Тот, кто пришёл из зазеркалья, Кто принёс в мою жизнь страданья… Мой Бог, утешь меня! Уверь, что я — это я! Лихорадит душу! Я обиды не прощаю! Я разрушу План твой — обещаю! Ты меня не знаешь! Ты всего лишь отражение! Средство есть Лишь одно — Сгинь на дно!
(Король и Шут — Отражение)
— Эванс, — горячие руки Кингсли сгребли его как котенка, — больше не ходи туда, не надо… Он весь дрожал, пах горечью и мятой, был мокрым, взволнованным и жутко невыспавшимся человеком. А еще стоял у кровати, навалившись сверху, чудом удерживая хрупкое равновесие. Гарри попробовал отстраниться, но Кингсли не позволил. — Хватит. Пусть Снейпом займутся в Отделе Тайн. — Разве, — собственный голос звучал затертой пластинкой, — разве они могут?.. — Да. — Врешь. Гарри усмехнулся, повернув голову, чтобы глазами найти пятно, бывшее Снейпом. Худой, только дыхание осталось и, может быть, нос. А ведь он почти вспомнил, там, на краю сознания, в одном из сумасшедших миров. — Дай мне последнюю попытку… И гори все огнем. Эванс и Принц, Снейп и Поттер — чехарда из имен, глупость, если честно, потому что они всегда были собой. Уставшими, злыми, открытыми и свободными. Они умели чувствовать, могли оторваться от реальности, чтобы в секунду оказаться друг перед другом. Северус хотел быть художником — первая часть его разума, а дальше… дальше страшнее, потому что внутри множество обетов, клятв и преступлений. Самое забавное, что он все равно помнил Гарри, пусть мальчишкой, пусть призраком, но помнил. И горько сожалел. — Я запрещаю! — Прошу тебя… Ведь это — пытка. Кто, как ни Гарри, мог знать? — Эванс, ты умер! Черт побери, в самом деле умер! Чего ты добиваешься теперь?! — Может быть, мне это нужно, Кинг. Прямо сейчас… Легилименс! Палочка скользнула в руки прежде, чем министр успел загородить собой тонкое, белое лицо с нахмуренными бровями. Стены пришли в движение, снова закручиваясь безумной каруселью, а Гарри было плевать. Самое главное — он видел перед собой Северуса Снейпа, безотчетно больного, живого и настоящего.***
Ненавистный город. Ненавистный город и боль в голове, словно чья-то рука вколачивает гвозди в череп. Северус поморщился, залпом опрокидывая стакан. Всякая вода здесь пахла стухшим морем, а оно — эта безликая громадина, шумело под окнами, изредка успокаиваясь. Люди приходили в обед. Шли вереницей с улицы, грязные, серые лица смотрели на него с выражением мольбы. — Вы можете… как-нибудь устроить?.. Достаточно было поднять руку, чтобы привести приговор в исполнение. Передать заключенным еды или, напротив, поместить их как можно ниже и дальше, в глубины, где холод продирает кости, а голод — желудок. Но Северусу больше нравилось сохранять неподвижное состояние, на грани сна, где зов ненавистного города становится тише. Казалось даже, будто кто-то смотрит на него — иначе, с другими намерениями, не желая выцыганить местечко получше. — Прошу, мистер Снейп… Окажите милость, мой брат третьи сутки в карцере… — Значит, так должно, — лениво отвечает Северус, едва обратив внимание на тощую, изнеможденную женщину. Каждый — виновен, весь город — тюрьма, только у площади еще есть пространство для лавок и низких домов. После обеда люди заканчивались. Разом истончалась линия сведенных плеч, ноги шагали дальше от дворика, и Северус мог позволить себе дышать чуть размереннее, чтобы не ощущать затхлый, насквозь проеденный солью запах. Сколько лет он здесь? И сколько еще пробудет, пока не умрет, захороненный в море?.. Порой случалось выйти наружу. Как можно дальше от стен, от шпилей башен и отвратительно услужливых тюремщиков. В такие моменты Северус искал нечто, чему едва способен был подобрать название. Просто сердце бешено колотилось о ребра, вынуждая вставать и идти, блуждать призраком у берега. Море часто бушевало. Надвигалось девятым валом на землю, чтобы смести его ко дну. Это стало бы лучшим решением, но Северус оказался везуч в одном: он не мог умереть по своей воле. Скиталец без приюта, Немезида в суде и палач в городе. Ненавистная, ненавистная жизнь! Как она ему опротивела! Вот бы шагнуть в волны, захлебнуться ими — и все. — Хороший день, правда? Звонкий, умиротворенный голос возник из ниоткуда, Северус готов был поклясться, что никогда не слышал его. Ни в городе, ни за пределами, даже за морем никто не говорил так. Радостно и свежо, словно взаправду представлял возможным наслаждаться такой жизнью и таким днем. Это говорил невысокий мужчина, мальчик почти — если бы не белые шрамы на теле, Северус принял бы его за подростка. Некоторые люди не взрослеют, они замирают в юности, будто поцелованные морозом цветы. Он был из таких. — Составить компанию? Нет, нет! Тогда боль, засевшая в висках, не исчезнет. Усилится, добьет его, настигнет в припадке. Северус ненавидит людей — абсолютно точно, особенно таких несчастных. Наивных, красивых людей. Ведь он не зря тут? Все в городе виновны, все однажды были в тюрьме. — В Аду компанию не ищут. — И правда, — незнакомец оглянулся, неуловимо нахмурившись; он совсем не ожидал, что окажется посреди холодного, безжизненного мира. — Что же здесь такое? — Тюрьма. — Везде? — В каждом брошенном взгляде. — Как же так? Город, улицы, берег, все — тюрьма?.. — Как видите, — Северус уже шел рядом, зачарованный полыхнувшим теплом. Незнакомец источал его, не подозревая, какая это драгоценность. — Не говорите, что очутились здесь случайно. — Не скажу, — согласился, коснувшись лба кончиками пальцев. — Меня держит один человек. Самый несчастный, пожалуй. — А, — скука вновь одолела Северуса, — пришли просить за родственника? Лучше в обед. — И оставить Вас скитаться? Без права на утешение и дружеский приют? Это была очередная уловка, но больше никто не догадывался, как часто Северус мерзнет в одиночестве, в темноте кабинета и комнат; никому не приходило в голову, что он — первый заключенный, который никогда не сможет покинуть страшных мест. — Меня зовут Гарри, — улыбнулся, приподняв уголки бледных губ. — Побудьте со мной еще немного… Они шли по берегу, настигнутые острыми брызгами воды; обходили кругом стены города, смотрели в единственное окно, ведущее к миру. Гарри больше ничего не говорил, просто был в странной близости, так, что Северус чувствовал не только тепло, но и жизнь в потрепанном теле. Странно… Странно, с ним не болела голова, отступали волны, и запах становился свежее, будто кто-то додумался распахнуть ставни. За последним поворотом, когда они должны были вернуться в начало, Гарри пропал. Растаял в темноте, оставив после себя крохотный осколок свободы. Северус позабыл, что это такое, да и кажется, прежде едва ощущал нечто похожее. Просто замер, запрокинув голову, глядя на небо. На ночь, на тюремные огни, заменяющие звезды. — Если ты — мое сумасшествие, мой призрак, прошу — вернись. Еще один раз. Ведь дольше — невозможно, с головой, с болью в ненавистном городе, где тепла и света так мало, что впору выть. Северус пробовал. Зажимал в зубах подушку и колотил по кровати руками до тех пор, пока глаза не начали застилать слезы. Он один здесь, он взаправду несчастен, куда несчастнее того, за кем пришел этот Гарри. Может, ему захочется спасти вместе со знакомой душой еще одну?.. Маленькую, полумертвую, бесконечно черную? — Вернись же! Я приказываю! Умоляю… Но мир никогда не отвечал Северусу, не одаривал милостями, просто был в холоде камней и стен. В плаче осужденных, в просьбах иных, серых и безликих. — Я не помню, я не знаю, ты слышишь?! Злой бог! Я не знаю, что совершил, ради чего оказался здесь, не в силах ни переплыть, ни сгинуть в море! А ведь он виновен. Совершенно точно. Других не обрекают на существование в тюрьме — уж Северусу это известно. Возможно, однажды он предал, убил и не раскаялся. Возможно, растерзал руками кого-то, вроде этого мальчишки, и не заметил, был слишком беспечен. Не зря же, стоило Гарри появиться, как Северус потянулся к нему, будто обезумевший, пьяный мотылек, колыхающий крыльями у света. А теперь, почувствовав, каково это — вновь потерял. Остался один на целые, целые мили. — Северус… Тише, тише. Ну что ты? — тепло вернулось в его руках. Тепло касалось сведенных судорогой плеч, ласкало их, успокаивало. — Давай вернемся? За что ты себя наказываешь? Северус… Мальчишка! Смех раздирал горло. Теперь, в темноте, он был еще моложе. И даже выглядел иначе: один раз взглянешь — совсем ребенок, неловкий, нескладный, пахнет кислыми лимонами; а в другую секунду — собственное отражение, с той же горькой складкой у губ. — Ты всегда был, правда? Это ты мерещился мне во сне, когда я закрывал глаза. Приходил с ветром, касался вместе с каплями воды. Гарри… — Пойдем со мной. — За море? Прочь от тюрьмы? Не смейся надо мной! — Разве я смеюсь, Северус? Посмотри на меня, — в его глазах не было ничего, кроме света. — Только ты решаешь, каким будет мир вокруг. Свобода или справедливость, тюрьма или жизнь. Я встречал тебя раньше, в похожем городе, и звал другим именем. Но это был ты. Северус, в тебе столько чувств, столько желаний… Ты одновременно любишь жить — и куешь кандалы. Хватит. Возвращайся. Не за что обрекать себя на муки. Море гудело. Поднималось выше, грозя захлестнуть их и забрать на дно. Гарри ничего не боялся, напротив, кажется, ждал, что Северус схватит его руку и… шагнет вперед? — Что там?.. Что меня ждет? — Только хорошее. — И ты будешь рядом? — Столько, сколько понадобится. — Я верю тебе, Гарри. Солнечный мальчишка. Он протянул свою руку, и Северус сжал ее, как никогда не сжимал — боясь потерять в свирепой стихии. Вместе они бросились в воду, плыли, пока волна не смыла два тела как легкие, сорванные лепестки. Гарри продолжал касаться его в полной темноте. С каждым глотком острой пены Северусу чудилась жизнь — другая, где призрачный человек закрывает собой от смерти, где он же отталкивает его от высоты и летит, летит, летит… Как падает плашмя в коридоре, оставляя несмываемый, кровавый след.***
— Третий раз. Третий раз ты умер, Эванс. Он — Кингсли, уже не ругает, только стоит у окна и курит, сбрасывая пепел щелчком. Рядом уже нет кровати Северуса. Его тоже нет. Кажется, что-то у них получилось. Гарри чуть-чуть улыбается, в мгновение заходясь от сильного кашля. Первого из многих. Кровавого. — Но ведь… я выполнил задание, министр? Хорошо, что в полумраке не видны красные разводы, стекающие по подбородку. Гарри быстро убирает следы своего несчастья и думает, как жить дальше, после всего. — Отпуск, Эванс! Ты слышишь меня? — Да. Я тебя слышу.