть, нет. Инеж бы и рада позволить сердцу затмиться столь порочным чувством. Это очередная несправедливость: Аника могла давно стать предводителем и снять якорь с её шеи, но она оставалась главарём только потому, что того хотел Каз. В Клёпке она больше никогда не ночевала, уходя оттуда либо незадолго до полной темноты, либо когда над Кеттердамом уже тянулся безбрежный звёздный атлас. Опочивальней Инеж отныне служил поросший пряным хвойным ароматом лес. Потолок — иссиня-чёрный купол над головой, а постель её — сплетённая Казом лежанка из лиан, на переплёте которой они сворачивались небольшим клубком и говорили, пока она не засыпала на нём, доверяя человеку, что часами позже убьёт её, если она не сбежит вовремя, оберегать свой сон. За этот год Инеж узнала, что на него охотники пытались напасть по меньшей мере четыре раза, но их всех до единого постигла одинаково страшная участь оказаться разорванными и съеденными волком (разве что одному из них всё же удалось нанести зверю рану, и теперь лицо Каза даже в человеческом облике было исполосовано тремя росчерками розовеющих шрамов). Узнала, что чем ближе Кеттердам подбирался к темени, тем больше звериный разум уступал человеческому, из-за чего он ни разу не предпринял попытки напасть при их дальнейших встречах, и, самое невинное: у Каза высокая температура тела, да до такой степени, что ему вмочь в снежный вихрь пройтись без верхней одежды или согреть её собой в холодную ночь. — Ты засыпаешь. Скрежет его голоса самую малость отрезвил, когда её веки сковало дрёмой. Ресницы трепыхнулись, отбрасывая на бронзовые щёки тени, и Инеж приподнялась слегка, стараясь сосредоточиться на мерцании звёзд, щебете притаившихся пташек и теплоте тела под ней. Минутами ранее они без спешки блуждали по заляпанной лунным маслом лесной тропе, как любая среднестатестическая пара на прогулке. Теперь же Каз, вальяжно развалившись на переплёте их излюбленной лежанки, припадал спиной к небольшому бортику и оберегал её сон, пока она лежала на нём, уткнувшись виском к не прикрытой одеждой яремной впадине. Его рука, уже год не знавшая тесноты кожаной перчатки, прошлась по её плечам, по выпирающим из-под слоя ткани лопаткам. Позже — по левому предплечью, будто бы случайно задевая пальцами алеющую повязку, скрывающую от чужих глаз им же нанесённое увечье. Инеж протестующе замычала, прижавшись к нему теснее. — Не правда, — соврала она, чувствуя болезненную резь в молящих о сне глазах. — Расскажи мне что-то. «Расскажи мне что-то, чтобы я не заснула». Возможно, она бы не изводила себя бессонницей, не выпрашивала бы у святых так настойчиво, чтобы те даровали ей ещё хоть немного бодрствования, не поддайся Каз навязчивым тревогам после того, как его когти чуть было не оторвали ей руку. С этого дня он будет будить её раньше, когда небо ещё не успеет покрыться бархатом карминового зарева, и примется непоколебимо отгонять от себя, если она заблаговолит желанию оттянуть момент их неизбежного расставания и попытается перед уходом выкроить несколько минут объятий или украсть у него пару поцелуев. Над ухом раздался отягощенный её девичьей строптивостью вздох, но Каз заговорил непринуждённо, так, что тон его невольно срывался на не присущее ему подобному добродушие: — Что бы ты хотела послушать? Инеж устроилась на нём удобнее. Руки её обвились вокруг его туловища, сомкнувшись под острыми лопатками, и в голове снова всплыло с долей упоения, что Каз невероятно тёплый. — Может, — заговорила она, прикладывая все усилия, чтобы не позволить зевку сорваться с неё и сотрясти идиллию безмолвного леса, — какую-нибудь историю из детства. О мальчике, которым ты когда-то был, но с которым мне не выпал шанс познакомиться. Скоро Инеж очень сильно пожалела, что не попросила его поведать о чём-то другом: сколько раз ей хотелось выведать о ребёнке, который ещё не стал жертвой чьей-то лжи, — было время, ей с трудом верилось, что годами ранее он был простым беззаботным мальчонкой — а теперь, когда Каз отважился открыться ей, рассказать то, что никому другому не суждено будет услышать, она послушает то вполуха и заснёт. — Когда мне было семь, в одну позднюю ночь мы с Джорди тайно от отца пошли к реке… — начал он, уложив подбородок ей на макушку. Инеж пообещала себе, что не заснёт и узнает конец истории, и скорее луна падёт на них, а песчаная почва гулко задребезжит и зазмеится толстыми трещинами-оползнями под её тяжестью, чем она позволит сну завладеть ею. Но Инеж разучилась сдерживать обещания, и вскоре она, даже не замечая, как Каз прервался и провёл кончиком пальца по павшей ей на лоб пряди, заснула.* * *
Люди вокруг о чём-то шептались, но не о ней — и то хорошо, да и будь именно она объектом их интереса, Инеж всё равно не потратила бы на них время. Не тогда, когда жизнь начала превращаться в целую систему не решённых уравнений — помехи в подобных обстоятельствах приводили к некорректным ответам, что было слишком рискованным, когда упомянутое уравнение являло собой лишь своеобразную аллегорию на ставшее рабским бытование. Обувь отвратительно стучала по чёрно-белой плитке. Тук-тук. Тук. Тук. Инеж подумала, что если не остановит ход, то сей неумолчный лязг станет причиной нервного тика или, того гляди, болью на уровне сосудистой патологии, но стойка для клиентов была слишком близка, чтобы прервать свой путь из-за такой мелочи. Как только она встала, женщина, по всей видимости принимающая посетителей и консультирующая их, провела торопливым взглядом по валявшимся перед ней бумагам. — Вы записаны? — раздался полный сомнения скрипучий голос. Инеж, честно отрицая, качнула головой. — Я пришла… по знакомству, — быть может, она и не врала, но почему-то аргумент, что привилегией ей служил обыкновенный блат, казался слишком уж преувеличённым. — Я могу заплатить больше той суммы, которая требуется, если приходить к вам без записи считается дурным тоном, но не уйду, чтобы вернуться в другой день: мне срочно нужна Виджая.